– Не сразу. Сначала он был секретарем венецианского посла в Вене. Мы там и по знакомились.
Александра посмотрела в окно на далекие горы и вздохнула, освобождаясь от накопленного напряжения.
– Я уверена, граф, что ему рядом с Вами было очень интересно.
У графа мелькнула любопытная улыбка.
– Вы думаете?
– А что, нет? Он сам упомянул Вашу замечательную библиотеку. Вы мне кажетесь человеком очень эрудированным, как и он.
– Благодарю, мадам. Я пытался сделать все, чтобы его жизнь в этом замке была нескучной. Но, как Вы знаете, Джакомо Казанова был человек непростой. У нас были хорошие отношения. У него была пенсия – тысяча флоринов в год. Он мог заниматься, чем хотел, встречаться, с кем хотел. У него не было никаких ограничений. Его основная работа заключалась в удовлетворении моих научных и эстетических интересов. Для этого у него было двадцать пять тысяч книг.
– О!
– Но его многое раздражало и даже обижало. Маленькие, незначительные вещи.
– Что именно?
– Например, недоваренные макароны, непонятое мною его выражение на немецком языке, звук охотничьего рога, извозчик, не успевший ему сказать "спасибо", и так далее. Отношения с горожанами и слугами этого замка были неважные. Люди смеялись над его манерами, шутили над его привередливостью, его акцентом. Однажды он страшно поругался с дворецким, дело чуть не дошло до поединка. Месье Казанова был человеком другого поколения, другой культуры, из старого мира.
Граф улыбнулся ностальгически.
– Пожалуй.
– Я помню случай, одно недоразумение, в котором вина действительно была моя. Да-да. Однажды я принимал гостей, и к нам присоединился месье Казанова. Шел живой разговор. У всех было отличное настроение. Играла музыка. Затем, когда все сели за стол ужинать, выяснилось, что мест за главным столом для всех не хватает. Я попросил месье Казанову сесть за отдельный стол с адъютантом одного генерала. Вы бы видели, мадам, как он разозлился потом. Полгода он со мной не разговаривал. Полгода! Он общался только со своими фокстерьерами.
– Ах!
– Чтобы искупить свою вину я представил его императору Иосифу II.
– Какая честь!
– Еще какая! Я помню, они разговаривали на тему покупки дворянских титулов.
– Он хотел…
– Не знаю, не знаю. А после смерти Иосифа мы присутствовали на коронации Леопольда.
– Как я рада за него!
– Он не был одиноким здесь. К нему приезжали друзья из Вены, из Праги, из Дрездена. Приезжали его племянники – дети его брата Джованни, который занимал престижный пост директора Дрезденской художественной академии. К сожалению, с самим братом у месье Казановы испортились отношения.
– А из Венеции? – у Александры засверкали глаза. – Из Венеции к нему приезжали?
– Конечно! Всегда заезжали актеры, музыканты. Однажды даже гостил либреттист Моцарта Лоренцо да Понте. Я его потом встретил в Лондоне. Милейший подлец!
Граф засмеялся, и Александра с ним.
– Как хорошо, Ваше Сиятельство, что он был в постоянном контакте с людьми. Ведь, прочитав его письмо, у меня сложилось впечатление, что он был совсем одиноким в этом замке.
– Одиноким? Джакомо Казанова? Никогда! Я Вас уверяю, он ненавидел одиночество. Именно по этой причине он никогда не стал философом, мне кажется. Чтобы быть философом, надо любить свое одиночество.
– Интересный вывод.
– Из Венеции ему тоже постоянно поступали письма. До последнего дня ему писал его друг Пьетро Дзагури.
– Правда?
– Из Венеции ему первое время писала одна женщина – Франческа. Не помню ее фамилию. Это было когда он только что переехал в Дукс.
Граф проверил реакцию Александры и заметил, как на секунду у нее задрожали ресницы.
– Франческа, граф?
– Вы ее не знали?
– Не помню.
– Я точно не знаю, какое отношение она имела к месье Казанове. Он ее упомянул пару раз, когда мне рассказывал про свои последние годы в Венеции, очень бегло, но не без эмоций. Несомненно, у них была какая-то привязанность, потому что герр Волборн мне сказал, что месье Казанова ей постоянно посылал деньги. А после смерти месье Казановы герр Волборн нашел пачку писем от Франчески в его письменном столе. Тридцать с лишним их было.
– О, – Александра потупила глаза.
– Простите, я не хотел…
– Нет, что вы, граф!
– Вы спросили, и я…
– Да, конечно. Расскажите что-нибудь еще, пожалуйста. Расскажите, чем он еще тут занимался. Ведь, будучи Вашим библиотекарем, он наверно и сам писал. Он же был писателем. Вы знаете, да?
– Я помню, когда он переехал ко мне он работал над трактатом, "Разговор мыслителя с самим собой", который мне показался малооригинальным. Зато, на меня произвело большое впечатление его автобиографическое сочинение "История моего побега из тюрьмы Пьомби". Он очень удачно описывал детали. Он был очень тонким наблюдателем.
