- Вам, сын мой, - сказал отец Руффино, - вам святая церковь не ставит препон, как не ставила и раньше, - добавил он со значением. - Творите все, к чему стремится ваш гений, пишите и ваяйте наготу - святая церковь дает волю гению, в ком - божий дух, предоставляет его работам величественнейшие полотна - стены своих храмов. Труды гения прославляют церковь, укрепляют ее вселенское величие.
Этому грешнику, думал патер, слишком долго многое сходило с рук. Аббат вспомнил написанный Мастером Портрет инквизитора, пламя ада, просвечивавшее сквозь добродушный прищур мудрых старческих глаз. Все сходило художнику, прощаемому и оберегаемому самим папой. Пока грешный раб не сказал дерзкое слово самому папе и тем отдал себя в руки отца Руффино, давно ждавшие этой добычи.
А Мастеру вспомнилось, как обходилась святая церковь с творцами своего величия - такими, как он. Мессер Антонио видел, как жгли живых людей, среди них - и его друзей. Он вежливо улыбнулся.
- Все помню, за все благодарен, - молвил он.
Отец Руффино умиротворяюще поднял короткопалую длань.
- Многое, сын мой, пора и забыть. Святая церковь, каковы бы ни были ее действия, имеет единой целью спасение всех своих чад, одно лишь спасение. Святой Исидор сказал: "Кого не излечишь лаской - излечишь болью".
И мессер Антонио вспомнил, какова боль, которою лечит церковь. Когда все части тела кажутся ненужными, лишними, мешающими, - все, кроме одной, где угнездилась твоя боль.
- Не могу понять, святой отец, - учтиво промолвил Мастер, - почему ученые среди великих изобретений человечества никогда не называли, к примеру, ни бич, ни плеть, ни простой кнут. А между тем - какое они все свидетельство гения! Какое богатство оттенков при воздействии на кожу человека и глубже! Целебнее средства, пожалуй, не сыщешь, не считая, может быть, раскаленного железа и костра. От легкого удара - напоминания и предупреждения - до рассекающего, как меч. От свадьбы, где отец невесты вручает будущему зятю шелковую плетку, до застенка и лобного места!
- Согласен, сын мой, - смиренно сказал отец Руффино. - Орудия страдания сами по себе богомерзки и преступны. Но становятся святы в святых руках целителей грешных душ.
Мастер усмехнулся в ответ.
- Будем честны, отец мой. Вы говорите о руках нынешних церковников? О тех, что приемлют мзду, торгуя божьим прощением? Что обирают бедных и шарят под юбками прихожанок?
В сердце аббата шипели змеи, но лик источал снисхождение и благость.
- О тех и других, сын мой. У церкви, увы, нет сонма ангелов, которые выполняли бы многочисленные обязанности ее служителей. Священники и монахи - люди, следовательно - грешат.
- Тогда как могут они говорить от имени бога?
- То же самое, - смиренно вздохнул патер, - говорил ересиарх Иоанн Гус, чтобы разрушить святую нашу церковь до основания.
- Вы хотите сказать - укрепить?
- Нет, разрушить, - горестным кивком подтвердил отец Руффино. - Иоанн Гус требовал, чтобы все служители церкви стали святыми. А святые, ученый сын мой, рождаются раз в сто лет. На первый взгляд, требование Гуса было преблагим. Но выполнить его значило лишить человечество духовных пастырей. А следовательно - отдать во власть врага господа с его сонмищами рогатых слуг.
Мессер Антонио представил себе, как трудно, наверно, всевышнему различать в этих двух воинствах своих грешных ратников от супостатов. Разве по сутанам да по рогам.
- Как видите, мессере, - продолжал монах, - подкопы врагов церкви под ее твердыни всегда были столь же глубоки, сколь хитроумны и злокозненны. Вот и пришлось поневоле святой церкви нашей избрать на подвиг особую, жертвенную рать, дабы таким козням препятствовать. И была божиим промыслом введена святая инквизиция, болью исцеляющая худшие недуги христианской паствы.
- На Востоке есть старая сказка, - заметил тут мессер Антонио. - Один царь, чтобы бороться с врагами, силой волшебства создал машину, пожирающую людей. Чудовище съело вначале врагов царя, потом - его друзей и семью, наконец - его самого.
- Вы кощунствуете, сын мой, - со всей возможной мягкостью сказал аббат! - Но я не прибегну к данной мне церковью власти безоговорочно вас осудить. Постараюсь убедить вас, мессере, с помощью той же, столь излюбленной вами логики. Вы назвали только что священную нашу конгрегацию машиной. Подумайте, ведь это же ей - хвала.
Мессер Антонио, отложив лопатку, воззрился на хитрого монаха.
- Именно, хвала, - продолжал тот, - и я сейчас это вам докажу. Посмотрите, сколько в ней замечательных умов, сколько могучих воль, властолюбивых и страстных натур было в ней и есть! И ни одна на самом деле никогда не решала судьбы всего великого братства.
