Пезаро указал охранникам посадить Казанову обратно на стул. Была длинная пауза. Инквизиторы переглядывались. Пезаро подошел к Красному и прошептал ему что-то на ухо. Тот кивнул и тихо проконсультировался с Черными. Те обменялись бумагами и ответили Красному полусловами. Наконец Главный инквизитор встал и провозгласил:
– Мессер Казанова, до того как не найдется объяснение непонятному поведению русского цесаревича, Трибунал вынужден посадить Вас под домашний арест. Если выяснится, что Вы являетесь причиной этого поведения, то знайте, что во Дворце есть условия, соответствующие Вашему сегодняшнему статусу. То есть, статусу не патриция и не государственного служащего. Эти условия называются "Колодцы" .
– Я вас проклинаю! Это полный произвол! Я никогда не предавал Венецию! Никогда! Выбрав меня в качестве козла отпущения, вы не решите свои проблемы!
– Зато Ваше устранение поможет нам избежать новых проблем. Отведите арестанта домой, – повелел Красный охранникам.
14
Во тьме ее шерсть казалась теплым бархатом. Она прильнула к его бедру, и зной блаженства распространился по всему его нагому телу. Он гладил ее тонкий хребет, и она облизывала его пальцы, своими ножками щекоча его колени. Их тела дышали, как одно тело, и темное узкое пространство, их окружающее, ему казалось целой вселенной. Она нежно обвивалась вокруг его конечностей, томясь в объятиях его ног, скользя по его ляжкам. Он смеялся, чувствуя, как деликатно она покусывала его костяшки. Снуя взад и вперед по его груди, она исчезала и появлялась, исчезала и появлялась, крутясь вокруг его шеи. Вдруг появилась еще одна, также проворно и ласково скользя по его ногам, хвостом задевая его чресла. Он содрогался в экстазе, видя, как они вместе терлись ушками, виясь вокруг его возбуждения. Их появлялось все больше и больше. Лапки их царапали его кожу, длинные хвосты хлестали его с ног до головы. И все эти грызуны, наконец, скопились между его ног: десять, двадцать, тридцать маленьких крысиных глаз изучали его худосочное тело. А затем они все вцепились зубами в его плоть и начали грызть, пожирать его живьем…
– А-а-а! – Казанова проснулся в жарком поту.
– Чу-чу-чу. Все хорошо, все хорошо, – Казанову обняла Франческа. – Это был сон, мой миленький. Страшный сон, и все. Я тут. Я тут сейчас, с тобой.
– А-а-а!
Он никак не мог стряхнуть с себя образ тюремной камеры с крысами.
– Все, все. Сейчас все пройдет.
Франческа встала и разожгла огонь в жаровне.
– Кекка, это ты?
– Да, мой милый. Это я. Ты видел кошмар. Но сейчас ты проснулся. Уже третий раз Казанове снился этот кошмар, и с каждым разом являлся ярче и ярче. Он лежал простуженный, с ослабленным иммунитетом, и воображение его в результате было чрезвычайно активным.
Была уже середина февраля, но никаких сведений о цесаревиче в Венецию не поступало. Говорили только, что он со свитой находится в Риме. День и ночь в доме Казановы стояла стража. Ему не позволялось ни выходить, ни принимать гостей. Письма все читались, и каждый раз, когда кто-то из семьи Бускини возвращался домой, его тщательно обыскивали.
Друг Казановы патриций Пьетро Дзагури хлопотал во Дворце о его освобождении, присоединив к своим стараниям десяток самых высокочтимых нобилей, которые дали государству устную гарантию, что Казанова не покинет Венецию. Но решение Высшего трибунала оставалось непреклонным. Эти нобили затем написали специальную петицию дожу, прославляя преданность Казановы республике и его важный гуманистический вклад в ее культуру. Но светлейший дож отверг петицию светлейшим образом. А когда Дзагури предложил своим сподвижникам сброситься и заплатить за Казанову залог, эти высокочтимые патриции как-то сразу поняли, что родина все-таки не так сильно пострадает без преданности Казановы.
Тем временем Франческа ходила на цыпочках, боясь сказать лишнее слово. Вроде Казанова больше не собирался переезжать, и ей в тайне было очень приятно видеть его "прикованным" к постели. Таким образом она могла всласть за ним ухаживать: он принадлежал только ей. Но, с другой стороны, круглосуточное присутствие солдат в доме и регулярное употребление слова "тюрьма" лишали ее покоя. Главная ее задача была восстановить бодрое настроение ее любимого и вылечить его простуду. Она варила ему супы, горячие компоты, заваривала лечебные травы, мазала его целительными мазями. Ее мать, боясь, что Казанову посадят в тюрьму и лишат пенсии, охотно помогала дочери на кухне и оставляла ей самые свежие яйца, а не продавала их соседям, как обычно.
