* * *
Прошел еще один месяц, и Казанове уже казалось, что все про него забыли. Проходя мимо его дома, никто голову не поднимал к его окну, стараясь узреть его грустное лицо. В лавках Франческу про него не спрашивали, а если его имя упоминали, то подразумевалось, что он уже "не выйдет". Дзагури писем не писал и новостей с Франческой не передавал. Даже падре Джулио начал забывать передавать с Франческой дополнительное благословение. Пока домашний арест Казановы был сенсацией, о нем сплетничала вся столица, от церкви Сан-Джоббе в самой западной части Каннареджо до церкви Сан-Николо на Лидо. А когда событие потеряло свою свежесть, то оно больше никого не интересовало. Никто даже, кроме Франчески, не вспомнил о его дне рождения – 2 апреля.
Даже сам Казанова начал постепенно привыкать к этим условиям. Домашний арест был куда лучше "Колодцев"! Он знал, что инквизиторы могли все переиграть на самом деле. Был ли он причиной странного поведения цесаревича или нет, они могли бы решить оставить его пожизненно под домашним арестом, и на этом все бы кончилось. И никто бы не стал с ними спорить, никто бы не стал ходатайствовать перед Высшим трибуналом. Может быть только Дзагури, но у него большого влияния не было. Теоретически, конечно, дож мог простить Казанову, как он это раньше делал со многими политзаключенными. Однако Казанова знал, что он был нужен дожу, как кулак в рожу.
В середине апреля, ночью, постучали в парадную дверь. Вошли два солдата – не обычная смена, а тяжеловооруженные.
– Идемте с нами, мессер Казанова.
– Куда вы его? Куда вы его? – в ночнушке напала на них Франческа. – Куда?
– Во Дворец, синьора.
– Джакомо, не иди с ними! Не иди!
Казанова, в халате, ничего не соображающий, заметался в коридоре. На него накинули пальто и связали сзади руки.
– Франческа! – он всхлипнул со слезой, текущей по щеке.
– Джакомо, любимый мой! Жизнь моя!
Она его обняла, а потом начала колотить солдат – руками и ногами, как зверь в клетке.
– Сволочи! Сволочи! Не уводите его!
Казанова никогда не видел ее такой неистовой – он даже испугался.
– Кекка, послушай меня. Послушай. Послушай, я сказал!
Она к нему повернулась, растрепанная, с плачущими черными, как уголь, глазами.
– Не уходи, Джакомо!
– Прости меня, ладно. Слышишь? Прости меня, ради бога.
– За что?
– За все. Хорошо? Прости меня, мое солнышко.
– Хорошо, мой Lupochiotto . Я тебя прощаю. Я тебя буду ждать. Сколько надо. Всю жизнь, если понадобится. Я тебя буду ждать!
Четыре солдата повели Казанову по узким сумеречным улицам. Было уже тепло, и он задерживался на мостах, вдыхая свежий весенний воздух. Каналы молчали, издавая густой соленый запах. Пели воробьи, предвещая рассвет, и он видел, как твердое черное небо медленно обретало мягкий темно-синий оттенок. Был новый день, новая пора, но дома и дворцы еще спали, спали так, как спят малыши после прочтенной им сказки.
На площади Сан-Марко он попросил солдат остановиться у великого храма. Мозаика на фасаде еще скрывалась во тьме, но можно было различить силуэт куполов на фоне светлеющего неба. Казанова представил, где в глубине нефа стоял алтарь. Он к нему повернулся и произнес молитву.
Во Дворце дожей было тихо. Охранники с факелами освещали путь, и Казанова чувствовал их дыхание на своей шее. Громко начали звучать его шаги по мраморному полу, и ему казалось, будто все святые, дожи и адмиралы, изображенные на картинах, изучали его и сейчас будут решать его судьбу.
– Садитесь, пожалуйста, – Красный указал на стул, когда Казанова вошел в Зал инквизиторов.
С Красным сидели два Черных и их секретарь. Пезаро не было. Казанова сказал себе, что не будет сопротивляться и спорить, какое бы решение они ни приняли. Во-первых, было бессмысленно, во-вторых, он уже смирился.
– Мессер Казанова, – Красный встал и медленно зашагал вокруг своего письменного стола, – Ваше пребывание под домашним арестом позволило нам выяснить отношения с цесаревичем…
Казанова смотрел не на Красного, а на картину с крылатым львом, висящую на стене.
– …Более того, нам удалось получить информацию, которая доселе была нам неизвестна. Я уверен, что Вы уже имеете эти сведения, так что я не буду распространяться. Визит цесаревича был очень важным событием для республики. Наше государство возлагало много надежд на этот визит и, как Вы видели, устроило в честь цесаревича мероприятия, которые Венеция уже давно ни в чью честь не устраивала…
Инквизиторы удивлялись, что Казанова все еще молчал.
