Потом Варгасову почти на себе пришлось тащить домой обессилевшего соседа. Да и выбраться с "Динамо" в тот день было так же трудно, как и добраться до него.
Дома, сдав Арсеньева с рук на руки его немногословной жене Хельви, Варгасов, прямо в чем был, плюхнулся на кровать у открытого окошка, перед которым росла старая, небывалой толщины береза – из-за нее в комнате всегда царил прохладный полумрак. Закинув руки за голову, Дима медленно приходил в себя. Варвара Ивановна отсутствовала, и ругать за такой непорядок (в одежде – на кровать!) было некому.
Неподалеку от березы стояли врытые в землю ярыми доминошниками стол и скамейки. Сколько теплых вечеров просидели за ним Дима с Мариной? За этим наспех сколоченным из некрашеных досок столом Маринка рассказывала о своей равнодушной матери, о занятом с утра до ночи отце, о хлопотливой бабуленьке…
Тут, потрясенные, переживали они самоубийство Маяковского, который сам же утверждал, споря с Есениным: "В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней…"
Здесь, голова к голове, листали тоненькие, еще не красочные, тетрадки "Огонька".
А весной тридцать первого тут же ликовали после того, как Лорелея, чуть ли не прыгая от радости, рассказала им на уроке, что первомайскую демонстрацию в этом году возглавили в Германии коммунисты как самая многочисленная и популярная в стране партия. И впереди, конечно, шел Тельман.
Ах, как много было переговорено, перечувствовано за покосившимся от мощных ударов доминошников одноногим столом! Дима потом всячески обходил его, хотя делать это было очень трудно: стол стоял недалеко от их терраски с веселыми цветными стеклышками.
Говорили, что дома, расположенные на Оленьем валу, почти напротив чугунного забора Сокольнического парка, давным-давно возвели немцы. Уж как они попали сюда еще до мировой войны – трудно сказать! Может, специальный подряд получили?
Справились строители с работой неплохо: все дома оказались разными. Башенки, то ажурные, то чешуйчатые, окна, непривычно поделенные на многочисленные дольки, замысловатые лесенки и разнообразные флюгера делали их похожими на маленькие замки…
В одном из этих домов поселились вернувшиеся из-за границы Варгасовы. Сначала им все было странно: обилие жильцов в квартире, огромная общая кухня, самолетный гул надраенных мелом приземистых примусов, неустойчивые конструкции более тихих, но менее продуктивных керосинок, очереди по утрам к умывальнику, торжественный ритуал посещения бань в субботу – с собственными тазами и шайками.
Дима приглядывался к соседям – его сверстником, пожалуй, был лишь один Тимофей Арсеньев.
Тот сначала не обращал на нового мальчишку никакого внимания: три года разницы давали себя знать. А потом, уже во студенчестве, когда Варгасов начал изучать юриспруденцию, а Тимофей заканчивал филологический, они подружились. Арсеньев мечтал стать журналистом и довольно часто печатался. Его многое привлекало в Диме: и трогательное отношение к Марине, и то, как берег он это чувство уже, после ее смерти, и глубокое знание поэзии, и то, что Дима сам был не чужд ей…
Но сколько Тимофей ни уговаривал его отнести хоть что-нибудь свое в редакцию, тот не соглашался: это о Марине, для Марины и только ей принадлежит, живой ли, мертвой ли…
Уезжал Арсеньев из Москвы по распределению Тимохой, а вернулся через несколько лет Тьёмой, как серьезно, без тени улыбки, называла его спокойная и очень хозяйственная жена Хельви, которую он привез с собой. Уже три поколения ее предков жили в России, а акцент у Хельви был настолько силен, словно она лишь вчера покинула Хаапсалу.
Дима же к этому времени защитил диплом, стал работать под руководством Горина. А все его знакомые, в том числе и Арсеньев, устроившийся в один из популярных столичных журналов, считали, что он служит юрисконсультом.
Даже Варвара Ивановна не очень хорошо представляла себе, чем занимается сын. Но предпочитала не расспрашивать. Не любила она задавать лишних вопросов: если человек хочет или может, он сам расскажет. Видно, она многое понимала, потому что обладала очень чутким сердцем. И так во всем. Никогда не охала попусту, не изображала сочувствие, а старалась хоть чем-то конкретным помочь.
Дима многое взял от своей муттерчик! (Другой, кстати, выбросил бы эту "иностранщину" из лексикона – не в моде она была, – а Варгасов ни за что…)
Варвара Ивановна, конечно, догадывалась, что сын работает на какой-то сложной работе. Трудовой режим юрисконсульта ей был известен – на фабрике у них был свой юрисконсульт. Дима же часто уезжал в командировки. Но если и был в Москве, никогда не приходил вовремя и вваливался нередко таким измученным, что, рухнув головой на подушку, мгновенно засыпал, не имея сил поднять на кровать ноги. Сколько раз Варвара Ивановна заставала сына полусидящим-полулежащим, пока она кипятила на кухне чайник. Какой уж тут юрисконсульт…
Она снимала с Димы ботинки, носки, поудобнее укладывала его, тщательно, как в детстве, подтыкала одеяло, уютно натягивала на ухо простыню, хоть он уже спал, и ничего не пыталась на следующий день вызнать. Лишь перед уходом в Польшу, получив разрешение Горина, Дима кое-что рассказал матери.
