2
"Я плакала просто от света…"
Страница кончилась. Я перевернул, листки выскользнули из рук и рассыпались по столу.
- Ничего, я сложу их сам, - сказал Новиков и ладонями сбил листки в пачку. - Вы понимаете, почему она написала письмо?
- Мужество очевидца?
- Нет, - покачал головой Новиков, - больше. Она признала себя виновной.
- Но разве следствие не закончено?
- Следствие давно закончено. В конце концов, нового она открыла немного. Гораздо важнее, что признание в виновности она сделала сама, добровольно. Я оказался прав в этом предположении, - усмехнулся он, - Вы помните наш последний разговор, там, в лагере?
Новиков подравнял листки и вложил в конверт. Поймав мой недоумевающий взгляд, он сказал:
- Подождите. Главное вы знаете. Я был уверен, что она напишет. Как видите, не ошибся.
Он держал письмо в руке, не убирая его в стол и не отдавая мне.
- Когда вы уезжаете?
- Сегодня, - ответил я.
- А как вам понравился Кожар? Я имею в виду летний, - опять усмехнулся он. Положил конверт на стол, снял очки и извлек из кармана носовой платок. Без очков он выглядел усталым и даже голос его звучал как-то иначе - глухо и равнодушно. - Зимний Кожар вы уже видели… Вы ведь у нас второй раз?
Да, в этом городке я второй раз. Деревянные, несокрушимые дома с крытыми дворами, скрипучие деревянные тротуары, пыль на дороге, пыль на траве и деревьях- летом Кожар мне не понравился, ему не хватает полярного колорита - сугробов, обледеневших дорог и тяжелого инея на ветвях. Только синеющие на горизонте горы напоминали о той, что это Приполярный Урал.
Я приехал по делу, не имевшему никакого отношения к той первой командировке, - и вдруг телефонный звонок из прокуратуры в гостиницу. Звонил Новиков. Мы с ним не виделись полтора года, и, естественно, его голос я не узнал. "Я хочу побеседовать с вами по делу, связанному с Раупом…" - Только после того, как он произнес "Рауп", я сообразил, кто со мной разговаривает.
Прокуратуру я нашел без труда. Нашел и кабинет с табличкой "Прокурор г. Кожара Новиков Н. В.". В кабинете было душно и накурено, хотя, насколько я помню, прокурор не курил.
Новиков. Он почти не изменился - тот же синий мундир с блестящими пуговицами, те же очки без оправы в виде эллипсов на бледном узком лице. Та же ироническая улыбка в уголках рта…
Мы обменялись обычными в таких случаях фразами о здоровье, о работе, поговорили о наших общих знакомых. Потом Новиков взял лежавший перед ним конверт и вынул из него пачку твердых листков, видимо, вырванных из блокнота и исписанных мелким почерком.
- Вы помните Васенину? На днях я получил от нее письмо…
И я прочел это письмо, точнее, начало письма…
- … значит, Николай Васильевич, хотя следствие и закончено, вы по-прежнему ищете виновных в этом деле?
- Если говорить точнее, - я ищу истину. С моей точки зрения, вина Васениной не так уж велика.
- Знаю. По вашему заключению, главным виновником является Глеб Сосновский.
- А по-вашему, он - герой. - Новиков быстро, одним движением набросил очки на переносицу. Усталости и равнодушия как не бывало: - Я прочел этот ваш очерк "Отдай сердце людям". И название, и сравнение с Горьковским Данко, наверное, очень эффектно в литературном отношении, но по сути неверно. Вы считаете Сосновского героем…
- А вы преступником? - мной овладело раздражение. Эта манера сидеть прямо, как в судебном зале, этот сухой иронический тон так памятны мне. Как и раньше, я попытался вывести его из себя: - В такой же степени преступником вы можете считать и меня: я каждый день перехожу улицу при красном светофоре.
Новиков окинул меня оценивающим взглядом и сказал с усмешкой:
- Преступления такого рода оцениваются тридцатикопеечным штрафом. - Усмешка исчезла. - Но вполне возможно, что когда-нибудь и на вас будет заведено дело. Если из-за вашего пренебрежения к сигналам светофора какой-нибудь шофер задавит прохожего. Неправильное поведение человека всегда оценивается той мерой зла, которое он приносит обществу.
- Извините меня за неудачное сравнение, - немного отступил я. - Но, Николай Васильевич, мера общественного зла никак не применима к поступку Глеба Сосновского. Все, что он сделал, он сделал ради других.
- Только это вам и ясно, только это для вас очевидно. Немного надо мужества, чтобы отстаивать очевидное, - в голосе Новикова прорвалась горечь. Это было совершенно неожиданно для меня. - А ведь вы знакомы с этим делом глубже, чем другие. Почему вы не хотите взглянуть на это дело объективно и беспристрастно? Почему вы не хотите понять меня?
- А почему, - ответил я вопросом на вопрос, - вы не дали мне возможности ознакомиться с дневниками, когда я просил вас об этом?
