Галея входила в гавань. У причалов покачивались обшариваемые жадными очами морских разбойников каравеллы с косыми парусами, наосы - с прямыми. На полотнищах под реями - алых и синих, зеленых и желтых - белели генуэзские. кресты, грозили лапами венецианские львы, вздымали хищные клювы неведомо чьи орлы и грифы. Раздался последний удар черного барабана возле бака, заскрипели толстые якорные канаты. Корабль прибыл в славную Каффу[14], самый большой в ту пору черноморский город и порт.
- Лодка прибыла, святой отец, - со смирением молвил мессер Джироламо. - Позвольте вам помочь.
Но отец Руффино уже сам ловко спускался по веревочному трапу в ожидавшую его устланную ковром шлюпку.
5
Мессер Никколо Гандульфи, почтеннейший и старейший из тридцати нотариусов города Каффы, готовился закрыть свою крохотную контору. Сложил перья и кисти, поставил на аккуратную полочку в углу малые скляницы - для красных, черных и зеленых чернил. Рука привычно потянулась к подвешенному к поясу кошелю, пощупал - на месте ли. Денег в тот день набралось, впрочем, немного, дела шли из рук вон плохо. И лучшими, видно, им уже не стать. Для города, для всей генуэзской колонии, для всего Великого моря с осевшими вкруг него народами и племенами настали, пожалуй, самые тяжкие времена.
Мессер Никколо начал укладывать в старый, окованный медью сундучок из Гданьска бумагу. Укладывал тщательно, не спеша: бумага дорожала что ни год. Из отца в сына мужи почтенного и старинного генуэзского рода Гандульфи - нотариусы, вот уже двести лет появляются на деловых грамотах их имена. Были в Генуе, процветали в конце позапрошлого столетия в Пере, где прапращур Гуильельмо имел большую контору с десятью писцами. Потом ветвь Гандульфи перебралась в Каффу, где поначалу тоже была и в барышах, и в почете. Ныне он - последний в. роде - трудится в деревянной конуре, один. Честь, правда, при нем, но заработки - все хуже, кормиться в старой Каффе - все труднее. Злые агаряне, захватив окончательно проливы, затягивают на горле здешних генуэзских колоний мертвую петлю. Торги скудеют, богачи бегут в Италию, в город, везут все меньше хлеба, народ все более волнуется и мятется. Турок ждут сюда с кораблями и войском, и тогда старой Каффе - конец. Впрочем, даже издали, стягивая лишь убийственный шнурок на шее торговли, питающей Каффу через Босфор, султан способен предать этот город смерти.
Мессер Никколо уложил поверх стопки последний листок, по обыкновению подготовленный к следующей сделке. "In Dei nomine amen",[15] - была выведена первой строкой сакраментальная формула, начинавшая каждый акт. Делай дело, но помяни вначале всевышнего, и он подаст тебе помощь! Мессер Никколо аккуратно закрыл ларец, запер его бронзовым ключиком. Потом, вздохнув, положил в сумку любимейшее и писчее орудие - острый калам, самолично вырезанный из длинной камышинки, который он каждый вечер с наслаждением, любовно оттачивал. Сколько документов составил, сколько судеб запечатлел он этим каламом и теми, что поработали в прежние годы в его руках! Всякие были во все годы акты, не только о продаже и купле, наследовании и дарении, о найме на работу и в воинскую службу, об аренде кораблей, борделей, земельных участков, домов. Привыкшие ходить к нотариусу чаще, чем к священнику, благоговевшие перед торжественным действом, совершаемым долгополым жрецом Меркурия, жители Каффы, как и самой Генуи, тащились к нему по самым невероятным поводам. Шли, пьяные, лобызаясь и плача, скрепить на бумаге вечную дружбу. Приводили соседа: пусть приложит руку к акту о том, что не таит на заказчика грамоты зла. Скрепляли печатью и подписями свидетельства о вещих снах, о привидевшемся наяву нечистом или призраке. А один, не мудрствуя, приволок супругу: бедная женщина, в присутствии двух нотариусов и трех свидетелей, должна была клятвенно заверить, что "создание, носимое ею во чреве", действительно прижито с мужем. Отказывать таким необычным клиентам нотариус не имел права.