И она восприняла все как надо: видно, внутренне была к этому готова, чувствуя, что сын не по девчонкам шастает, а занимается чем-то очень важным и трудным. Спросила только: "Это – опасно?" – "Ну что ты, муттерчик! Войны ведь нет!" Больше она, потерявшая мужа именно тогда, когда не было войны, ни о чем не спрашивала: сын сказал, очевидно, все, что мог сказать. И, стараясь ничем не выдавать своей тревоги, про себя считала дни до отъезда.
Зато Тьёма поставил перед собой задачу – расшевелить эту "канцелярскую душу" – Варгасова. Что Дима приходит частенько за полночь, Арсеньев не знал: как всякий порядочный молодожен, он ложился довольно рано, и у него не было поэтому оснований считать своего соседа гулякой. Более того, Дима представлялся Тимохе стопроцентным сухарем.
Памятуя о вполне нормальных задатках Димы, он пытался таскать его в театр, в кино, на стадион. И очень удивлялся, когда тот отказывался от их с Хельви общества, придумывая всевозможные причины. Перед испанцами вот только не сумел устоять…
Тогда, посоветовавшись, видно, со своей рассудительной женой, Тимофей решил, что Варгасов, наверное, чувствует себя лишним, и задался целью если не женить его, все еще помнящего Марину, то, во всяком случае, познакомить с какой-нибудь очаровательной девушкой. А вчетвером у них дело бы пошло.
Хельви, правда, не очень стремилась к развлечениям, но общительности, неутомимости и выдумки самого Арсеньева с лихвой хватало на двоих. А где можно найти интеллектуальных и симпатичных девушек? Конечно же среди журналисток! И скорее всего – в популярном Тимохином журнале…
Однажды, обнаружив, что Варгасов не идет на службу (Горин буквально силой заставил того хоть денек посидеть дома и отдохнуть после одного крайне запутанного и кропотливого дела), Арсеньев, словно клещ, впился в Варгасова.
– Монах какой-то! – кипятился Тимофей. – Посмотри, как другие живут! Ты что – обет дал? Тогда прими пострижение, чтобы все было логично… Но это же глупо! Вокруг столько отличных девчонок! У нас, например, не редакция, а дом моделей, салон красоты!
– Тьёма… – с укором сказала Хельви. – Не крути головой – ты мешаешь мне…
С тех пор как Арсеньев женился, он, раньше ходивший в чем попало, выглядел настоящим франтом. Вот и сейчас, подав мужу накрахмаленную сорочку, Хельви с ледяным спокойствием слушала разглагольствования мужа о "салоне красоты", о "доме моделей" и возилась с его полосатым галстуком, пытаясь создать наилучший вариант мягкого узла…
Тегеран… Вскоре после исчезновения Кушакова торжественный и важный Величко вручал Диме и Максиму Фридриховичу партийные билеты.
– Из самого Берлина присланы! Не здесь печатались! – несколько раз подчеркнул Григорий Степанович.
И Кесслеры, бледнея от волнения, принимали солидные билеты с орлом и свастикой, благодарно жали сухонькую руку Величко, немея от восторга, выслушивали поздравления присутствующих…
А потом все долго сидели в зале "Парк-Отеля", где было решено отметить это выдающееся событие и где Кесслеры закатили пир: преуспевающие деловые люди могли позволить себе такую роскошь!
Каждый заказывал что хотел: французские, английские, персидские деликатесы. Ведь платили виновники торжества! Пили кто во что горазд. Но жажду утоляли лишь шербетами со льдом – тут они были отменными. Особенной популярностью пользовался лимонный. Хотя любители острого предпочитали "искенджибин".
В начале банкета, пока гости были не очень пьяны, провозглашали тосты… В основном – за фюрера "третьей империи", который еще в самом начале своей политической карьеры заявил с трибуны рейхстага: "Дайте мне четыре года срока, и Германия станет неузнаваемой". Пили за национал-социалистов, которые сумели навести у себя порядок, за новое пополнение партии – сытые улыбки в сторону Кесслеров.
Но устроители торжества интересовали собравшихся, как говорится, постольку, поскольку… Каждый старался поделиться своими мыслями по поводу "Майн кампф", которая стараниями Кесслеров стала им доступна.
К счастью, вышли актеры. За весь тягостный для Кесслеров вечер это была единственная пауза, когда представилась возможность немного отдохнуть…
Группа танцовщиков выступала в сопровождении нескольких музыкантов. У одного в руках был тар – нечто похожее на мандолину, у другого – ситар, что-то вроде гитары, третий наигрывал на тумбеке, напоминавшем волынку.