– Я согласна. Вы читали его "Дуэль"?
– Конечно! Это тоже сильное произведение. Потом, когда он начал заниматься физикой и математикой, мне кажется, он вышел за пределы своей личности. Все его работы, изучающие куб и шестиугольник, были дилетантскими, если вы позволите мне быть откровенным. А когда он начал опровергать Ньютона – это вообще было смехотворно.
– Ньютона?
– Да. Мне кажется, он просто не любил авторитеты. Он не мог допустить, что кто-нибудь может иметь последнее слово. В любой области.
– Интересно.
– Однажды он поставил одну вялую, занудную трагикомическую пьесу и, когда увидел, что публика зевает, поднял скандал, обвиняя всех в невежестве.
– Ой.
– Но больше всего, я думаю, его занимали мемуары.
– Да, он про них мне писал.
– Он их начал писать лет десять назад, если я не ошибаюсь.
– Вы их читали?
– Наибольшую часть. Но отрывками, главами. Я читал те главы, которые он мне рекомендовал читать. Должен сказать, что он уважал мое мнение и часто делился со мной.
– Значит, в этих мемуарах он описал всю свою жизнь?
Граф наконец понял суть Александры: ее неутолимую жажду познать мир.
– Нет, не всю жизнь. Они прерываются в начале 70-х годов, когда месье Казанова еще не вернулся в Венецию после своего долгого скитания по Европе.
– Только в 70-х?
– Видите ли, в его мемуарах, или в "Истории моей жизни", как он их назвал, есть нечто… ну, нечто странное.
– Что именно, Ваше Сиятельство?
– Я не говорю, что он писал неправду, преувеличивал, или приукрашивал, или вообще выдумывал. Это само собой. Ведь когда человек пишет про себя, бесполезно ожидать от него объективности и в общей характеристике, и в каком-то частном случае. Он себя будет представлять нам таким, каким он хочет.
– Не знаю.
– Нет, я говорю о другом. Я не могу понять одну вещь. Месье Казанова закончил писать мемуары, по-моему, в 93-м году. Было двенадцать-тринадцать томов. Но останавливаются они неожиданно на 73-м или 74-м году. Почему? Почему он не описал хотя бы следующие десять лет? Почему он остановился? Ведь после того как он их закончил, он еще их редактировал несколько лет для принца Шарля-Жозефа де Линья, которому они безумно понравились и который хотел их опубликовать в Дрездене.
– Де Линь? Тот, который…
– Да! Тот, которого император Иосиф послал на переговоры с вашей императрицей Екатериной, тот, который потом с великим Потемкиным брал Очаков!
– И?
– Я не понимаю, почему месье Казанова не описал свою жизнь после 74-го года, включая и проживание в Дуксе? Почему он в предисловии написал: "история моей жизни до 1797 года", а останавливаются они в 74-м? Вы понимаете, о чем я говорю, мадам?
– Вы хотите сказать, что рукопись была готова к печати в 97-м году, но описания его жизни доходят только до 74-го?
– Совершенно верно! Почему он не рассказал, как он вернулся в Венецию, как его встретили, с кем он там общался, чем он там занимался?
– Может быть, он думал, что продолжит мемуары?
– Он их закончил в 93-м и следующие четыре года их редактировал, вместо того чтобы описать свою жизнь после 74-го года. Ведь, если подумать внимательно: за четыре года, с 89-го, когда он начал писать мемуары, до 93-го, он описал первые сорок восемь-сорок девять лет своей жизни. Это говорит о том, что за один год в среднем он мог описать двенадцать лет своей жизни. Значит, в 94-м он мог написать следующие двенадцать, и так далее, и так далее. Но он предпочел остановить мемуары и редактировать их. Почему? Что ему мешало описать те времена? Что он не хотел описывать?
– Но если в предисловии написано "до 1797 года", значит, он был намерен вернуться к мемуарам, может быть, после издания первых томов.
– Может быть. Или он просто не хотел, чтобы читатель что-то знал. Ведь предисловие он мог написать под конец, когда уже понял, что долго не проживет, с целью заставить читателя подумать, что он просто не успел дописать мемуары, как Вы сейчас сказали. А на самом деле он никогда и не намеревался их заканчивать.
– Не знаю. Он Вам рассказывал, чем он занимался в тот период, после возвращения в Венецию?
– Мало. Он говорил, что работал секретарем у брата прокуратора Сан-Марко, что он жил во дворце Пезаро на Большом канале. Затем он работал у самого прокуратора. Я уверен, что в тот период происходило много интересного. Как и во всех периодах его жизни.
– Не знаю, что Вам сказать, Ваше Сиятельство.
– Если это так, тогда его мемуары являются неоткровенным описанием своей жизни. Однако это тоже может быть трюк.
– Не понимаю.