Вот уже приближаемся к Вайгачу. Грустно думать мне, что вы до сих пор еще не могли получить моего письма из Александровска и, наверное, всячески осуждаете и браните вашу Миму, а я так и не узнаю, поняли, простили ли вы меня. Ведь вы же понимали меня, когда я хотела ехать на войну, а ведь тогда рассталась бы тоже надолго, только риску было бы больше. Пока все идет у нас хорошо. Последний день в Александровске был очень скверный, масса была неприятностей. Леночка ходила вся в слезах, т.к. расставалась с нами, я носилась по "городу", накупая всякую всячину на дорогу. Леночка долго стояла на берегу, мы кричали "ура!". Первый день нас сильно качало, да еще при противном ветре, ползли страшно медленно, зато теперь идем великолепно под всеми парусами, и завтра должны пройти Югорский Шар. Там находится телеграфная экспедиция, которой и сдадим письма. Первый день так качало, что ничего нельзя было делать, потом я устраивала аптечку. Мне отвели под нее пустую каюту, и устроилась я совсем удобно. Больные у меня есть, но, к счастью, пока приходится только бинтовать пальцы, давать хину и пр. Затем мы составили список всей имеющейся провизии. Вообще, дело для меня находится, и я тому очень рада. Пока холод не дает себя чувствовать. Где именно будем зимовать, пока неизвестно - зависит от того, куда удастся проскочить. Интересного предстоит, по-видимому, масса. В мое ведение поступает фотографический аппарат. Если будет малейшая возможность, то пришлю откуда-нибудь письмо - говорят, встречаются селенья, из которых можно передать письмо. Но вы все-таки не особенно ждите.
Просто не верится, что не увижу вас скоро опять. Прощайте, мои дорогие, милые, как я буду счастлива, когда вернусь к вам. Вы ведь знаете, что я не умею сказать, как хотела: но очень, очень люблю вас и сама не понимаю, как хватило сил расстаться. Целую дорогих ребят.
Ваша Мима.
Приписка:
Если вам не жалко письма, попробуйте написать в село Гольчиху Енисейской губернии, а другое в Якутск - может, получу".
На почтово-телеграфной станции "Югорский Шар" появление шхуны вызвало крайнее изумление. В том сезоне еще ни одному судну не удалось пройти в Карское море. Льды блокировали проливы.
Оставили на станции письма, телеграммы, распрощались и смело вошли во льды. Где их застанет зима?
Показался Ямал. Льды стали сплоченнее. В одну из ясных морозных ночей шхуна вмерзла в огромное ледяное поле. В судовом журнале последний раз отметили широту и долготу окончания активного плавания и стали готовиться к зимовке. Появились охотничьи трофеи - медведи.
Первое изменение координат случилось во второй половине октября 1912 года. Ледяное поле плавно двинулось на север. Вот и полоска ямальского берега исчезла. Из двадцати четырех членов экипажа тринадцати вообще не суждено больше ступить на землю...
Зимой многие из команды заболели. Слег и Брусилов.
"...Странная и непонятная болезнь, захватившая нас, сильно тревожит", - записано в судовом журнале 4(17) января 1913 года. Теперь мы можем предположить, что экипаж страдал от заболевания, вызванного потреблением медвежьего мяса, зараженного личинками трихинеллеза. Ерминии Александровне пришлось применить все свои медицинские познания, и лишь весной командир встал на ноги. Чувствовалось, что Брусилова очень угнетало крушение коммерческих планов. Ведь если и освободится шхуна из ледового плена, о дальнейшем плавании не может быть и речи...
Сложной и противоречивой фигурой был Брусилов. Профессиональный моряк, участник двух гидрографических экспедиций, он соблазнился на коммерческое дело и с первых шагов попал в сферу жестких законов частного предпринимательства. Но как морской офицер он педантично вел научные наблюдения за дрейфом. Выписка из судового журнала оказалась неизмеримо ценнее всех капиталов баронессы Паризо де Ла-Валетт.
