Луи Шадурн - Где рождаются циклоны стр 2.

Красивая стройная женщина, в коричневой накидке, вывела прогуляться старого бульдога с серой мордой. Вчера вечером, когда мы еще шли по реке, мимо нас прошел пакетбот "Азия", освещенный, как собор. Вдали сверкали зеленые и белые огни Польяка. Зажи­гались маяки. Черные очертания берегов вырисовыва­лись на красноватом небе.

Азия! я мечтал о мелодии Равеля, о поэме Клингзора: "Потом я возвращусь мечтателям поведать о чудных приключениях моих!"

Первые впечатления.

Около курительной комнаты находится карта пла­вания, на которой ежедневно, в полдень, отмечается место, где мы находимся. Таким образом, изображаю­щий наш корабль маленький флажок каждый день будет подвигаться по Атлантическому океану, который мы пересекаем во всей его ширине.

На передней палубе негр играет на аккордеоне и пристукивает сапогами в виде аккомпанимента. Его сосед изображает ногами танец, в то время, как тело его остается неподвижным. Аккордеон наигрывает один из избитых мотивов мюзик-холлей.

Сегодня утром мы были в виду мыса Финистера и берегов Испании. Начиная с полудня вчерашнего дня, стало гораздо теплее. Сегодня утром чудная погода. Небо нежно-голубое. На горизонте небольшие перла­мутровые облака. Море перед кораблем залито солнеч­ным светом. На веревках сушится белье. Группы сол­дат кажутся белыми от яркого освещения. Одетый в красное, высокий негр поднимается и глядит на корму. Вода океана отливает темной синевой. За кормой тя­нется пенистая струя. Солнце играет на поднятых кораблем гребнях маленьких волн. Но море спокойно. Качка едва заметна. Полдень. Трудно оторваться от этого необозримого голубого круга, который то подни­мается, то опускается за бортом.

Соблазнитель.

Я ставлю мое складное кресло на палубе рядом с соблазнителем. Соблазнитель высокий, расхлябанный парень, который кончиком своего самопишущего пера ворочает миллионами. У него впалые щеки и желтый цвет лица от несварения желудка. Пьет только молоко. Кашляет. Но у него неограниченный кредит в банках на тропиках. Розовое дерево и золотой песок напол­няют его кассы. Вот он развалился на кресле и греется на солнце, в пиджаме из толстой материи, да еще укутанный в одеяло. Когда он встанет, то в своём слишком широком платье, болтающемся на его теле немного сгорбленный, с втянутым животом, он будет походить на большого худого коршуна. Каждое утро, при восходе солнца, он приходит сюда немного поси­деть. Он любит море.

Это пучек стальных нервов, в оболочке изношен­ного и тщедушного тела. Он был золотоискателем. Его мучила лихорадка, а дизентерия изъела его внутрен­ности. Теперь он богат, очень богат. Когда он говорит его худые жилистые руки гладят одеяло привычным жестом крупье.

Тихим голосом, с полузакрытыми глазами, развали­вшись на кресле, он диктует своей машинистке при­казы, письма, решает сложные задачи, где речь идет о коносаментах, о грузе, о расходах и договорах. "Все дело заключается в том, что деньги никогда не должны выхо­дить из кассы", - говорит он. - "Дела подобны игре в шахматы: продажа в Сан-Франциско возмещает покупку в Три­нидаде". - Он ведет переписку со всеми частями света.

Он любит это положение тигра, выжидающего до­бычу. Выражение лица у него жестокое; нос большой, крючковатый; карие, блестящие глаза углублены; лоб высокий; усы взъерошены.

Кошка играет с мышкой. Соблазнитель любит играть с человеком - все равно будь то просто доверчивый малый или отъявленный плут! Сначала бархатная лап­ка, потом когти. И при этом какая коварная улыбка под длинными усами! Хороший ли он человек? Дур­ной ли? Это садист.

Он слушает Бодлэра, с полузакрытыми глазами, как будто смакует ликер:

"Мать воспоминаний, первая из всех любовниц", затем хлопает но плечу коммерсанта...

- "Вы знаете, я социалист, чорт возьми!" кричит он, желая его напугать.

Он способен испытывать чувства симпатии, дружбы, нежности.

