– Куда хочешь!
* * *
После долгого блуждания по лабиринтным каналам в середине города, гондола вышла в бухту и поплыла в сторону острова Сан-Пьетро, сразу после Арсенала завернув налево, в канал Сан-Доменико.
– Да-да, прямо. А у церкви остановись, – взволновано приказал Казанова.
Гондола остановилась у высокой колокольни, и гондольер помог Казанове подняться на набережную. Сзади церкви стоял маленький двухэтажный домик. У парадной толпились люди – в основном женщины, и в основном в черном. Все сердито посмотрели на Казанову.
– Простите, друзья. Простите.
– Мы тебя давно ждем.
– Простите. Я дерьмо. Простите, ради бога.
Он поторопился в дом, на второй этаж, в спальню, из который вышел врач, а за ним священник.
– Как она? – спросил Казанова.
– Состояние резко ухудшается.
Врач скривился при виде черного рта Казановы; все в нем было черное – губы, язык, зубы, горло.
– Микела! – Казанова всхлипнул, подбежав к изголовью.
– Спасибо, что вы пришли, – сказал худосочный бледный от горя мужчина, стоящий по другую другую сторону кровати.
Казанова взял руку больной женщины.
– Как ты? Как ты, моя прекрасная? Ты меня слышишь?
Белолицая, истощенная, хрупкая женщина открыла глаза. Казанова платком вытер пот с ее лица, а затем причесал ее длинные белые волосы.
– Джакомо, это ты? – еле-еле вымолвила она.
– Прости, что я раньше не пришел. Прости меня, кретина.
Она с трудом повернула к нему голову.
– Я счастлива тебя видеть.
Ему стало больно, и он скрыл свои слезы подушкой, оставляя на белой наволочке мокрый черный след.
– Микела моя.
Она слышала, как он всхлипывал.
– Джакомо, не плачь, – приказала она ему. – Лучше поговори со мной. Скажи мне, как твои дела?
– Да какие дела? – он поднял голову. – Все меня на девяносто градусов ставят.
Микеле всегда нравился его пошловатый юмор. Ее лицо покрылось розоватым цветом, и кончики губ потянулись кверху.
– А что, только ты имеешь право ставить всех на девяносто градусов?
Казанова засмеялся.
– Мике, Мике, Микечка моя.
– Не давай себя в обиду, слышишь. Что тебе сделали на этот раз?
– Не волнуйся, моя прекрасная. Ничего страшного.
Она посмотрела ему в глаза.
– Нет, я вижу – тебя опять обидели.
– Не.
– Я тебе всегда говорила, месть – это не порок.
– Посмотрим, Мике. Посмотрим, как покатится каракатица.
– Вот так, правильно. Всегда с иронией.
– Да, моя сказка.
– Я тебе очень благодарна, знаешь.
– За что?
– Я тебе благодарна, – она сухо закашляла, – я тебе благодарна за то, что ты меня тогда в театр пристроил. За то, что ты моему братику Джованни помог.
– Спасибо, Джакомо, – сказал мужчина.
– Ты нас спас от голода.
– Забудь это, Микела. К чему это? Забудь.
– Я все это время хранила одну вещь. Она тебе должна быть знакома.
– Что?
– Открой тот чулан. Там, на верхней полке. В коробке.
Казанова открыл чулан, порылся на верхней полке и, нащупав коробку, взял ее осторожно обеими руками и спустил на пол. Сняв крышку, он увидел вещь, которая только через два-три мгновения воздействовала на его расплывчатое восприятие. В коробке лежала скрипка со смычком.
– Чья она, Мике?
Микела не отвечала. Она лежала неподвижно с безжизненными глазами, поднятыми вверх.
– Мике? Мике!
Джованни наклонился и ладонью опустил веки сестры.
– Мы Вас вчера целый день искали, Джакомо. Микела очень хотела с Вами поговорить. А более всего она хотела, чтобы Вы ей сыграли на скрипке, как тогда, в юности, когда Вы ей играли под ее окном. Это Ваша скрипка, Джакомо.
Казанова сглотнул комок слез.
– Что? Что? Да я… я… я вообще никогда играть не умел.
