Первыми европейцами, проникшими в Чако, были испанские завоеватели во главе с Себастьяном Каботом; по Паране они добрались вплоть до реки Каракаранья. Но при попытке войти в Бермехо они столкнулись с многочисленными индейскими племенами и были вынуждены отступить. С той поры, от 1527 года, Чако стало ареной непрерывных оборонительных боев индейцев и карательных экспедиций захватчиков. Последнюю такую экспедицию предпринял в 1876 году аргентинский губернатор Урибуру, направившись в селение Сан-Бернардо, которое уничтожили индейцы. Эта экспедиция долго продиралась сквозь нескончаемые леса, пока из-за огромных трудностей не была вынуждена вернуться. Но на обратном пути она наткнулась на лагеря индейских вождей Сикетроике и Нойгдике. Завязалась жаркая битва, и хотя на стороне индейцев был численный перевес, все же они были разгромлены силой современного оружия. После этой экспедиции возник целый пояс небольших оборонительных крепостей и, таким образом, была дописана последняя глава богатой событиями истории южного Чако.
Несмотря на все это, еще в начале нашего века Чако было окружено заманчивой таинственностью. Однако индейский мир "теней душ" рассеялся, поблекла и безвозвратно ушла в прошлое слава первопоселенцев. Она сквозит еще в рассказах старых чаконцев, которых остается все меньше и меньше. Эти люди познали в Чако отношения, которые ничуть не уступали нравам дикого Запада на другом конце того же молодого континента.
…и ничего, тоже ездили
Проблема расписания движения, видимо, вообще не беспокоила машинистов, которые сорок лет назад водили поезда через Чако, от Ресистенсии вверх до Сальты. Спешить было некуда. Такого машиниста знали по всей железнодорожной линии, в каждом ранчо, в самом глухом пуэблесито. Машинист был важной персоной. Он по своему желанию мог останавливаться там, где никогда не было и даже через сто лет не будет станции. Криожьё сумели по достоинству оценить такое обстоятельство. Где-нибудь закалывали корову, бросали раскаленные угли под парижью - железную решетку, и готовили асадо. В жилах машиниста течет та же самая криожская кровь, которой не обойтись без асадо, пахнущего дымом и пампой. Машиниста не может поколебать то обстоятельство, что он стоит у рычагов и кранов, что перед ним - топка раскаленного котла и что он тянет пять вагонов из Ресистенсии в Сальту.
И вот поезд вдруг останавливается, пассажиры терпеливо ждут или присаживаются вместе с машинистом и кочегаром к ароматному асадо. Поговорят, попьют матэ и едут дальше.
Но бывает, что в таком машинисте иногда ни с того ни с сего просыпается пунктуальность. Однажды поезд шел из Саэнс-Пеньи до Паралело 28, солнце скрылось за горизонтом, и над пампой воцарилась предвечерняя тишь. Машинист, который с самого утра был на ногах, вынимает из кармана часы, проверяет, точно ли по расписанию зашло солнце, кивает кочегару, чтобы тот подбросил еще несколько кебрачовых поленьев, и останавливает поезд. Через десять минут высыпавшие из вагонов пассажиры находят машиниста и кочегара под насыпью: они кипятят воду для матэ и готовятся ко сну.
- Почему не едем? - спрашивают они машиниста.
- Все. Рабочий день кончился, - говорит он, расставляя складную кровать.
Ничто не помогло. Ни просьбы, ни угрозы, ни обещания, ни взятки. Время вышло! Пассажиры за полтора часа дошли до ближайшей станции, по телеграфу вызвали другого машиниста. Тот приехал из Саэнс-Пеньи на дрезине, когда уже светало. К этому времени проснулся первый машинист; вместе с кочегаром они попили матэ и бросились к поезду.
- Хорошо, но пусть они купят билеты, как и мы, - обратились пассажиры к новому машинисту, который одновременно был и проводником. - Ведь они теперь не на работе, - непреклонно потребовали они.
Оба "зайца" запротестовали, завязалась драка.
По правде сказать, перевес был на стороне пассажиров. Ярость, копившаяся всю ночь по каплям, переполнила чашу их терпения. Поэтому оба "зайца" остались со своим матэ и раскладушкой на насыпи, глядя в хвост удаляющемуся поезду.
Чакские перлы
Что бы вы сказали о садовнике, который вместо того, чтобы лезть на высокую яблоню и канителиться со стремянкой, взял бы топор и пилу, срубил дерево и потом преспокойно собрал яблоки?
В Чако такого садовника приняли бы на работу без всяких разговоров.
Одним из самых распространенных в Чако деревьев является палоборачо. По-испански это пишется так: "palo borracho", а перевод звучит весьма непоэтично - "пьяная дубина". Это название вовсе не подходит к прекрасным розовым цветам, которые можно увидеть и в парке перед небоскребом "Каванаг" в Буэнос-Айресе и на авениде Нуэве-де-Хулио. Зато форма ствола вполне оправдывает изобретательность того, кто назвал это дерево "пьяной дубиной". Оно похоже на широкую бутыль, которая быстро сужается к кроне. Иногда утолщение в середине ствола напоминает даже здоровенную пивную бочку.