Он не вполне уверен, был ли он когда-нибудь лю­бим женщиной. Он охотно рассказывает, что ему изме­няли. Иногда его хищные глаза принимают меланхо­лическое выражение, за это ему многое простится. Он лжет и любит пускать пыль в глаза. Но не всегда с умыслом. Это поэт. После его рассказов о море, дол­гое время не знаешь, что сказать... Я ненавижу со­блазнителя, это несомненно. Но вместе с тем я не уве­рен, не люблю ли я его.

Бар.

Он находится на самом верху, на верхней палубе. Он господствует над кораблем и голубой окружностью океана. Ночью все его окна сверкают во мраке. Эле­ктричество ярким светом заливает лакированные дере­вянные столы и столы с зеленым сукном. Большие ко­жаные кресла. Красное дерево и никель. Буфетчику, тол­стому негру, тесно в его убежище за стойкой, его курчавая голова точно ореолом окружена бутылками и ярлыками.

Он размахивает своей палочкой, как кастетом. От небольшой качки меняется уровень ликера в рюмках:

Как хорошо в уютном баре,

Вдыхая запах рома и ванили,

Плыть к берегам Антильских островов,

Абрикотин потягивая вкусный.

За стаканом вина.

Это священный час для тех, которые уже пересекали тропики.

Море вблизи корабля черно-синего цвета, подобное небу летней ночью. Нос корабля с легким шумом раз­резает его, вспенивая воду. Горизонт опоясан лиловыми и розовыми облаками. Солнечный закат превращает столб дыма в скрученные волосы рыжей вакханки.

Но, бог о ней, с этой феерией, когда в баре ожидает стакан вина.

В баре встречаются две категории пассажиров - сторонники мартиникского пунша, по большей части французы, чиновники, с демократическим оттенком и поклонники шампанского, аристократы, промышленники, словом, "порядочные люди".

Сегодняшний вечер я присаживаюсь к столику любителей пунша, к радикалам. Приходится употреблять это выражение, так как после тафии следует обыкновенно политика. Алкоголь не опьяняет людей с тропиков, но остальное...

Их четверо за столом, четверо, которые никогда не бывают пьяными. Самый веселый - это Мишон, учитель фехтования, проживший двадцать пять лет в колониях. Он не садится за стол, не выпив предварительно де­вять или десять стаканов пунша. Раз как-то он выпил их двадцать. "Так и течет в горло", - говорит он. Другой продолжает: - "В жарких странах без алкоголя живо пропадешь". А третий заключает: - "Хочешь не хочешь, а приходится пить, вы сами скоро в этом убе­дитесь!"

Получасового разговора и стакана пунша доста­точно, чтобы иметь понятие о некоторых сторонах жизни в колониях.

Все там пьют, от Гваделупы до Кайенны, и жен­щины даже больше, чем мужчины. Стакан водки вы­дувают, не сморгнув, следующим образом: приподнимают локоть и вливают стакан в открытый рот. И тафия легко проходит. Адамово яблоко даже не пошевелится. Потом крякнут и дело готово.

Пьют натощак. Это называется "опохмелиться" пли "поправиться".

Пьют со всеми и особенно с жандармами.

Прежде жандармы были как братья, - сказал учитель фехтования, - теперь это только жандармы.

Старослуживые республиканской гвардии, приехав­шие туда, также подтверждают это.

Про человека, который хорошо пьет говорят: "Это хороший стрелок!

На Мартинике, в горах, можно пить без послед­ствий, но стоит спуститься на равнину, как становишься пьяным. Таким образом иногда видишь субъектов, вы­дувших пять или шесть пуншей на горе, которые со­вершенно твердо держатся на ногах, но начинают по­качиваться по мере того, как спускаются вниз.

Что же касается жен лодочников в Гвиане, они вы­держивают больше, чем мужчины. Их мужья всегда при­возят с золотоносных участков четыреста или пятьсот франков. Когда они снова поднимаются вверх по реке, часть денег они оставляют дома. Можно себе предста­вить, как их жены этим пользуются.

Господа колониальные чиновники строго отно­сятся к этим женщинам, - объясняет Мишон, с го­речью. - Их нужно дрессировать. Из-за чести они не станут работать.

Когда выпьешь, то хочется танцовать. На Марти­нике существует бал Дуду.

Четыре или пять дней нубы их не пугают. Из-за танцев они забывают об еде. - "У меня стерлась вся кожа на ногах", - сказал один танцор этого памятного карнавала.

Наступает вечер. Дым окрасился цветом заката.

Солнце село. Голубые и лиловые кучи облаков вы­ходят из моря со всех сторон горизонта и настигают одна другую, окружая широкое розовое пространство.

Ночь на деке.