В конце 1796 года Бонапарт предложил Венеции объединиться с французами против Австрии. Венецианцы вежливо отказались. Бонапарт, как любой амбициозный человек, который считает, что кто идет не с ним, идет против него, воспринял отказ Венеции как проявление симпатии к Австрии. Вскоре, города Бергамо и Брешиа имели новых градоначальников, обещающих местному населению демократию и равенство, а Венеция платила Бонапарту 250 000 дукатов в месяц, чтобы он быстрее завершил свою кампанию против Австрии.
Но Наполеон не торопился. А когда в апреле 1797 года граждане Вероны восстали против французских войск и венецианцы обстреляли патрулирующий французский люгер, входивший в бухту Сан-Марко, убив при этом командира, Бонапарт объявил Светлейшей Республике войну. Все прошло быстро и без пролития крови. За две недели он арестовал венецианских инквизиторов, принудил членов Большого совета принять отставку дожа и послал свои войска оккупировать остров. В июне венецианские демократы уже танцевали на площади Сан-Марко вокруг дерева свободы. В октябре Франция и Австрия подписали мирный договор, по которому Франция получила от Австрии ее Нидерланды. Австрия так же должна была признать новые профранцузские республики в Лигурии и Ломбардии. Однако Австрия не очень расстраивалась, потому что наконец сбылась ее заветная мечта: ей перешла Венеция, с ее материком, с полуостровом Истрия и Далматским побережьем.
В январе 1798 года из Венеции вышли французы, забрав с собой коней Сан-Марко, почти 600 лет простоявших на базилике. Французских солдат заменили австрийские войска. Через месяц, когда венецианские патриции давали присягу императору Священной Римской империи, те разочарованные венецианские демократы, которым Наполеон когда-то обещал независимость, больше не плясали вокруг дерева свободы. Они проклинали французскую Директорию.
16
В гладкой тихой воде отражалось серовато-голубое небо. Извилистая река с ее ответвленными каналами, с ее верфями, лестницами-причалами, балюстрадами и мощеной дворцовой набережной еще пребывала в тяжком северном сне, и ни один челн не смел возмутить ее покой. Густая тополиная листва, украдкой тянувшаяся к воде с обоих берегов, дышала теплым июньским воздухом, наполняя сады и аллеи белым пухом. На восточном небосводе начали появляться багровые пятна, постепенно окрашивая его в алые, затем оранжевые, а затем розово-желтые оттенки. От зари к центру города надвигались кучевые облака, то рассеиваясь, то сгущаясь над водой, то задерживаясь, то набирая скорость, пока вдруг одним массивным слоем не застыли прямо над Адмиралтейской иглой.
Улицы постепенно наполнялись народом, и к позднему утру Дворцовая площадь уже кишела солдатами, выстраивающимися в парадные дивизии. Формировались колонны из легкой кавалерии, составленной из гусаров с киверами и ментиками, из средней кавалерии, в которую входили драгуны, вооруженные мушкетами, шпагами и короткими пиками, и из кирасиров с латами и саблями. Блестели также и пехотные роты, состоящие из расфранченных мушкетеров и гренадеров, вооруженных гранатами и ружьями, четко следующих прусскому образцу. У главного портала Зимнего дворца стоял казачий лейб-гвардейский полк Его Императорского Величества.
По Невскому проспекту, со стороны Александро-Невской лавры, ехала разукрашенная черная карета, запряженная двойкой белоснежных лошадей. В ней сидел седой семидесятилетний господин с морщинистым лицом и усталыми недоверчивыми глазами. Видя, как его слева и справа приветствует народ, кланяясь порой даже до самой земли, он испытывал противоречивое чувство. Он был рад вернуться в этот чудесный город с его просторными улицами, каналами и изящной европейской архитектурой. Он был рад видеть, что петербуржцы его не забыли, что они его по-прежнему любят. Однако он тяготился предстоящей встречей, ибо отвык от придворных церемоний; и, вообще, по своей простой прямолинейной натуре он их мало любил.
"Двор? – думал этот немолодой господин. – Что ныне представляет собой русский двор? Он похож больше на исправительную колонию, нежели на самую просвещенную монархию в Европе. Все регламентировано – экипажи, прически, фраки, жилеты. Вместо "граждане" надо говорить "жители", вместо "отечество" – "государство". Ни книг, ни музыкальных композиций из-за границы ввозить нельзя. Письма из-за границы перлюстрируются. Ссылка грозит всем, кто только лицо случайно скривит, всем, кто неправильно поздоровается с государем. За не то слово могут пытать. А армия наша? Боже мой, что же с ней стало! Полная отсталость! Где же ее живой дух, ее боевой инстинкт, ее собственная воля, ее отвага и дерзновение? Все заменено безжизненным, слепым, механическим подчинением, мелкодушной прусской шагистикой!"