* * *
Позже, на закате, на восточном берегу длинной широкой пересыпи, защищающей мелкую лагуну от непредсказуемого Адриатического моря, рыбаки заметили одного высокого лохматого господина в длинной распущенной рубахе и с засученными по колено панталонами. Он шел, обласканный соленым бризом, слоняясь босиком по теплой почве, раздавливая хрустящие маленькие ракушки, а затем подпрыгивал выше и выше, стараясь как можно дольше задержаться в воздухе над приливами и отливами. Фиолетовый горизонт отделял темно-синее море от розовеющего неба, и видно было, как блаженствующий господин смычком рисовал на небесах какие-то непонятные, извилистые узоры. Проплывали белые растянутые марлевые облака, впитывая в себя яркие оранжевые лучи солнца. Там, далеко за облаками, открывался, ему казалось, некий образ, некий светлый нежный образ с тонкими человеческими чертами – может быть, маска, может быть, даже лицо. Напевая мажорный мотив Вивальди, он начал смычком рисовать этот образ на мокром песке. Но как только он заканчивал, набегала волна и смывала рисунок. И он шел дальше, дальше вдоль шуршащего вечернего моря, подпрыгивая, разбегаясь, вертясь, дирижируя, порой рисуя этот рисунок, наблюдая в болезненном экстазе, как его смывала пенистая вода.
– Как я рад! Как я рад!
* * *
1782 год закончился неимоверным наводнением. Больше недели на площади Сан-Марко и на обеих сторонах моста Риальто вода поднималась выше метра. Набережную Скьявони было не видно – вода доходила до прибрежных дворцов, а порой и дальше. Несколько церквей пришлось ремонтировать – вода не только повредила скамейки и алтари в нефах, но и уничтожила сокровища и произведения искусства в ризницах.
Через год произошло большое политическое событие: дож и сенат приняли трех посланников из недавно созданных Соединенных Штатов Америки: Томаса Джефферсона, Бенджамина Франклина и Джона Адамса. Американцы хотели создать дипломатическое и экономическое партнерство со Светлейшей Республикой. Но венецианцы, проявив свое обычное дружелюбие, уклонились от подписания договоров. Они не хотели провоцировать своих монархических соседей, которые без восторга смотрели на новое демократическое государство и на его желание быть равным среди великих европейских держав.
Годы текли, и Венеция продолжала играть свою роль международной столицы развлечений – карнавал становился более и более экстравагантным, необузданным и сладострастным. Она также продолжала держаться за свой священный нейтралитет.
Австрия, с другой стороны, несмотря на договоренности с Россией, продолжала зариться на земли, расположенные по ту сторону Альпийского хребта. Венский двор просто был помешан на идее приобретения выхода к морю, и этим выходом мог служить только венецианский полуостров Истрия и Далматское побережье. Вступив в 1787 году в антиосманскую коалицию с Россией, Австрия начала выражать надежду, что война с турками примет масштаб, соответствующий когда-то выдвинутому Екатериной "греческому проекту". Таким образом, за поддержку России, Австрия получила бы Балканы и желанные венецианские территории. Она даже советовала России привлечь в коалицию и Венецианскую Республику, чтобы компенсировать ее потери османскими островами в восточном Средиземноморье. Однако, Екатерина настаивала, что торопиться некуда, что еще рано реализовать "греческий проект". Приоритетом России на данном этапе было вернуть себе Крым, который был захвачен турками, и сделать все, чтобы Австрия получила Белград с его окрестностями. Следовательно, не было смысла тревожить Венецию, тем более что война шла на Черном море.
Когда император Иосиф II умер от туберкулеза в 1790 году, трон Священной Римской империи унаследовал его брат Леопольд II. Леопольд сразу вышел из антиосманской коалиции. Он не считал турков угрозой для своей империи; он был озабочен более пагубным явлением, которое могло поменять всю геополитическую карту Европы: Французской революцией.
14 июля 1789 года французский народ взял Бастилию. Через три месяца Учредительное собрание вынудило короля Людовика XVI санкционировать "Декларацию прав человека и гражданина", установив таким образом гражданское равенство. В конце 1792 года Франция уже была республикой, а в начале 1793 года отрубленная голова короля лежала на эшафоте. К тому времени Франция вела превентивную войну против всех своих соседей: Англии, Нидерландов, Испании и Священной Римской империи.
Венеция отказалась вступать в антифранцузские коалиции. Недавно избранный дож Лодовико Манин боялся наступать кому-либо на ноги и придерживался нейтралитета, считая, что из-за неверного шага в не ту сторону Венеция потеряет свою независимость. Его не очень уважали в лагуне и, поскольку его предки вышли из региона Фриули, купив себе когда-то патрицианский титул, он не считался очень храбрым венецианцем. И действительно, когда молодой французский генерал по имени Наполеон Бонапарт вошел в Северную Италию в 1796 году и завоевал австрийскую Ломбардию, дож начал паниковать.
Бонапарт был весьма приветлив с венецианцами. Ему даже в голову не приходило нападать на Венецию, так как это не входило в планы французской Директории. Бонапарт хотел лишь получить разрешение от дожа пройти по венецианской территории, чтобы прогнать австрийцев из Северной Италии. Но как только он получил разрешение, его армия заняла города на венецианском материке – Пескара, Брешиа, Верона.