- Отметить тебя как "дезертировал"? Официально я должен, но у меня плохая память на имена, Ферраро. Когда время настанет, будет трудно вспомнить, кто попал в плен, а кого взяли на флагман.
Он оглянулся:
- Кто-нибудь еще?
Никто не шелохнулся. Трудно поверить. Нет ли среди оставшихся шести матросов хотя бы одного, достаточно лукавого, чтобы сообразить, что, симулируя лояльность и вызнав план Рэймиджа, он получит полезную информацию, чтобы продать ее испанцам за высокую цену? Трудно быть совершенно уверенным, очень трудно.
- Очень хорошо. Теперь все идите ужинать. Поосторожнее с выпивкой - помните, что она развязывает языки: кварта красного вина может накинуть испанскую петлю на вашу шею.
Матросы двинулись всей толпой прочь, звеня долларами, но Джексон остался.
- Ну, Джексон, можем мы доверять им всем?
- Каждому человеку, сэр, - включая Ферраро. Вы не можете упрекать его за то, что он пожелал уйти.
- Разумеется, нет, и я не упрекаю.
- Будет дерзостью с моей стороны спросить, каков ваш план, сэр?
- Спросить можешь, но плана пока нет. Очевидно, я должен передать все, что мы можем узнать об испанском флоте, сэру Джону как можно скорее. Пока что я не знаю, как.
- Тут недалеко Гибралтар, сэр. Мы могли бы достать лошадей…
- Слишком опасно - и слишком неудобно. Долго добираться, а затем рисковать во время переправы в Гибралтар. Если испанцы не подстрелят нас, так наши собственные часовые.
- Остается море, сэр.
- Да, - сказал Рэймидж. - Мы - моряки, а не кавалеристы. Кораблю не нужен сон и фураж. Но я нуждаюсь сейчас и в том, и в другом. Мы осмотрим порт утром и увидим, что он может нам предложить.
Глава двенадцатая
Целая ночь сна не освежила Рэймиджа: он был в море так долго, что лежать в кровати, которая не перемещалась по комнате, и в комнате, которая не скрипела, было и неестественно и тревожно, и благодаря бессоннице он обнаружил, что делит соломенный матрац со многими маленькими существами, явно не испанского происхождения, судя по их целеустремленности и настойчивости.
Он оглядел всех семерых матросов, сидевших в комнате, и кивнул португальцу:
- Так как ты оставляешь нас, Ферраро, тебя не касается то, о чем я должен поговорить с другими, но ты можешь помочь нам, если посидишь в прихожей, карауля лестницу, чтобы нас никто не подслушал у двери.
Как только португалец вышел, Рэймидж еще раз оглядел оставшихся шестерых. Пестрая, космополитичная компания… словами их описать не просто. Ну что ж, надо начинать, а то он становится похож на напыщенного пастора. Матросы, однако, видели только глубоко посаженные карие глаза, переводящие острый взгляд с одного на другого. Хотя он не знал, что такова была сила его индивидуальности, ни один из них не замечал, что вместо синего, расшитого золотом мундира лейтенанта, их капитан одет в брюки и рубашку, даже более поношенные, чем их собственные.
- Ребята, вы знаете наше положение, потому что я объяснил вам вчера. Вы свободны: вы больше не обязаны служить в Королевском флоте. Вы все - иностранцы или, как у меня, - он улыбнулся, - у вас есть документы, объявляющие, что вы иностранные подданные. Но несмотря на мою роскошную Протекцию, я - все еще офицер короля, все еще идет война, и у меня есть свои обязанности. Вчера вы все, за исключением Ферраро, сказали, что хотите продолжить служить со мной. У вас была ночь, чтобы обдумать это. У кого-либо были долгие размышления? Если так, говорите теперь. Вы все служили мне хорошо, так что я никогда не вспомню ваши имена, и вас не отметят как "Дезертир". Но я предупреждаю вас - если вы останетесь со мной, то будете не в большей безопасными, чем были на "Кэтлин".
Никто не заговорил; никто не выглядел смущенным, как если бы он хотел уехать, но не осмелиться сказать перед другими. Джексон был прав. Наконец Билл Стаффорд цыкнул зубом - неизбежное предварительное действие, сообразил Рэймидж, прежде чем сделал замечание, - и заговорил с широкой ухмылкой:
- Прощения просим, сэр, но вам от нас так легко не избавиться!
- Спасибо, - сказал Рэймидж почти кротко. Поскольку он был молод, он думал, что эти люди должны быть сумасшедшими, чтобы упустить такую возможность; но по крайней мере он был справедлив и дважды предложил им свободу.
- Еще одна штука, сэр, - продолжил Стаффорд, и от тона его голоса у Рэймиджа упало сердце: здесь есть корысть, ему будут ставить условия, приставят пистолет к его голове.
- Ладно, - он попытался казаться любезным.
- Наша плата, сэр. Как насчет нее? У нас есть несколько долларов, но я слыхал, будто кто-то сказал, что платить прекращают, если ты в плену. Мне кажется, неправильно так делать, но я так слыхал.
