- Да, Трифко Грбич. Он тут главный, - он понизил голос. - Самый скупой старый ублюдок, когда-либо живший на свете. Когда его фабрика работает, вонь стоит на весь город. Он просто разводил свиней, пока не придумал делать сосиски прямо здесь, а не в Будапеште. Потом сколотил состояние, построил большой дом вверх по улице и женился на польской актрисе. Неплохая штучка, но они вечно ссорятся, и она терпеть не может сербов и цыган. Большую часть времени она проводит в Вене или Будапеште, тратит его деньги, но когда возвращается, разговаривает только с мадьярами.
- А тут много мадьяр?
Он нашёл это ужасно смешным.
- Недостаточно, чтобы и курятник занять. Тут только чиновники, таможенники да жандармы. Но скажу я вам: эти свиньи выжимают из нас последние соки, а что насчёт их "Шекерешфелегихазы", так пусть подавятся. Даже дети в начальной школе теперь учат их ужасный язык, - он плюнул на пол. - Чтоб они все от сифилиса сгнили.
Мы вернулись на корабль, где Зейферт отбыл двухнедельный арест, потому что на его форме остались разводы из-за удара свиной головы. Но, по крайней мере, мы узнали, что Нойградитц/Нови-Град/Шекерешфелегихазу лучше бы обходить стороной. Но Божена... В голове вертелись всякие мысли. Как, чёрт возьми, мне следует поступить?
На борту "Тисы" будничные заботы жизни корабельной отвлекли меня от сложностей в личной. И эти заботы, и раньше довольно неприятные, теперь стали еще хуже - ведь для команды выход в город оказался под запретом, ради их же безопасности. Если и в Панчове особо нечем было заняться, то на берегах вблизи Нойградитца развлечения попросту не существовали. Вероятность принять участие в стычке выглядела весьма отдаленной - в этом месяце свиная контрабанда вошла в фазу затишья - и вскоре мы оказались перед лицом серьезных проблем с состоянием морального духа экипажа.
Команда, и прежде упрямая и неразговорчивая, стала быстро погружаться в угрюмое молчание, так что я даже побаивался мятежа, который мог возникнуть после очередной дисциплинарной выволочки капитана. Полтл недавно обнаружил, что параграф двести семьдесят три четвертого тома армейского устава ("Разрешенные в свободное время развлечения на борту корабля императорского королевского флота") запрещает как свист, так и игру в карты на деньги, а разрешает лишь "благопристойную музыку и танцы". Сейчас одно из немногих развлечений, доступных состоящей в основном из мадьяр команде, заключалось в том, чтобы сидеть в сумерках в своей каюте с открытыми люками, когда на темнеющих берегах жужжат насекомые, и прислушиваться к безумной и меланхоличной мелодии чардаша, который танцуют на палубе под завывание скрипки и аккордеона, а также неразборчивые слова, пропетые под отбиваемый ладонями ритм.
Для нижней палубы это был один из немногих дозволенных способов выпустить пар, и вот как-то утром Полтл провозгласил на построении, что отныне чардаш, "бесноватые конвульсии, годящиеся скорее для животных, чем для моряков корабля, где говорят по-немецки", так он это назвал, будет под запретом на том основании, что в уставе указано на "благопристойность" музыки. Это, как я опасался, могло оказаться последней каплей. Теперь произнесенные по-немецки команды, и ранее весьма медленно и неохотно выполнявшиеся, встречались пустым взглядом и ответом по-венгерски. Однажды я даже наблюдал, как Полтл лично проорал матросу приказ перед строем, а тот лишь повернулся к соседу с невозмутимостью санитара психбольницы и спросил: "И о чем толкует этот старый осел?".
Проблему взаимодействия с экипажем неожиданно решил Зейферт, причем настолько гениальным образом, что я до сих пор мысленно присвистываю, стоит об этом подумать. Это случилось как-то утром около семи, когда мы завтракали в стальной каморке - кают-компании. Все люки были открыты, а над рекой еще стелился легкий утренний туман, но солнце поднималось по небу, и под палубой уже становилось душновато. Завтрак был как всегда отвратительным: кок Барчай, запертый в душегубке камбуза, похоже, находил садистское удовольствие в том, чтобы подавать офицерам кошмарные блюда. Вдруг Зейферт встал, высунул голову в люк и оглядел палубу, убедившись, что нас не подсушивают. Потом снова сел.
- Я знаю, что делать, Прохазка. Будем управлять кораблём по-английски.
Я поперхнулся кофе и молча уставился на него. Он начал сходить с ума, как его предшественники?
- Зейферт, что творится у тебя в голове? Что значит "управлять кораблём по-английски"?
- Вот что я предлагаю: будем отдавать команды на борту по-английски, а не по-немецки, ну только когда рядом нет Старика, конечно же.
- Но... как?
