* * *
В начале июля 1930 года - по метеорологическим сводкам температура воздуха в Юшаре была - 4° и состояние льдов оценивалось в 8 баллов - я направился в Архангельск, оттуда первым рейсом "Малыгина" до Вайгача, затем на лодченке Югорским Шаром пробрался в Большеземельскую тундру.
Вживаясь в "ледниковый" быт ненцев, я наблюдал ростки новой жизни, приобщение и этой отсталой народности к социалистическому строительству, но сперва расскажу о стариках, - о старейших, которые в представлениях, в быту, в способах ведения хозяйства законсервировали далекие времена, когда еще двигались, отступая к северу, ледники, когда, после Даунской эпохи, кончалось геологическое прошлое и начиналось геологическое настоящее.
Мы сидели в чуме самоеда и ели свежего омуля - рыбу, вылавливаемую сетями в море и почитаемую за лакомство. От острова Сокольего послышался протяжный гудок: шел "Малыгин" встречать иностранные суда. Ледокол развернулся в Юшаре, поджидая уже видневшиеся в Баренцевом море мачты иностранцев, остановился и спустил на воду катер.
Старик-самоед, указывая узловатым от ревматизма пальцем на катер и ледокол, совершенно серьезно спросил:
- Скажи: когда эта маленькая лодка вырастет, как большой "Малыгин"?
Семнадцатилетний сын непочтительно рассмеялся (сын спустя месяц покинул тундру, забравшись тайком в трюм случайного парохода, - команда отстояла его и не выдала отцу. Сын уплыл в Ленинград - к учебникам, в комсомол).
Когда самоед-отец решил поделить оленей между тремя сыновьями, то, вместо обычной разбивки стада на три части, он расставил сыновей на километровом друг от друга расстоянии, затем с помощью родичей, арканами, собаками организовывал поимку и каждого оленя за рога приводил к сыновьям по очереди. Долгая операция раздела длилась не одни сутки. Олени полудики, и переловить две тысячи голов - дело нелегкое. Но самоеды-старики не знают другого способа.
По заданию Комитета Севера кочует в тундре краевед-лингвист Прокофьев. Изучает экономику, быт Большой Земли. В его задачу входит и составление первого ненецкого латинизированного букваря.
При выяснении морфологии языка Прокофьев встречает непреодолеваемые трудности.
Ненец настороже: - а что из этого получится?
- Я хочу, - говорит Прокофьев, - чтобы у вас была своя грамота, потому интересуюсь отдельными словами.
- А по что это надо?
- Русский может писать, умеет книжку читать, ижемцы тоже могут. А ты придешь к Госторгу, сдашь песцов, об этом запишут, ты и не знаешь - сколько.
Четверть часа такой беседы - и ненец зевает, поглядывает в окно, не сидится. Нужно или гулять или чай пить.
- Ну, скажи, - обращается Прокофьев, - как на твоем языке такая фраза: "Павел и Петр пошли промышлять песца"?
- Какой Павел? - недоуменно спрашивает ненец.
Если не сказать точно, о каком Павле идет речь, то ответа вообще не будет. Отвлеченный Павел ему не понятен.
Объясняет:
- Павел - Новоземелова сын.
- А Петр какой?
- Кирилла сын.
Молчание.
- Скажи теперь по-ненецки: "Павел и Петр пошли промышлять песца".
- Когда это было?
Опять надо объяснить конкретно:
- Это было зимой.
Ненец долго моргает, вдруг вскакивает:
- Зимой Павел у Варандеи был, а Петр край лесов ходил. Как они могли вместе промышлять песца?
- Ну, ладно, - говорит измученный Прокофьев, - не этой зимой, в другой раз ходил.
- Так, так… другой раз!
Наконец, он произносит требуемую фразу.
Восточный район Большой Земли, куда я с трудом добрался этим летом, почти не подвергался влиянию зырян, русских. Приокеанокие тундры не были досягаемы ни с юга - до лесов более тысячи километров, ни с севера - арктические плавания дело недавнего, советского, времени. Самоеды Новой Земли все же общались с русскими промышленниками-зимовщиками, - кочевники Вайгача и восточного края Большой Земли были вовсе оторваны от мира.
Самоеды Канина и Малоземельной тундры имели, жалованную Иваном Грозным в 1558 году, грамоту, коею повелевалось, "чтобы ни печоряне, ни пермяки не делали им никакого притеснения в ловле зверей и рыбы и даже вовсе не вступались, а владеть всем тем одним самоедам".
Большеземельские не имели даже и царской, по существу ни от чего не оберегавшей их, - филькиной грамоты. Впрочем, изустное предание сообщает о важной какой-то бумаге, хранившейся в Пустозерске и сгоревшей в мирской избе столетия назад.
Ничто и никогда не нарушало полнейшей оторванности. Разве наезжал изредка воевода, сборщик ясака, или спекулянт-купец с боченком спирта - выменивать песцов, или прикочевывал отважный поп-миссионер.