Хотя Рэймидж не знал ответа, он постарался, чтобы облегчение не отразилось у него на лице. Но чем больше он думал об этом, тем крепче становилась уверенность, что выплату жалованья приостановят; так или иначе, с утратой судовой роли матросам будет трудно требовать жалованье у пронырливых клерков в Морском министерстве. Однако у него были собственные деньги, и он сказал:
- Вы получите все до последнего пенса: я лично прослежу за этим. Сейчас вам заплачено до последнего дня, благодаря испанскому адмиралу, - минус вычеты испанского казначея.
Это вызвало смех, так как казначеи были печально известны своей изобретательностью в обнаружении бесконечных причин для вычетов из матросского жалованья.
- Вычеты не так чтобы большие, сэр, - сказал Стаффорд философски. - Мы теряем четверть, когда продаем наши билеты; иногда больше. Как получится.
И это, знал Рэймидж, было более чем правдой: одной из наиболее явных несправедливостей во флоте было то, что морякам обычно платили в конце срока службы и зачастую в форме билетов, которые могли быть обменены на деньги только в кассе порта приписки судна. Не всегда им платили именно в этом порту, так что матросам приходилось продавать свои билеты спекулянтам на причале, которые платили только половину или три четверти номинальной стоимости, а затем везли целые пачки билетов в кассу соответствующего порта и обменивали на деньги по номиналу.
Шестеро моряков - трое с подлинными Протекциями, "доказывающими", что они американцы (но только один из них, Джексон, действительно был им); генуэзец, лояльность которого принадлежала республике Генуи (хотя Рэймидж помнил, что после завоевания французы переименовали ее почти сразу); датчанин, страна которого поддерживала осторожный нейтралитет - русский царь смотрел на нее с востока, а французы с юга; и наконец вест-индский парень. Хотя у него не было малейшей идеи, что он собирается делать, Рэймидж знал, что все их жизни и успех плана могут в конечном счете зависеть от храбрости, умения или лояльности одного человека; таким образом, было жизненно важно, чтобы он знал больше о каждом из них - за исключением Джексона, который давно доказал, что заслуживает доверия.
Билл Стаффорд, кокни с американской Протекцией, был одним из самых веселых в команде "Кэтлин". Со вздернутым носом, торчащим на круглой физиономии, коренастый, крепкого сложения, с походкой лондонского простака и при этом - изящные руки с тонкими пальцами. У него была привычка потирать большой палец об указательный, как бы проверяя качество какого-то материала.
- Чем ты занимался, прежде чем стал моряком?
- Слесарил, сэр.
- Работали над замками ночью или днем?
- Ха! - хохотнул Стаффорд. - Всегда при дневном свете сэр, ничего незаконного. Папаша держал слесарную мастерскую на Бридвелл-Лейн.
- Значит, ты был его учеником?
- Отец учил меня работе, сэр, но я не считался учеником. В том-то и проблема - вербовщики не могли бы меня взять, если бы мы подписали документы.
Так, думал Рэймидж, Билл Стаффорд - моряк просто потому, что он не подписал контракт, который сделал бы его учеником собственного отца, - законные ученики были освобождены от насильственной вербовки. Слесарь - что ж, возможно, это объясняет, какие у него руки. Хм.
- Скажи мне, Стаффорд, ты можешь взломать замок?
- Взломать замок, сэр?! - воскликнул тот с негодованием. - Сделать, взломать, починить - мне без разницы.
Генри Фуллер - высокий, угловатый мужчина, сидевший в неудобной позе на полу рядом со Стаффордом и напоминавший Рэймиджу омара, брошенного небрежно в угол, редко думал о чем-нибудь кроме рыбы: для него вид большой рыбины, плавающей вокруг судна и легко различимой в чистой воде Средиземного моря, был куда более заманчив, чем симпатичная девочка на причале или кружка пива в таверне.
Рэймидж знал от Саутвика, что когда корабль стоял в гавани, Фуллер регулярно просил разрешения ловить рыбу с бака, и часто слышали, как он ругает чаек или восторженно восклицает при виде рыбы. Фуллер редко говорил: с его длинным тонким телом, узким угловатым лицом, седыми колючими волосами и тонкогубым ртом, в котором осталось лишь несколько пожелтевших от табака зубов, растущих под разными углами, он сам, возможно, был всего лишь рыбой, гуляющей вдоль побережий Норфолка и Суффолка. Рэймидж не мог разобрать по его акценту, из которого из этих двух округов он происходил.
- Ты был раньше рыбаком, Фуллер?
- Да, сэр.
- И где?
- Родился в Матфорде, сэр; совсем рядом с Лоустофтом.
Лоустофт - один из самых больших рыбацких портов Англии, вход в него окруженный песчаными отмелями, которые меняют расположение после каждого шторма. Однако как рыбак Фуллер тоже должен был освобожден от мобилизации.
- Ты добровольно вызвался?
- Да, сэр. Проклятые французишки - каперы из Булони - украли мою лодку. Это было все, что я имел. Ненавижу их, сэр; они за просто так лишили меня рыбалки.