- Ну смотри: мы оба закончили Морскую академию, так что свободно говорим по-английски, верно? Ну и вот, последние несколько дней я прислушивался к разговорам и обнаружил, что почти все тоже на нем говорят или хотя бы понимают. За последние несколько лет в Венгрии стало модно эмигрировать в Америку - и когда я смотрю на свалки вроде Нойградитца, то этому не удивляюсь - так что в каждой захолустной деревеньке устраивают вечерние курсы для потенциальных эмигрантов. А насчёт Йовановича, я считаю, что он довольно сносно говорит по-английски после двух лет работы палубным матросом на борту британского барка, до вступления в военно-морской флот. Спрашивается, что может быть проще? Давай попробуем: по крайней мере, хуже уже не станет.
И вот я, Зейферт и Йованович вступили с командой в тайный сговор - когда вблизи не видно было капитана, речной монитор императорского королевского флота "Тиса" неофициально становился англоговорящим. Поначалу я скептически относился к эксперименту, но к моему удивлению это неплохо сработало. Конечно, мы говорили не на книжном английском Шоу, Голсуорси или редакторской колонки "Таймс", а уж тем более не на английском Шекспира. Но это был нейтральный язык, не обладающий для венгров скрытым и оскорбительным подтекстом, как немецкий, напоминавший звук той плетки, которой палачи Гайнау полосовали женщин в крепости Арад во время Венгерского восстания 1849 года.
К тому же, стоило команде прийти в себя после первоначального изумления, подобные упражнения своей нелепостью оказались созвучны мрачному венгерскому чувству юмора. По прошествии недели стало ясно, что абсурдный эксперимент сработал. Я даже стал замечать, что среди экипажа зарождаются по отношению к нам с Зейфертом зачатки привязанности и чувства товарищества. Хотя раньше мы были чужаками и к тому же офицерами, теперь на нижней палубе нас считали просто молодыми людьми, не очень-то и отличными от остальных матросов, к тому же участвующими вместе с ними в заговоре с целью одурачить презираемого капитана.
Наверное, самое странное проявление нового командного духа произошло в начале мая, когда Зейферт на утреннем построении объявил, что с приходом лета (и раз уж мы обречены скучать у пустынных речных берегов) он лично будет проводить занятия по самой знаменитой английской игре - крикету, с которой близко познакомился, проводя летние отпуска у своих кузенов в Вустершире, в деревеньке неподалеку от Малверна. Строй с вытаращенными глазами взирал, как он достал мяч, набор столбиков и две биты, которые изготовил из прибрежной ивы корабельный плотник. Обучение началось на плоском лугу неподалеку от пристани, матросы разделились на четыре команды по одиннадцать человек, а я выступал арбитром.
Поначалу игра была шумной и хаотичной. Подозреваю, что и сам Зейферт имел смутные представления о правилах, что до меня, то признаюсь честно - я усвоил их по ходу. Не уверен, признали бы эту игру крикетом в Мэрилбонском крикетном клубе в Лондоне, но я получал истинное удовольствие и прекрасно проводил время. Венгры тоже по всей видимости наслаждались игрой, и через неделю стали по-своему достаточно умелыми игроками. В итоге на матчи делались немалые денежные ставки, а игроков пытались подкупить. Я часто думаю, что крикет мог бы иметь успех в Венгрии, если бы не вмешательство Мировой войны.
Так или иначе, к середине мая дисциплина и моральный дух на борту "Тисы" улучшились до неузнаваемости. Команда отлично справлялась со своими обязанностями и, казалось, начала гордиться своим кораблём, и даже блюда кока Барчая стали съедобными. Мы втроём - я, Зейферт и капитан - однажды ели в кают-компании весьма похвальный гуляш.
- Твердая рука, воинский устав и старая добрая австрийская дисциплина, вот что вам нужно с этими непокорными мадьярскими свиньями. Покажите строптивому отребью, что тевтоны всегда ими правили и будут править. Вот ведь стоило только натянуть вожжи и установить более строгие правила дисциплины, как даже стряпня Барчая улучшилась.
Хорошо, что через час или около того его не было на мостике, и он не мог нас услышать.
- Десять градусов налево, рулевой, потом держи ровно.
- Дэсять крядюсов налеево, сэр-лейтнант, подом држи рофно.
Зейферт повернулся ко мне.
- Знаешь, старина Прохазка, эти парни, может, и мадьяры и всё такое, но они вовсе не такие плохие, когда узнаешь их получше.
- И близко не такие. А ты не знал?
Впрочем, вскоре у меня появились более личные заботы. Случилось это однажды вечером возле пристани Нойградитца. Я стоял в сгущающихся сумерках и курил сигарету. Было начало мая, но комары дунайских болот уже активизировались - огромные твари размером с долгоножку и укусом, подобным уколу штопальной иглы. Дым помогал держать их на расстоянии. Внезапно я услышал шорох в кустах у тропинки.
- Эй! Оттокар! - Я обернулся, это была пани Божена. - Сюда, быстрее. Мне нужно с тобой поговорить.