Зыряне и русские оттесняли самоедов все далее к северу, все ближе к остановившимся ледникам. Должно быть, потому у самоеда - старая нелюбовь к географическому югу. Мечтая, он рисует себе особенный "юг", находящийся где-то далеко на севере, за Новой Землей:
Есть остров, есть земля,
Где солнце светит всегда.
Где люди не гоняются
За песцовым хвостом,
Где я сижу на берегу,Подо мною море,
Кругом ера, солнце, снег.
Хорошо мне,
Морю и солнцу.
Человеческая история слишком коротка, чтобы хотя краем глаза видеть бесконечность доисторического периода, для которого нет абсолютной меры времени: в давние времена на приполюсном севере, может быть, и было тепло и приветливо.
В нудных героических бывальщинах самоеды вспоминают свою борьбу с зырянами, когда они с мужеством отстреливаются из луков и, конечно, как в героическом эпосе каждого народа, выходят победителями. Война с зырянами - последняя, какую сохранила народная память. Об империалистической, гражданской войнах они чуть слышали.
Ледков Павел Михайлович - единственный старик восточного района Большой Земли, выезжавший за пределы тундры. Павел Михайлович побывал даже в Москве на съезде Советов.
- Скучно в Москве, - говорил он мне, московскому человеку. - Травы нет, валяться нельзя, чума делать негде. Такое большое село Москва, а всего три оленя!
Трех оленей видел Павел Михайлович Ледков в зоологическом саду.
На мир - свой, короткий - самоеды смотрят сквозь ветвистые рога оленя. Олень - основа тундры, в олешках (так их зовут ласкательно) - жизнь самоеда.
Одежда, обувь, нитки - из оленя, жилище (чум покрывается полостями шкур) - из оленя, тюфяк и одеяло - из оленя, пиша (мясо, кровь, "хлеб") - из оленя, приданое - олени, калым - олени, меновая единица - олень. И песни-завывания (самоеды рассказывают, как поют, а поют, как воют метели) - об олене. Искусство резьбы, рисунки - от оленя. Дети не знают игры "в лошадки", играют в оленей.
Есть самоеды, которые не спускались ниже 70° и за всю жизнь не видели лошади, коровы, не слышали шума лесов и шелеста высокой травы.
Олень - единственное средство передвижения по тундре. Олень тащит нарты и в снежные бураны и по летним трясинам. Тундра не знает дорог, путь примечают по валунам, на которых сохранились царапины ледников. Здесь на оленях кочуют геологи, лингвисты, советская власть, "красные чумы", учителя, врачи - весь арсенал новой культуры, двинутый в тундру.
В тундре все кочует: зверь, птица, человек. Единый закон движения: летом - ко льдам океана, зимою - к югу, под прикрытие лесов.
Самоед кочует от люльки до смерти, на тысячи километров, с семьею, со всем скарбом, таская за собою, как улитка, свое жилище. Непрерывного кочевания требует экономика занятой - оленеводство и охота. Спасая оленей от овода - бич оленя! - и жары, самоеды с весны гонят стада к ветрам, в прохладу Ледовитого океана. "Веснуют", кочуя к северу; "летуют", отходя постепенно от берегов в тундру. Весной самоеды примечают места, где глубже залегает снег, там позднее выйдет и дольше продержится трава. На этих местах, двигаясь к югу, "осенуют".
В тундре не сеют, не жнут, не собирают сена. Олень сам добывает себе пищу. Летом он щиплет траву, мох, поедает грибы, яйца птиц. Зимою из-под снега добывает ягель (мелкий лишайник). Снега лежат в тундре две трети года, в это время олень питается исключительно ягелем. Самоеды кочуют не по прямой с юга на север и обратно, а так, чтобы на пути отыскивать ягель, сочетая гон оленей с ходом песца. Сегодня самоед не знает, куда завтра уведут его олени и песец.
Бело-желтоватые пучки ягеля (с листками кудрявыми, как рога оленя) находить не легко: ягель вытравлен и выбит беспорядочной пастьбой. А отрастает он до нормального вершкового роста двадцать пять лет. Четверть века!
Всякий раз кочевать приходится по новому пути. Самоед в каждую минуту должен быть готов ломать чум и двигаться дальше. Чем громоздче поклажа, тем труднее передвигаться, тем нужно большее число ездовых оленей, а это снижает доходность стада.
Поэтому так незатейливо жилище самоеда - чум, - конусообразный шалаш с каркасом из длинных шестов, покрываемый оленьими шкурами, потому так беднейше прост обиход. Чум для отепления зимою огребается снегом. Самоеды почти всю жизнь проводят в снегу. Самоед выезжает на нартах - окарауливать от волков стадо, расставлять капканы на песцов, - выезжает в бескрайние просторы снегов на несколько суток, в дурную погоду, в круглосуточную тьму полярной ночи. В тундре нет постоялых дворов и чайных; один чум на площадь в 250 кв. километров. Отдыхая в пути, самоед ложится спать, зарываясь в снег.
Полярные радисты, принесшие к полюсу последнюю науку - радио, эти волшебники, могущие сообщаться с "душою" мира, не смеют, однако, покинуть жилище своей зимовки.