Лавка приведена в порядок; осталось сложить в потрепанную, но еще крепкую кожаную сумку большую печать дома Гандульфи, как именовал порой, согрешая гордыней, свое заведение мессер Никколо. Старинная печать и честь - вот, в сущности, все достояние старого итальянца из Каффы. Нотариус ведь - исповедник купца, поэтому чистая совесть - его капитал, корабль и склад, его товар и все его имущество. Иные приумножали его серебром и златом; зная тайны тысячных сделок, заключавшихся в городе, а чрез ведущие в Каффу пути - во всем мире, обретая с годами в делах драгоценный опыт, иные нотариусы начинали обращать это знание в дукаты, давая торговым гостям советы, участвуя сами в операциях негоциантов и менял. Мессер Никколо всегда этого сторонился, превыше всего храня, вместе с дедовской печатью, фамильную честь. Это богатство он сберег. Кому его, однако, передать, когда не станет в руке твердости и для того, чтобы очинить тростниковый калам? Десять лет назад он привел сюда сына, смышленого и грамотного, бойкого юношу. Бойкого, пожалуй, чересчур. Через три месяца, когда отцу пришлось отлучиться к больному клиенту в Солдайю[16], наследник отцовой чести пытался подделать извлеченный из старой фильзы[17] документ. За такое, на первый раз, полагался бич, на второй - костер. Отец еще не успел вернуться, когда малоопытный мошенник был изобличен и консульские аргузии[18] уволокли юного висельника в каталажку. В ту же ночь, однако, сын сбежал и не подавал о себе более вестей. По одним слухам юный Гандульфи, покинув родимый город на португальской галее, продолжал на ней служить и вышел в большие капитаны. По другим - стал пушкарем, нанялся в войско султана Мухаммеда и отличился при штурме Царя - города. По третьим, разбойничал в Калабрии, где и был повешен.
- Джироламо, Джироламо! - подумал старый нотариус, поворачивая ключ в замке. - Где ты теперь, сынок?
- Не вы ли, - раздался над ухом старика мощный голос, - не вы ли есть почтеннейший и благородный синьор Никколо Гандульфи, старшина цеха нотариусов города Каффы?
- Это я, - еще думая о своем, обернулся мессер Никколо. Перед ним стоял высокий молодец в богатом платье, в роскошном плаще из редкого синего бархата, с прямым узким мечом у пояса, украшенного литыми золотыми бляхами. На черных кудрях молодого барона или графа красовалась изящная флорентийская шапочка с длинными алыми кистями, небрежно ниспадающими на плечо.
- Обомлевший, лишенный речи мессер Никколо долгие мгновения ощупывал взором, как слепец руками, чужое и близкое, странно близкое лицо незнакомца, прежде чем уразумел, наконец, что это его собственный сын Джироламо. И раскрыл перед блудным отпрыском всепрощающие отцовские объятия. Но, обняв скитальца, со страхом вспомнил: Джироламо ушел из Каффы преступником. Прошло десять лет, но такое здесь не прощают, Джироламо могут схватить!
Поняв смятение старика, молодец расхохотался.
- Все в порядке, синьор отец, - весело заверил вернувшийся - Никто не посмеет напомнить мне прошлое, ни в этом городе, ни в других.
Одной рукой схватив отцову сумку, другой - поддерживая старика, мессер Джироламо бережно повел его к их маленькому дому, белевшему невдалеке, у городского фонтана.
"Может, и не достиг он всего праведным путем, - думал старый честный нотариус, - но сын он хороший: все - таки возвратился! "In Dei nomine amen", - прошептал он с благодарностью слова, которые столько лет писал на купчих и договорах.
6
Отец Руффино, доминиканец, не тратил напрасно дни, проведенные в Каффе. Однако на исходе первой недели, спрашивая себя: "Фра Руффо, доволен ли ты собой.", аббат, как всегда, ответствовал: нет и нет!
Сегодня состоялась беседа со светлейшим консулом Дамиано ди Леони. Консул недавно принял должность, но и ранее подолгу живал в Каффе и досконально знал местные дела. Однако смысл происходивших в мире перемен явно ускользал от сиятельного и благородного капитанеуса всего Великого моря[19].
- Вы, наверно, знаете, отец мой, - говорил синьор ди Леони, - что султан собирается оставить в покое Перу. Он снял уже половину больших орудий, держащих под прицелом Босфор, дабы все поняли, что путь сквозь него свободен.
Эти слухи до меня дошли, ваша светлость, - ответствовал отец Руффино. - Но очевидцы утверждают, что Пера уже захвачена. Что касается морского пути... Ведь вам самим, сиятельный синьор, пришлось ехать сюда из Генуи через Молдавию, и только в Монте-Кастро ваша милость изволила взойти на корабль.
- Да, я избрал для верности этот путь, - признал ди Леони. Но мы недаром получили от святейшего отца известную вам субсидию на войско. Бургундский герцог готовится выступить, властители Хиоса - тоже.
- Республика святого Георгия, - напомнил аббат, - еще в марте заключила с Большим турком[20] не очень почетный мир.
- Три тысячи золотых в год, - заметил ди Леони - не деньги для державы. - Зато это дань. Признание подчинения, - напомнил аббат.
Консул, однако, никак не хотел спускаться на грешную землю; он продолжал рассуждать о будущих союзах и крестовых походах против неверных, о планах короля Матьяша, арагонцев и французов, о восстании, якобы готовящемся во вчерашней Византии. И монах не прекословил, зная, каков толк от возражений обычным в то время бредням благодушных и пусторечивых христианских вождей.