- Скажу по великой тайне: самые властные папы, сама курия Рима этого не могла. То, что вы назвали машиной, а я зову великим живым существом, - само управляет собою и миром по не понятым даже нами, одному лишь господу ведомым законам своим. Не лицо, не Личности - только сама конгрегация наша в целом, созданная ради дела господня и спасения праведной божией паствы, - только она и в силах, в сущности, определять ход великих событий и будничных дел. Ничьи страсти, ничей произвол, хоть и могут существовать, не в силах тут решать только закон и слово всевышнего. И делается все поэтому логично, неумолимо и бесстрастно. А значит - справедливо.
- Святой отец! - улыбнулся снова Мастер. - Вы же обещали быть логичным!
- Понимаю вас, мессере, - патер развел руками, - справедливость действий священной нашей конгрегации вы не захотите никогда признать. Ведь вы...
Взрыв криков и смеха остановил слова, готовые сорваться с толстых губ рыжего доминиканца. Перевалив через скат, на них с гиканьем неслась ватага голых молодцов. Это пленники, выпущенные мессером Пьетро из узилища, бросились первым делом к лиману, купаться, оставив платье наверху. Монах, напрягшись, пытался рассмотреть плечи пробегавших мимо и с ходу бросавшихся в теплые волны ясырей. Потом, кивнув наскоро мастеру, подошел к берегу и стал наблюдать.
Мессер Антонио в раздумье продолжил свое дело. Мастер знал, что не успел досказать не сдержавший злости отец Руффино.
Кем был, по священным формулам инквизиционных трибуналов, еретик раскаявшийся? Человеком, признавшим на церковном следствии и в суде, под пыткой или без оной, что сожительствовал плотски с диаволом, продал ему душу, бывал на шабашах, проклинал бога, убивал и ел младенцев, губил взрослых колдовством. Раскаявшийся, каясь, выдавал, обвиняя в таких же деяниях, своих друзей и родных. Такому полагалось бичевание, лишение имущества, ссылка на галеры. Если раскаявшегося решали все - таки сжечь, его, в облегчение мук, перед костром душили насмерть.
Мессер Антонио был еретиком не раскаявшимся, упорствующим во грехе. То есть до конца отрицающим вину. Такому полагалось одно - зверские пытки, а в конце их - смерть в огне.
"Еретик, сеятель ереси, осквернитель, развратник, поклонник прокаженных авторов, враг Христа". Так дословно был назван в протоколах церкви мессер Антонио, он же - Зодчий, он же - Мастер, он же - Венецианец. С прибавлением многих иных, не менее лестных слов.
Мятежный дух мессера Антонио, однако, побуждал его к спору и с собой, к поиску того, в чем сам был неправ. И представил новые возражения.
Перед взором Мастера встал огромный хаос невеликих княжеств, графств и баронатов, разделивших Европу, - городов, карликовых республик, малых королевств. Их взаимная нескончаемая борьба, взаимное поедание. Может, для мира будет лучше, если Рим сумеет сделать его опять единым, не под орлом[53], так под крестом?
Взор Мастера упал на камень, белевший у берета, в неведомой давности слежавшийся из мелких ракушек, падавших на морское дно. Да, если господь попустит, Риму это удастся снова. Но это будет единение в смерти. Дух церкви тогда убьет в мире все, что живо в нем еще, и прежде - свободу. Мир станет един, как камень этот, покоящийся у края воли. И будет мертв, как ракушки в этом камне.
Не увидев ни на одном из купальщиков священного царского знака, отец Руффино, пощелкивая сандалиями, энергично направился к замку. Разговор с мессером Антонио только размял язык достойному аббату, теперь для него начиналась истинная работа.
Трудно было бы уследить за действиями напористого служителя божьего, когда тот, как щука в стаю плотвы, вторгался в ряды мирян. И для каждого, раскусив его мгновенно, доставал из арсеналов своего опыта и знаний людей нужную ложь. Успевая притом достичь главного - поссорить людей. "Яблочко нужно, яблочко! - думал отец Руффино. - Сладчайшее яблочко раздора! Не появись оно в старину - не было бы подвигов Троянской войны. Без этого яблочка сей мирской юдоли никак не обойтись!"
- Вы, сын мой, узрели истинную цель, - сказал он, сидя с мессером Пьетро на вершине стены. - Величие рода - что еще достойно усилий таких мужей, как вы и благородные братья ваши! Но встречают ли ваши устремления понимание и поддержку с их стороны?
Мессер Пьетро принимался изливать свои жалобы. Мазо - де неслух, а средний брат помышляет лишь о мошне.
- Золото может многое, - в раздумье вставил аббат. - Но не слишком ли много сил отдает достойный брат ваш погоне за этим металлом, в сущности - презренным даром врага человеческого, сатаны? Не небрегает ли чрез то первейшей своей обязанностью - делить со старшим братом тягчайшие труды строителя и защитника родового гнезда?
Пьетро, сглотнув наживку, удвоил сетования на поведение Амброджо.