- Шло следствие, - коротко ответил Новиков. - И я тогда еще не видел необходимости давать вам все материалы…
- Тогда, а сейчас?
- Сейчас я собираюсь дать вам дневники…
Новиков встал, подошел к сейфу, извлек оттуда несколько потрепанных тетрадей в клеенчатых переплетах. Положил их на стол передо мной.
- Узнаете?
Странно, я их помнил почему-то другими - гораздо толще и внушительней.
- Я хочу вас попросить вернуть эти дневники по принадлежности. Предупреждаю, - Новиков усмехнулся, - копии с дневников можно снимать только с разрешения владельцев. А вот уже специально для вас перепечатанные копии протоколов следствия, - на стол легла стопка машинописных листов. Немного подумав, Новиков взял конверт с недочитанным мною письмом Васениной и протянул мне: - В этих же материалах есть и мое письмо к вам. Я ведь не знал, что мы встретимся. Вас не удивил мой звонок в гостиницу?
- Да, Николай Васильевич, не ожидал…
- Я увидел вас в окно. Постучал в стекло. Но вы так быстро ходите. Я стучу, а вы… - Новиков вдруг засмеялся.
Новиков смеется! Ото была вторая неожиданность для меня. Я не помнил его смеющимся. Я поймал себя на том, что смотрю на этого человека так, как будто только что с ним познакомился. Впервые замечаю, что волосы у него какие-то пегие, наверное, от седины, что на макушке хохолок, а мне всегда казалось, что голова у него, как прилизанная.
Я чувствовал себя захваченным врасплох. У меня в руках те самые тетради, которые я хотел заполучить полтора года назад. И дал их мне тот самый Новиков, у которого я так долго и безуспешно их выпрашивал.
Мы проговорили еще около часу. Новиков снова бесстрастным тоном напомнил мне основные положения своего заключения. Я отвечал ему. Мы опять говорили на разных языках.
Шагая на вокзал по скрипучим тротуарам, я думал: зачем же все-таки Новиков пригласил меня зайти к нему? Почему именно теперь он предоставил в мое распоряжение все материалы по тому делу? В памяти, заслонив все прочие дела и заботы, всплыла моя первая командировка в этот далекий приполярный городок.
3
Их искали на территории в пять тысяч километров, территории, которую трудно представить, не имея перед глазами крупномасштабной карты. Их имена в течение четырех дней повторялись в десятках телеграмм и рапортов, разносились по всему Уралу радиостанциями…
Вечером 11 февраля 1962 года телеграф посеял первую тревогу: "Всем председателям городских, поселковых и сельских Советов северной группы районов. 10 февраля истек контрольный срок выхода из тайги отряда туристов физико-технического института в составе восьми человек. Руководитель похода Сосновский. Предполагаемые пункты выхода: Бинсай, Ловань, Точа. Сообщите имеющиеся сведения. Зам. председателя облисполкома Турченко".
Они не вышли ни в Бинсай, ни в Ловань, ни в Точу…
О группе Сосновского мы в редакции узнали 13 февраля. В тот же день мне было приказано вылететь в Кожар, где должен был находиться штаб поисково-спасательных работ.
Меня не хотели брать, самолет был грузовой, до отказа нагруженный ящиками. Летчики везли в Кожар консервы, масло, палатки, спальные мешки, радиостанции. Продукты и спасательное снаряжение были, разумеется, важнее корреспондента, но мне все же удалось пристроиться. Известно, что авиация к журналистам питает слабость.
Я так спешно собирался в командировку, что не знал толком, все ли захватил необходимое. Когда самолет набрал высоту, где меня уже не могли высадить, я вывернул карманы.
Блокнот, фотоаппарат, командировочное удостоверение. Все на месте. Пункт назначения - Кожар, а там куда бог пошлет. Редакторское напутствие - несколько листков. На первой страничке - восемь фамилий, обведенных жирной рамкой, фамилия Сосновского подчеркнута.
На второй страничке - набросок карты. От Кожара - к деревушке Бинсай и далее по какой-то речке - пунктирный след. След обрывается у горной вершины. "Рауп, 1680 метров?" Век живи - век удивляйся: никогда не предполагал, что наш редактор так ловко умеет чертить карты.
У начала пунктирной линии дата: "26 января". Насколько я помню, из торопливого рассказа редактора - это единственная дата и вообще факт, в котором никто не сомневается.
На следующих листках были какие-то фамилии, обрывки фраз: "Контрольный срок?… Продукты. На сколько?… Штаб. Турченко. В ВЦСПС уже знают. Оружие? Рация не полагается… Нападение заключенных? Снежный обвал?… Что за озеро у подножия Раупа?…" Вручая эти листки мне, редактор, сказал: "Ничего, на месте во всем разберешься".
В Кожар самолет прилетел ночью.
Проплутав с полчаса по сугробам, я пересек по едва различимой тропке долину реки и выбрался на крутой берег. Вокруг лежала непроглядная темень, кое-где просверленная красновато-желтыми огоньками. Прямо передо мной возвышалась гостиница - старое, скрипучее двухэтажное здание.