- В какой-то мере я согласен с вами, сир, - сказал он, - но хочу заступиться и за своего царя. Он тоже живет не в безвоздушном пространстве. Его тоже окружают люди, пусть не кухарки. Им тоже надо сбыть свой товар, например, пшеницу. Если Франция может обойтись без русского хлеба, то англичанам это гораздо труднее. И платят они лучше.
- Да. - Наполеон отвернулся и стал смот-реть в окно. - Скоро приедем, - с некоторым сожалением произнес он.
Об этом он судил по изменившейся растительности. Все больше и больше место занимали южные пейзажи.
- Да, - Наполеон вновь посмотрел на графа, - я отлично представляю все перипетии сложной человеческой жизни. И все же… все же… предательство… страшная вещь, граф.
- Сир, я тут целиком с вами согласен.
Они улыбнулись друг другу.
- Можно вас, дорогой граф, спросить: почему русские вдруг стали жечь Москву? А вот мы, французы, на это оказались неспособны.
Шувалов нахмурился. Похоже, вопрос застал его врасплох.
- Я, сир, отвечу вашими словами. Это и простой, и сложный вопрос. Тут не обойтись…
Такие велись разговоры между этими людьми. Пока, наконец, не раздался зычный глас:
- Приехали! Разгружай обоз!
Карета резко остановилась, пассажиры чуть не попадали с сидений. Наполеон резко обернулся в сторону кучера, но ничего не сказал. Потом, глядя на Шувалова с каким-то сожалением, промолвил:
- Приехали, - и вздохнул, а потом вдруг признался: - А знаете, граф, мне очень не хочется с вами расставаться.
- Честно скажу, сир, и мне тоже.
- Но что делать… - грустно произнес Бонапарт и первым, держа саблю в руках, вышел из кареты.
Он размялся, сделав несколько энергичных шагов взад-вперед и явно кого-то ожидал. А ожидал он Шувалова, который замешкался в карете, ища свой головной убор. В это время к императору подошли и другие комиссары. Похоже, они хотели что-то сказать, но первым заговорил император.
- Господа, - обратился к ним Бонапарт, - я хочу сделать в присутствии вас одно заявление. А именно: я весьма благодарен его сиятельству графу Павлу Андрэвичу Шувалову, который, рискуя своей жизнью, спасал мою. К счастью, такой жертвы не случилось. Но все же он заслуживает самого искреннего, самого сердечного признания. И в знак того, что я очень ценю такое самоотверженное пожертвование, - он посмотрел на комиссаров, потом повернулся к графу, - прошу вас, уважаемый Павел Андрэвич, принять от меня скромный - но для меня эта вещь бесценная и самая дорогая - подарок. Я, конечно, понимаю, что ваш поступок и эта сабля - вещи не сопоставимые. Вы, безусловно, заслуживаете самой высокой награды. Но, к сожалению, обстоятельства теперь такие, что я могу оторвать от себя только это оружие. Примите эту саблю в знак моей признательности вашей глубокой порядочности, честности, искренности. Я знаю, что такое честь! И как я завидую вашему императору, который имеет таких людей. Честь имею! - и он, обнажив холодную сталь, поцеловав ее, под аплодисменты комиссаров вручил Шувалову свой бесценный подарок.
Потом он взял графа под руку и, обернувшись к присутствующим, сказал:
- Простите, но я на несколько минут похищаю Павла Андрэвича.
Они отошли в сторону и остановились друг против друга.
- Дорогой Павел Андрэвич, еще раз повторю, что я тронут вашим поступком и благодарю судьбу, что она послала мне такого человека. И только вам я могу доверить свою главную сердечную тайну и прошу вас не отказать в моей просьбе.
Император достал конверт из внутреннего кармана сюртука.
- Простите, что не успел это сделать в карете, но наши разговоры были настолько интересны и содержательны, они так сократили нам дорогу, что такого скорого приезда я не ожидал.
- Сир, не скрою, для меня эта поездка останется на всю жизнь ярким метеором, блеснувшим на небосклоне моей судьбы.
- Все же вы поэт, в отца! - рассмеялся Наполеон, подавая конверт.
Шувалов принял его. На нем ничего не было написано, и он вопросительно посмотрел на Бонапарта. Тот понял его немой вопрос и сказал:
- Когда вернетесь в Париж и у вас будет время, порвите его, - он глазами показал на конверт. - Вы обнаружите второй, с адресом.
- Сир, он приложил руку к сердцу, - клянусь честью, что ваша просьба будет выполнена.
- Граф, вы понимаете, что я не хочу, чтобы он попал в чьи бы то ни было руки, кроме адресата.
Шувалов склонил голову, пряча в карман императорское послание:
- Клянусь честью, сир!
- Прощайте, граф!
- Прощайте, сир! Да смилуется над вами небо.
Бонапарт сделал к нему шаг, они обнялись, посмотрели друг другу в глаза. В них стояли слезы! Потом Бонапарт резко опустил руки, повернулся и, ни на кого не глядя, пошел в сторону порта.