За столом в кают-компании уже не было прежнего веселья и смеха. Не узнать теперь было и "Святую Анну". Куда подевались белая краска на ее стенах, полированное красное дерево ее мебели, великолепные ковры, кожаные кресла? "...Мало-помалу начали пустеть ее кладовые и трюм, - вспомнит потом Альбанов. - Пришлось заделать досками световые люки, вставить вторые рамы в иллюминаторы, перенести койки от бортов, чтобы ночью одеяло и подушка не примерзали к стенке; пришлось подвесить газы, чтобы с отпотевающих потолков вода не бежала на койки и столы". Давно уже вышел весь керосин, и сквозь сырой, промозглый мрак едва пробиваются огоньки самодельных "коптилок" на тюленьем и медвежьем жире. И к этим огонькам "...жмутся со своей работой какие-то силуэты. Лучше пусть они останутся "силуэтами", не рассматривайте их... Они очень грязные, сильно закоптели...".
Дрейф шхуны "Святая Анна" и маршрут похода штурмана В. Альбанова
Начались мелкие стычки, ссоры. Между командиром и штурманом словно возник невидимый барьер. Позднее Альбанов запишет в дневнике: "...мне представляется, что мы оба были нервнобольными людьми. Неудачи с самого начала экспедиции, повальные болезни зимы 1912/13 года, тяжелое настоящее и грозное неизвестное будущее с неизбежным голодом впереди, все это, конечно, создало... обстановку нервного заболевания".
По современным нормам "психологическая совместимость" - одно из условий для подбора состава далеких и длительных экспедиций. Видимо, условие это было не учтено. Или не могло быть учтено, и "нестыковка" характеров проявилась в обстоятельствах исключительных, когда изменить что-либо было уже невозможно.
Поэтому нет ничего удивительного в записи командира в судовом журнале: "Оставлен от должности штурман Альбанов". Впрочем, из дневника Альбанова явствует, что он сам попросил об этом...
Дрейф на север продолжался и в течение всего 1913 года. А еще через год, весной 1914 года, когда шхуна находилась уже севернее Земли Франца-Иосифа, часть экипажа во главе с Альбановым решила покинуть судно.
Теперь, после обнаружения писем в Староконюшенном переулке, можно объяснить и нервозность капитана, и его срывы. Для Альбанова же тогда это было непонятно. И он, например, счел за проявление скупости требование Брусилова выдать расписку на жалкое имущество, взятое партией, отправляющейся к земле. Он не знал, что по возвращении из плавания родственница спросила бы капитана о каждой истраченной копейке.
Ерминии Александровне, надо полагать, было труднее всех. Но твердости характера ей тоже не занимать. "...Ни одной минуты не раскаивалась она, что "увязалась", как мы говорили, с нами. Когда шутили на эту тему, она сердилась не на шутку", - пишет Альбанов в своем дневнике. И когда сервировали стол для прощального обеда - Альбанов со спутниками отправлялся к земле, - она приложила все усилия, чтобы капитан и штурман расстались дружески.
Последние напутствия. Брусилов передает Альбанову жестяную банку. В ней пакет на имя начальника Гидрографического управления. И еще один объемистый сверток с личными письмами Георгия Львовича, Ерминии Александровны и других членов экипажа.
Правильно ли поступил штурман, покинув судно? Уход Альбанова и с ним части команды произошел с полного согласия командира, по обоюдному желанию того и другого. Но все же о причинах своего решения покинуть исправное судно сам Альбанов сообщает скупо.
Трудный трехмесячный переход по дрейфующим льдам описан в известном дневнике Альбанова "На юг к Земле Франца-Иосифа". Его и матроса Конрада подберет на мысе Флора седовский "Святой Фока", к тому времени потерявший командира. Из одиннадцати ступивших на лед до России добрались только двое. Двое и один пакет. Официальный. Пакет с письмами таинственно исчезает...
Альбанов, да и не только он один, надеялся, что через год "Святая Анна" благополучно выйдет на чистую воду где-нибудь в районе Шпицбергена. Но и спустя три года не поступило никаких сведений о брусиловской экспедиции.