- Да вот, надумал. Смотрю, вы трудитесь прямо - таки в поте лица.
Ермолай Константинович в последний раз провёл руками по лацкану кителя и неловко улыбнулся:
- Смеяться изволите?
- Отчего? - Олег Владимирович выпустил горлом тугую струю дыма. - Смеяться над людьми не входит в мои привычки. Впрочем, как и доносить на них. - Белый встал, взял в руки стул, поставил его возле двери и оседлал. - Скажите, вам знакомы братья Бубновы?
- Молокане-то? - вскинулся старик. - Да кто ж их не знает? Трудолюбивые хлопцы, пашут словно коняки. Да только не всегда удачно. Вот взять, к примеру, Кириллу Петровича Мичурина. Он с Благовещенска начал, а уже и в Хабаровске свои лавки открыл, и в Харбине у него два магазина имеется. В Шанхае, поговаривают, собирается бакалею завести. А молоканам всё не везёт. Дальше Благовещенска никак тронуться не могут.
- Почему?
- А кто ж его знает? Может, дела ведут неправильно. А может, торгового фарту не хватает.
- Чего не хватает?
- Фарту. Удачи.
- А что, без фарту никак?
- А куда ж без него? - уверенно произнёс Ермолай Константинович. - Фарт - он не только уголовникам да цыганам нужен. В торговом деле - наипервейшая вещь. Говорю, как человек, который вот уже как третий десяток работает с деньгами. Пусть и не со своими.
- Да, - Белый хлопнул старика по плечу. - Чувствую, после общения с вами переменю мнение о торговцах. Вот что, Ермолай Константинович. Просьба у меня к вам имеется. Наведите справку об этих братьях-молоканах. Но такую, чтобы имелась полная информация об их деятельности.
Анисим Ильич проснулся лишь под вечер. Точнее, пришёл в чувство благодаря падению со стула. Минуты две он никак не мог сообразить, где находится. Предметы, до сей поры размытые и плавающие, с трудом обретали в его глазах реальный вид. Потом понадобилось ещё некоторое время, чтобы Кнутов вспомнил, как попал в свой кабинет. Грусть и уныние сжали грудь. Анисим Ильич провёл сухим языком по губам: пить хотелось немилосердно.
Поднявшись на ватных, непослушных ногах, Кнутов прошёл к столу, левой рукой сжал стакан, а правой потянулся к графину с водой. Именно в этот момент он и увидел лист бумаги, на котором недавно имел счастье спать. Присмотрелся. Слова поплыли перед взором сыщика. Единственное, что он смог различить, так это первое, странное слово: "Онисим". Кто такой Онисим? Какой Онисим? Египетский бог, что ли?
Кнутов попытался произнести странное слово вслух. Ничего не вышло. Твёрдый, распухший язык отказывался повиноваться. После стакана воды немного полегчало. Впрочем, ненадолго. Кнутов знал эту проклятую особенность своего организма: с похмелья тот требовал спиртное, а не воду. И требовал так, что любые адовы муки не шли в сравнение с тем, что испытывал Анисим Ильич. Единственное, что спасало - действие. Нужно было заставить себя через силу подняться и двигаться: ходить, писать, допрашивать, но не оставаться в покое. Перемещаться так, чтобы кровь бродила по организму, выбрасывая из него через пот, слёзы и иные естественные жидкости хмельной яд… Стакан прижался к горячему лбу сыскаря. Господи, и кто придумал водку? Чтобы он сам так мучился!
Кнутов выпил ещё воды, оглядел себя в зеркале и, удовлетворённый внешним видом направился было к двери. Но на полпути остановился, вернулся к столу, ещё раз перечитал безграмотную писульку. Теперь становилось более-менее понятно. Таинственный Онисим оказался им самим, Анисимом Ильичом Кнутовым. А вот фраза "завтра идим" означала только одно: Олег Владимирович Белый решил ехать за город. Точнее, в одну из казачьих станиц. Что ж, видимо, сам Всевышний благоволит Кнутову в его намерениях.
Белый с неприязнью смотрел на Рыбкина. Он терпеть не мог неуверенных в себе людей. Станислав Валерианович, присев на край стула, нервно тёр ладони, будто пытался скатать с них всю накопившуюся за день грязь, вместо того, чтобы просто пойти и вымыть руки…
Неприязнь была от той писанины, что принёс поручик на ознакомление инспектору из столицы. Олег Владимирович вновь попытался прочитать написанное быстрым, плохим почерком в тонкой тетради в косую линейку. Вчитываться приходилось буквально в каждое слово, отчего целая картина никак не складывалась. Это ещё более раздражало. И еще - суетливые руки поручика, которые никак не могли найти себе места.
Белый в четвёртый раз поднёс тетрадь к глазам.
И солнце на запад уходило,
Стена меж нами вырастала.
Меня ты всё же не простила.
Меня ты просто потеряла…
Господи, какая банальность! Олег Владимирович прошёл к столу, налил водки в обе рюмки. Одну протянул гостю, вторую, не чокаясь, осушил сам. Следом за водкой пошел кусочек фаршированного сома. Немного полегчало. Но продолжать знакомиться с этим чтивом далее никакого желания не возникло.