Шувалов не стал задерживаться во Фрежюсе, простился только с комиссарами и немедленно отбыл в Париж. Грусть расставания у него быстро прошла. А на смену пришла … надежда. И он приказал гнать и гнать лошадей, желая как можно скорее попасть в Париж. И вдруг у самого порога этого города, в Бригаре, Шувалова встретил незнакомый офицер.
- Ваше сиятельство, вы граф Шувалов? - спросил он у вышедшего из кареты Павла Анд-реевича.
- Да! - коротко ответил тот, почувствовав что-то неладное. Сердце его забилось.
- Вам пакет от Его Величества, - и он подал бумагу. - Приказано вскрыть немедленно, - добавил он, отступая на несколько шагов.
Граф разорвал конверт. Там лежал лист бумаги, где рукой царя было написано: "Дорогой Павел Андреевич, обстоятельства требуют Вашего присутствия в Берлине. Пруссы хотят отхватить кусок наших западных земель. Александр".
Как ему захотелось крикнуть: "Оставьте меня в покое!" Но силой воли он сдержался. Он взмахнул листком с такой силой, словно хотел стряхнуть с него все эти буквы, которые рвали его сердце. Но это было еще не все. Шувалов таким взглядом наградил императорского посланца, что офицер вытянулся и застыл в ожидании. Павлу Андреевичу стало его жалко. "А он при чем?" - подумал граф и махнул рукой, чтобы тот подошел ближе. Тот подошел строевым шагом и, приложив руку к головному убору, доложил:
- Ваше сиятельство! Карета с охраной ждут вас! - сказав, он отдернул руку, сделал шаг в сторону и встал в полуоборот, приглашая его в карету. Шувалов отметил про себя: "Кони-то из царской конюшни!"
- Вольно, капитан, - сказал он и пошел к карете.
На душе скребли кошки. Срывалась просьба Бонапарта.
Возница открыл двери. Генерал, обеими руками опершись о верх кареты, о чем-то задумался. "Может, - прикидывал он, - сделать это по пути?" Но он не знал, куда ехать. Вскрывать конверт побоялся. А вдруг это окажется в противоположной стороне? Узнает об этом царь… Да… Он тяжело вздохнул, залез в тарантас и, скрипнув зубами, приказал:
- На Берлин.
Он ехал с одной надеждой - там, в Берлине, закончить дела как можно скорее.
Но жизнь закрутила его так, что попасть в Париж он смог только в конце мая. Подъезжая к городу, он не знал, куда ему ехать: или на доклад к императору, или все же вначале вручить письмо, которое давно должно было быть у получателя. И он решил сделать… второе.
- Вручу - и гора с плеч! - после этих сказанных самому себе слов, ему стало легче на душе.
Разорвав верхний конверт, на втором он обнаружил одно-единственное слово - Мальмезон. Он слышал это название, но ничего более вспомнить не мог. Отпустив конвой, он оседлал коня. Первый же встретившийся парижанин рассказал ему, как туда доехать. И граф пришпорил коня.
Бурная жизнь в Мальмезоне тем временем не прерывалась ни на одну минуту. И тон этому задавала близость царя, дух которого господствовал в поместье. Правда, 14 мая хозяйка, будучи у дочери в гостях в Сен-Ле, слегка простудилась, а утром почувствовала легкое недомогание. Но стоило ли обращать внимание на такую мелочь, если она 24 мая опять была приглашена на бал к русскому императору.
За завтраком домашний доктор обратил внимание на несвойственную вялость и нездоровый цвет лица Жозефины. Сразу же после завтрака он зашел к ней и потребовал немедленно провести обследование. Она, глядя в зеркало и подбирая наряды, которые были разбросаны по всей комнате, категорически заявила:
- Только после двадцать четвертого.
Увидев, что от такого заявления доктор сильно расстроился, она, на секунду бросив заниматься своими делами, сказала:
- Уверяю вас, что мне уже лучше и со мной за это время ничего не случится.
Доктор постоял какое-то время и, шаркая ногами, пошел к выходу.
Бал был восхитителен. Сколько света, музыки, цветов, полуобнаженных красавиц! У любого закружится голова. Но среди всего этого прекрасного, нарядного, искрящегося горел бриллиант необычайной притягивающей силы. У него были все краски, каждая из которых могла покорить даже каменные сердца. Это: изящество, томность, элегантность, соблазнительность. Знатоки женщин говорили:
- Жозефина сегодня превзошла себя. Вот это женщина!
- Не к добру это! Не к добру! - шепнул Фуше стоявшему рядом Шарлю. - Мне кажется, она танцует последний раз.
Талейран посмотрел на бывшего министра внутренних дел каким-то волчьим взглядом.
- Все свершается на небесах, - сказал он, сложив набожно руки и отошел от Фуше.
Да, Жозефина напоминала молодую, красивую, резвящуюся цветочницу среди растолстевших, подурневших подруг. Царь не спускал с нее глаз во время танца. Злые языки, забившись по укромным местам, шептали пропитанные ядом слова:
- Бесстыжая, распутная… не бережет свою честь…
Доходили ли до царских ушей эти слова, трудно сказать. Можно было только видеть, что если они и доходили, то только до его ушей, но не до сознания. Похоже, он терял голову.