Но не цветы и не бутылеобразная форма ствола представляют самую большую достопримечательность палоборачо. На его коре могли бы тренироваться факиры, наслаждающиеся сном на битом стекле или на гвоздях. Дело в том, что поверхность ствола покрыта шипами-наростами, по большей части длиною в несколько сантиметров.
И, наконец, палоборачо обладает еще четвертой, последней и, вероятно, роковой особенностью. Когда его великолепные крупные цветы опадают, появляется плод; после созревания он раскрывается, обнажая массу нежного белого волокна. В Чако, стране хлопка, за это волокно некогда платили в десять раз дороже, чем за хлопок. Но попробуйте-ка влезть на дерево, которое буквально усажено гвоздями. И тем не менее индейцы из южного и среднего Чако приносили закупщикам такое множество волокна, что со временем цена его упала наполовину. А вскоре выяснилась и сама техника сбора плодов. Индейцы просто-напросто переиначили хорошую поговорку: "Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе", - и стали валить милые "пьяные дубины". А уж на земле-то с ними можно сделать что угодно. И зрелый плод отломить и за хорошие деньги отнести его покупателю.
* * *
Если европеец при измерении расстояний и просторов Аргентины захочет обойтись своей европейской метрической системой, он вскоре убедится, что из этого ничего не выйдет. Как мы уже говорили, площадь Аргентины равна почти 3 миллионам квадратных километров, а с юга на север страна протянулась на 3900 километров. Длина государственной границы составляет 10037 километров, больше четверти экватора. Поэтому аргентинцы отбросили километры и измеряют расстояния на легуа. Что ни легуа, то пять километров.
Едет, например, сальтеньо на муле из Тунала в Саэнс-Пенью. Пустяк - 450 километров. Через неделю он приезжает в Авья Тераи и спрашивает, далеко ли еще до цели.
- Diez leguas. - Пятьдесят километров.
- Ya lo estoy pisando pues, - говорит он с удовлетворением, похлопывая мула по шее. - Ну, считай, что мы уже наместе…
Нечего после этого удивляться, что такое отношение к расстояниям впиталось в кровь и наших земляков. После уборки урожая на глухой чакре устроили асадо. Пришли дальние соседи. Но пришло их больше, чем ожидали. После хорошего урожая заводятся деньжата, а с ними появляются и поводы к тому, чтобы "обмыть" хороший урожай. В полночь хозяин с грустным видом ставит на стол последние десять бутылок и говорит:
- Погодите немножко, ребята, я сгоняю за вином.
В темноте зарокотал мотор старого "фордика" и затих где-то за околицей.
В три часа утра ребята стали проявлять нетерпение.
- И куда только запропастился этот Вашек?
- Hombre, ведь ты же знаешь, что он поехал в Саэнс-Пенью за вином…
- Ну, хорошо, хорошо!
До Саэнс-Пеньи было шестьдесят километров да обратно шестьдесят, и все по терраплену.
* * *
В Аргентине званием профессора не очень-то кого удивишь. Профессор - это музыкант деревенского оркестра, дающий уроки на дому и бьющий учеников смычком по пальцам. Профессор - это каждый учитель народной школы. Даже над входом в портновские мастерские можно прочесть: "Profesora del corte у confección" - "Профессор кройки и шитья". Достаточно товарищеского экзамена, и диплом профессора в кармане.
* * *
Местный патриотизм процветает и в Аргентине, хотя здесь весьма старательно пытаются стереть следы чужеродных национальных элементов. На границе между провинциями вместо таможенников стоит полицейский, который мирно запишет номер вашей машины и пожелает счастливого пути. Но этакий сальтеньо в широких бомбачас, в сомбреро и с извечным лассо в руке не желает иметь ничего общего с мендосцем, который выворачивает испанский язык по-своему и печется только о том, чтобы его пилеты были всегда полны вина. Еще хуже отношения между жителями Сантьяго и Корриентес. К счастью, между обеими этими провинциями расположены Чако и Санта-Фе. В Чако на сбор хлопка приходят сезонные рабочие с той и другой стороны, и хозяевам всегда хватает забот держать корриентинцев и сантьяговцев подальше друг от друга.
Долгонько раскачивалась Аргентина во время последней войны, пока не решилась и за пять минут до конца не объявила войну Германии и Японии.
Об этом событии узнал патриот Сантьяго и поспешил сообщить своему приятелю.
- Слыхал новость? - спрашивает он, соскочив с коня и привязывая его к забору. - Мы объявили войну!
- Ура! - восклицает второй патриот, выхватывает из-за пояса кольт и выпускает всю обойму в воздух. - Наконец-то мы всыплем корриентинцам!