– Что говорит Пьетро?
– Никаких новостей. Но почему твоя судьба зависит от этих графов дю Нор?
– Ты не поймешь. Ты только запутаешься.
Первого марта Казанове приснилось, что в него стреляют. Он, как обычно, вытянул руки, надеясь себя защитить, и съежился, когда полетели пули.
– А-а-а!
– Чу-чу-чу. Это сон, миленький.
– Но стреляли. Стреляли же!
– Это у нас на улице стреляли. Фейерверками. Сегодня Новый год, мой хороший. Я тебя поздравляю!
– Новый год?
– Да. Я уверена, что скоро придут хорошие новости, и мы сможем начать новую жизнь.
Но никаких хороших новостей не приходило. В первую неделю марта Дзагури сообщил, что русские находятся в Тоскане, у герцога Леопольда, родного брата императора Иосифа II. Но про Венецию в их речах даже намека не было.
Чувствовалось уже, как на улице теплело. Франческа приоткрывала окна, чтобы Казанова дышал соленым воздухом. Это пробудило в нем небольшой аппетит. Он съел тарелку тушеных бобов, затем еще одну. Небо начало светлеть. Порой выглядывало солнце. Температура Казановы чуть снизилась. Но с кровати он не вставал. Действительно в комнате веял новый воздух, и небо покрывалось новыми красками. Однако мысли о прошлом – о недавнем прошлом, связанным с Александрой, и далеком прошлом, связанным с его пятнадцатимесячным заключением, держали его прикованным к постели.
Доходило иногда до того, что непонятная, неразрешенная ситуация с русскими мучила Казанову больше, чем сама мысль о возможном заключении в "Колодцах". Неясность и двусмысленность его положения лишали его ориентира, без которого в его сознании вся его жизнь мутнела, как размытая болотная жижа. Его внутренний мир рассыпался, и все воспоминания казались лишь безжизненными изображениями, картинками чужого существования, не имеющими к его личности никакого отношения. Это был предел. Он больше не выдержал и попросил Франческу позвать падре Джулио из соседней базилики Санти-Джованни э Паоло. Власти не запретили.
Священник пришел неохотно.
– Поговори со мной, Жюль.
– А, сейчас ты хочешь говорить! Уже три года, как на исповедь не ходишь. А когда вот приспичит, то, мол, Жюль, поговори со мной!
Худой глазастый священник взял стул и сел возле Казановы, заметив деревянный крест над изголовьем.
– Ты же видишь, – робко улыбнулся Казанова, – Он всегда со мной. Я просто не люблю все ваши формальности.
– Именно в этих формальностях Он и является нам.
– Это уже отдельный разговор.
– Ладно. Говори. Что с тобой?
– Запутался опять. Сплошная тьма. Ничего, никого не узнаю.
– Душу надо облегчить. Грешки снять. Накопилось будь здоров небось?
– Не скажи. Наоборот, все шло тихо и ровненько последнее время. А потом вдруг бац – и вниз, башкой об камень! А сейчас ползаю, куски собираю.
– Да, видно.
Казанова пальцем попросил ухо священника.
– Темницей угрожают. Той, в подвалах. Знаешь?
– Да, слыхал, – священник вздохнул, пошмыгивая носом в рукав.
– Страшно, не представляешь как.
Священник посмотрел в налитые кровью глаза Казановы.
– Представляю.
– Не выдержу на этот раз. Не выдержу. Бежать некуда. Да и сил больше нет.
– Смирись тогда.
– О, гениально!
– Ты же сам меня позвал.
Казанова сморщился.
– Как ты думаешь, Он видит меня сейчас?
– Видит.
– Он же знает, что я ни в чем не виноват.
– Ты уверен?
– Это провокация?
– Тебе легко на душе?
– Нет.
– Значит, в чем-то виноват. Значит, таишь грешок какой-то.
– Страх?
– Нет. Страх – это последствие.
– А что?
– Что угодно. Ненависть. Желание отомстить. Желание не простить, не попросить прощения. Любая отрицательная энергия, марающая чистоту духа.
Казанова полежал полминуты в молчании.
– Понял.
Священник увидел искру озарения в глазах отчаявшегося мужчины.
– Понял, да?
– Да.
– Ну давай тогда.
– Что?
– Давай, я приму твою исповедь.
– О, нет, спасибо. Это я сделаю самостоятельно.
– Да иди ты!
Священник вскочил и направился к двери.
– Эй, эй, эй! Без отрицательной энергии.
– Пока.
– Подожди, подожди.
– Что?
– Дай руку.
Падре Джулио вернулся к кровати и протянул Казанове руку. Тот ее схватил крепко.
– Спасибо, что пришел. Спасибо.
Казанова встал и после долгого раздумья и метания закрыл ставни, запер дверь и зажег свечу. Он поставил шандал на подушку под крест и стал на колени у изголовья.
– Слышишь? А? Слышишь? Знаю, слышишь. Так вот. Боже мой, доверяю Тебе, так как Ты – верный, всесильный и милосердный. Ты дашь мне отпущение грехов, милость и вечное спасение. Боже, хотя Тебя не понимаю, однако все люблю, все, что есть сотворено, потому что Ты – бесконечное благо. Ах, сожалею за мои злости единственно ради Твоей любви. Будь милостив ко мне, грешному, для Тебя отпускаю ближнему. Для Тебя прощаю всех тех, кто причинил мне зло и горе, всех тех, кто не видел света Твоего и не признавал благодати Твоей. Я прощаю Хорхе Луиз Диего де ла Круз, который, чтоб удалить меня из Барселоны, нанял трех головорезов избить меня ночью, стащить мои деньги и оставить меня на улице, истекающего кровью. Будь милостив к ним, слепым, не знающим щедрости Твоей, Господи, и я прощаю их ради любви Твоей лучезарной. Я также прощаю Мариану Женевьеву де Шарпиллон, которая своими коварными, язвительными интригами довела меня до мысли о самоубийстве, мысли, которая меня никогда не посещала до и после встречи с этой женщиной, мысли, которая является самым ужасным грехом перед Тобой, Боже, актом, который противодействует и отвергает любовь Твою. Будь милостив к ней, Боже, и я прощаю ее ради любви Твоей неисчерпаемой. Я также прощаю Джованни Мануцци, который когда-то донес на меня венецианским инквизиторам и из-за которого мне пришлось маяться в нечеловеческих условиях пятнадцать месяцев. А если бы я не сбежал, пришлось бы там мучиться целых пять лет, коли бы я раньше не умер.
Прости ему, Господи, его мелочность и зависть и ненависть к людям свободным и свободомыслящим, к тем, кто любит жизнь и желает познать ее во всех проявлениях. Будь милостив к нему, Господи, и я прощаю его ради любви Твоей всеобъемлющей. О Боже мой, помоги мне снять с груди самый тяжелый камень. Прости, чтобы я простил маменьку мою Марию-Джованну Фарусси, которая в детстве не разговаривала со мной, и не любила меня и не верила в меня, и отвезла меня, девятилетнего, в пансион падуанский, избавившись от меня, чтобы посвятить свою жизнь не детям, а театру. Прости ей, Господи, ее тщеславие, самолюбие и равнодушие к сыну ее. Прости ее, Господи, за то, что она из меня сироту неприкаянного сделала. Пусть душа ее покоится в сердце Твоем великодушном. Будь милостив к душе ее, Господи, и я прощаю ее ради любви Твоей вечной. Аминь.