- Вам не понравилось? - Станислав Валерианович пить не стал, рюмка так и осталась на краю стола.
"Слава богу, не мне первому пришлось сказать это", - подумал Белый.
- Честно признаться, да. Это не стихи. Это, простите, Станислав Валерианович, рифмованный набор фраз. Не более.
- И в чём, простите, это выражается? - голос поэта дрожал. Судя по всему, подобного ответа он никак не ожидал.
- Во всём, - Белый оседлал стул и, не переставая жевать, продолжил монолог: - "И солнце на запад уходило…" Тоже мне, открытие. Оно испокон веку на запад уходит. "Стена меж нами вырастала…" В этом нечто поэтическое имеется. Но далее. "Меня ты всё же не простила, меня ты всё же потеряла…" Последнему дурню и так понятно, что ежели женщина не прощает, то она теряет. Причём именно к этому и стремится… В ваших творениях есть только вы. Один вы, и никого более. Простите, Станислав Валерианович, но ваши стихи нужно читать не как поэтическое слово, а как псалтырь. Гнусаво и нараспев.
Рыбкин молча глядел в пол. Руки поручика всё сильнее тёрлись друг о дружку, будто старались протереть дыры в ладонях.
Белый перевёл дыхание. Собственно, какого лешего он накинулся на поручика? Человек пришёл к нему открыто, с надеждой, а тут ушат холодной воды. И было бы от кого. От чиновника, который в поэзии ни ухом ни рылом. Олег Владимирович решил хоть как-то сгладить неловкость.
- Понимаю, вы хотели высказать свои чувства по отношению к той особе, которая вас покинула. По какой причине? Я этого не смог определить из опуса. Но, Станислав Валерианович, поэт, он на то и поэт, чтобы вознестись над суетным миром. А вы всё в нём утонуть жаждете. Тоска, да и только.
Голова поручика опустилась ещё ниже, Олегу Владимировичу стало видно начинающее лысеть темечко господина Рыбкина.
- Сколько вам лет, Станислав Валерианович?
- Двадцать. А что, это имеет какое-то значение?
- Абсолютно никакого. - "Бедный мальчик", - подумал Белый, придвинул стул ближе к собеседнику. - Поручик, бросьте вы, к чёртовой матери, заниматься поэтикой. Поэзия, Станислав Валерианович, сродни математике. Причём они не просто родственные науки. А зеркальное отражение друг друга. И там, и там должна быть железная логика. Аргументы и доводы, как в математической задаче - каждый знак, каждое слово строго на своём месте. Его невозможно подменить, подставить, подкорректировать. Иначе поменяется весь смысл, вся логика творения.
- Тоже мне сказали, математика. - усмехнулся Рыбкин. - Вы бы ещё сравнили с анатомией: как любовь к женщине распадается на составные детали. Физическую, духовную, химическую… В таком случае, мы можем скатиться до такого примитивизма, что дикари в Австралии - и то будут выглядеть более цивилизованно, чем мы.
- А я об анатомии ничего не говорил. И о любви тоже. Я говорил о поэзии, а та есть выразитель чувств. Если вы любите женщину, то вам не обязательно ссылаться на конкретный объект, чтобы тот почувствовал, что вы обращаетесь лично к нему. Это можно сделать и иносказательно. Вот, к примеру:
Не первый вздох твоей любви -
Последний стон и боль разлуки
В часы отчаянья и муки
Воспоминаньем оживи.
Как осень грустными цветами
Душе понятна и родна, -
Былых свиданий скорбь одна
Сильнее властвует над нами.
Последний миг душа хранит,
Забыв про все былые встречи:
Единый звук последней речи
Душе так внятно говорит.
Белый закончил читать. В комнате наступила тишина. Не гнетущая, а неуверенная, робкая. Тронь её, и рассыплется.
- Кстати, - столичный чиновник всё-таки решился её нарушить. - Редко какому поэту удавалось передать свои чувства к одной, конкретной женщине, но так, чтобы их прочувствовали и окружающие. Припоминаю только один пример. Письмо к Анне Керн.
- Кого вы мне только что продекламировали? - Станислав Валерианович, казалось, не услышал последней фразы Белого.
- Юрий Верховский. Начинающий столичный поэт.
- Хорошо… - Рыбкин подошёл к окну, долго смотрел на умирающий за стеклом вечер.
Белый терпеливо ждал…
- Мне говорили, вас публикуют в местной газете?
- Что вы сказали? - задумчиво повернувшись, переспросил Рыбкин. - Ах, да. Бывает… Изучал, для общего развития, историю края, как-то само собой родилось стихотворение, посвящённое Николаю Николаевичу Муравьёву… Вы хорошо декламируете…
- Просто мне запомнились эти строки. Кому-то другие… Кстати, по поводу памяти, вы не помните, кто из ваших офицеров пристрастен к азартным играм?
- А для чего это вам? - в голосе Станислава Валериановича слышалось удивление. - Желаете расписать пульку?