– …Все должны были уважать статус цесаревича как особого гостя. Однако с первого дня Вы перешли с ним на неформальные, я бы даже сказал, почти дружеские отношения. Как Вы можете представить, это нас очень насторожило. Мы старались Вас отвести от русского гостя. Мы Вас предупреждали не общаться с ним, а также с его свитой. Мы Вам даже угрожали. Но Вы продолжали вести Ваши игры вопреки просьбе Вашего государства. Вы продолжали действовать против государства. Ваш характер своевольного, беззаконного, ни с кем не считающегося либертина затмил Ваш здравый смысл. Это очень плохо, мессер Казанова. И сейчас мы столкнулись с последствиями Вашего эгоистического поведения.
Красный взял со стола конверт и передал его Казанове. Конверт был распечатан. Казанова вытащил бумагу и развернул ее. На ней был текст, написанный по-французски, с обращением по-итальянски:
"5 марта 1782 г.
Carissimo, Serenissimo Amico!
Если бы Вы знали, как горестно мне было в тот день, когда мне пришлось, по непредвиденным обстоятельствам, срочно отчалить от Венеции, не имев возможности с Вами попрощаться. Если бы Вы знали, как сердце мое билось и разрывалось, когда я видел уменьшающиеся, исчезающие вдали купола и колокольни. Я никогда не забуду то блаженное время, проведенное под небом Святого Марка. Все, что я видел, навек запечатлелось в моей душе и навек будет мною прославлено в моих рассказах моим потомкам. Нет слов у меня ныне выразить ту грусть и тоску, ту черную безысходность, находящую на меня, когда я представляю, что, может быть, я никогда больше не вернусь в Венецию. Знайте, мой милый друг, что в центре всех моих воспоминаний о Венеции всегда будете Вы. Ваша эрудированная речь, Ваш тонкий юмор, Ваш уникальный темперамент и художественный дар, каждая минута Вашего присутствия была для меня драгоценнейшим подарком. Я вместе с супругой желаю Вам долголетия, крепкого здоровья и легкого, оживленного настроения. А больше всего я желаю Вам, чтобы город Ваш ценил Вас так, как я Вас ценю, чтобы он не переставал удивлять и вдохновлять Вас и чтобы Вы его также удивляли и вдохновляли. Я имел честь быть гостем Венеции. Я имею честь быть, месье Джакомо Джироламо Казанова,
Вашим преданным другом.
Павел Петрович, граф дю Нор".
Казанова поднял голову и заметил, что инквизиторы смотрели на него с полуулыбкой.
– Ничего не понимаю.
– Вы не понимаете, что написано? – спросил Красный.
– Я не понимаю смысл этого.
– Ну, дело в том, что светлейший дож недавно получил письмо от Ее Императорского Величества Екатерины Романовой, которое, можно сказать, очень удовлетворило его ожидания.
– То есть, значит… значит все прошло хорошо?
– Да.
– И ко мне никаких претензий?
– К Вам – никаких претензий.
– Точно?
Красный кивнул убедительно. Казанова испустил глубокий вздох и расслабился.
– Не только восстановился контакт с русскими, – бодро говорил Красный, – но и отношения с Австрией приняли благодаря вмешательству Екатерины совершенно новую форму.
– Правда? Какую?
– Положительную.
– Так если восстановились отношения, – Казанова взглянул на письмо, – тогда…
– Но! Тут есть одно большое "но", мессер Казанова. Мы знаем, что цесаревич в письме не удовлетворил Ваши ожидания. Мы понимаем, что он не ответил на Вашу просьбу.
– Да, не ответил.
– Мы считаем, что, несомненно, есть некая причина этому решению. И нам кажется, что было бы благоразумно для всех, а именно ради сохранения теплого чувства, питаемого цесаревичем к Вам, не копаться дальше в этом деле. Ведь, у русских, наверно, как Вы сами уже говорили, существуют особые обычаи. Вы согласны?
– Ну… – Казанова провел рукой по затылку, – пожалуй, в этом есть свой резон.
– Я рад, что Вы согласны.
– Но зачем тогда разыгрывать этот спектакль? Зачем будить меня среди ночи, связывать руки? Это же жестоко, не думаете? Можно было просто написать мне письмецо.
– Тут Вы правы, мессер Казанова, – Красный сказал добродушно, с трудом улыбаясь. – Но мы знаем, что Вы большой любитель театра и, следовательно, сможете оценить эту небольшую мизансцену.
Он достал из своей алой тоги замшевый кошелек и положил его на стол.
– Это за Ваши расходы, мессер Казанова, – сказал один Черный.
– Если у Вас когда-нибудь появится полезная информация, – добавил второй Черный, – мы Вам будем очень благодарны.