Когда карета завернула на Дворцовую площадь и из мушкетов раздался приветственный салют, седой господин погрузился в такую тоску, что задвинул шторку на окне, решив не смотреть на парад. Ему вдруг захотелось обратно в деревню, туда, где он вставал до рассвета и с мужиками на улице обливался водой, а затем шел в церковь, звонил в колокола, пел в хоре, туда, где он до самозабвения слушал народные сказки, где уходил в лес, теряясь, ночуя в нем, где в одном нижнем белье он повторял очередным надзирателям, приезжавшим из столицы: "Пудра не порох, букля не кукла, коса не тесак, и я не немец, а природный русак".
Конечно, его годовое пребывание в деревне было не отдыхом, а настоящей ссылкой, со всеми унизительными лишениями – и материальными, и касающимися его статуса. И если бы сейчас его, фельдмаршала графа Александра Васильевича Суворова, просил вернуться на поле битвы один только капризный бесталанный император Павел, то вряд ли бы он приехал в Санкт-Петербург. Император не был достоин примирения. Но тут дело было гораздо сложнее. Сейчас его звала Священная Римская империя, а также Великобритания. Его просили спасти Италию, а может быть, и другие европейские страны, от антихристианской Франции. И это предложение было весьма заманчиво. Ведь он был полководцем, и еще каким! А полководец, любой полководец, как бы скромно он ни держался, никогда не откажется от новой победы и нового ордена.
Карета остановилась у главных ворот. К ней подошел офицер из казачьей лейб-гвардии и открыл дверцу. Как только на ступеньке засиял черный сапог, вокруг кареты заорали: "Ура! Ура!". Внезапно вся площадь взорвалась триумфальными криками. Со всех сторон раздавались выстрелы. Роты смешались, солдаты вышли из рядов. Все ликовали так, будто русская армия только что захватила сам Париж. Дым огнестрельного оружия проплывал над головами, поднимаясь на крышу дворца. Суворов не мог пройти. Гренадеры толпились, чтобы на него посмотреть. Вдруг с Петропавловки прозвучал мощный пушечный выстрел, и, уже заходя во дворец, фельдмаршал почувствовал, как у него увлажнились глаза.
В вестибюле стояли генералы.
– Граф Александр Васильевич, как мы рады Вашему возвращению, – сказал один.
– Да, Ваше Сиятельство. Все сейчас пойдет на лад, – добавил второй. – Все знают, что только Вы сможете сломать французов.
Суворов задержался на секунду.
– Уж, конечно, не паркетные генералишки, как Вы, господа, – он усмехнулся.
В Георгиевском зале стоял приглушенный гам. Как только вошел герольд и объявил о прибытии фельдмаршала Суворова, все замолкли и выстроились в прямые ряды, оставляя длинный широкий коридор между дверями и императорским троном.
Суворов вошел не торопясь. В черном мундире, с серебристой шпагой, с голубой лентой ордена Святого Апостола Андрея Первозванного и всеми остальными орденами, фельдмаршал приостановился и впитал в себя благоговение всех присутствующих. Спокойно и смиренно, совсем не походкой, свойственной крупнейшему военачальнику и национальному герою, он направился к трону. Там его со сдержанным нетерпением ждал император Павел Петрович Романов.
Ощущая на себе пристальный взор Суворова, невысокий император привстал и выставил грудь. Под царской мантией он был облачен в алую шелковую далматику, на которой блестел серебряный Мальтийский крест. На его высоком лбу возвышалась русская корона с жемчугами и бриллиантовым кружевом. Некоторым в зале на миг показалось, что император хотел вытянуть руки – жест гостеприимства. Но Суворов этого жеста не видел. Он шел хладнокровно, без выражения на лице. А когда подошел к помосту и одним взглядом смерил стоящих по бокам балдахина, то решил смотреть не в глаза императору, а на коронный крестик, закрепленный на красном шпинеле между двумя полушариями.
– Вы меня звали, Ваше Императорское Величество, – сказал он с небольшим, даже незаметным поклоном.
Страшнее всего для императора было личное равнодушие, питаемое к нему фельдмаршалом. Суворов его не презирал, не проклинал. На его худом остром лице не было ни одного следа злобы или обиды. Павел знал, что Суворов его просто не рассматривал как полноценного государя – ни как правителя, ни как стратега. Нынешний взгляд фельдмаршала был похож на тот взгляд, которым он смотрел на Павла в детстве. А самое невыносимое для императора было то, что европейские монархи заставили его унизиться перед великим полководцем. От Суворова зависела судьба Европы и, следовательно, престиж России, и Павел прекрасно понимал, что самое трудное сейчас было не реабилитировать Суворова перед русской короной, а реабилитировать себя перед Суворовым.
– Граф Александр Васильевич, – император сказал мягко, даже ласково, со скользящей улыбкой на круглом румяном лице. – Прошлое… ну…
– Да, мой государь?
– Что было – то было, Александр Васильевич. Я не судья, виноватого Бог будет судить.
– Хм.