Маленький Джакомо не совсем понимал, что происходило. Ему казалось, что Казанова стал такой важной персоной, что ему назначили домашнюю охрану. Проходя мимо этой стражи, мальчик любовался их оружием, а один раз один из охранников даже дал ему повертеть шпагу.
Сестра Франчески занялась шитьем, чтобы заработать какие-нибудь деньги. Но ее толстые неуклюжие пальцы никак не могли подружиться с иголкой, и, после того как она исколола себе ладони, Франческа с мамой убедили ее шитьем больше не заниматься. Франческе, к счастью, удалось сшить пару панталон по заказу Микелы из театра Сан-Самуэле, и она была довольна вознаграждением, несмотря на то что на сцене никто эти штаны не надевал.
Страх попасть в "Колодцы" эмоционально парализовал Казанову. Он знал, что оттуда никто живым никогда не выходил. Не успевал он отвлечься на две-три минуты, как мысль о темной, ничтожной, наполовину заполненной водой камере вкрадывалась в его сознание и пощипывала виски. Он представлял эту камеру днем и боялся закрыть глаза и увидеть ее во сне, что было ужаснее, ибо во сне он не мог направить внимание на другой предмет. День и ночь у его постели горела свеча – больше всего его пугала темнота. Читать не было желания – ни старые книги, ни новые, которые передавал Дзагури. Чтение только больше напоминало о заключении, поскольку чтение было его единственным занятием в тюрьме тридцать лет назад: раз десять он тогда перечитал Новый завет и раз пять – Ветхий.
Мысль об Александре на какое-то время освобождала его от угнетающего страха, но взамен наполняла его грудь раздирающей болью. Объяснение странному, скоропостижному отъезду русских было слишком тяжело искать, да и бесполезно. Он не ждал от цесаревича ответа по поводу брака, а порой даже иронизировал над собой, представляя, что вот-вот придет от того письмо, говорящее, что свадьба венецианца Джакомо Казанова с русской фрейлиной Александрой Снежинской объявлена на всю Европу. Эти мгновения издевательства над самим собой были единственным развлечением, которое помогало Казанове держатся на плаву. Задним умом он понимал, что вышел за рамки бонтона, что где-то переборщил. А как он мог поступить иначе? Время было ограничено: русские остановились в Венеции только на 7–8 дней. Но что сейчас об этом говорить.
Венецианская погода плохо на него действовала. Несмотря на то что самый крепкий мороз уже прошел, небо оставалось низким, тучным и неподвижным. Часто моросило, и эфемерные проблески только дразнили Казанову недостижимой голубизной, так что казалось, что даже небо над ним посмеивается. Он выглядывал на крыши, на бесконечные ряды черепицы, и сердце его замирало всякий раз, когда в поле зрения влетала чайка. Он с тоской и застывшим дыханием следил за ее полетом, а затем, когда она исчезала, рисовал в небе ее траекторию.
Однажды после очередной встречи с Дзагури Франческа пришла домой воодушевленная. Ее глаза блистали. Она крепко обняла и расцеловала Казанову. Однако он увидел, что она как-то не совсем понимала смысл того, что ей поручили ему передать.
– Джакомо, мессер Дзагури сказал, – прошептала она у окна, чтобы охрана не слышала, – что в Риме мессер посол Андреа Менно…
– Меммо.
– Да, Меммо. Что мессер посол Андреа Меммо был на приеме, на котором Папа Римский чествовал графов Дно.
– Графов дю Нор. И?
– И что все прошло хорошо.
– Что прошло хорошо?
– Прием.
– А потом?
– Все. А кто такие графы дю Нор? Я слышала о них. Тут у нас о них говорили. Кто они?
– Иностранцы. Что еще сказал Дзагури?
– Больше ничего.
Выяснилось потом, что посол Меммо прислал дожу официальный доклад по поводу предоставленной цесаревичу аудиенции у Папы Римского. Однако про отношения великого князя к Венеции в докладе ничего не было. Кроме фразы: "Sono lieto di fare la Vostra conoscenza" , Меммо не удалось вырвать ничего из уст цесаревича.
В конце февраля Казанова потерял аппетит. Помимо горячего шоколада, который Франческа делала весьма искусно, ни на что больше он не мог смотреть. Из-за плохого аппетита, его иммунитет еще больше понизился, и через несколько дней у него поднялась температура. Валяясь в постели с горячей головой, он потерял контроль над своими мыслями, которые под влиянием разъедающего страха, стремились только к одной теме: заключение в "Колодцах". Все, что делала и говорила Франческа было не в силах его отвлечь. Даже маленький Джакомо со своими играми и наивными вопросами больше не действовал на чувство безысходности Казановы.
Ночью при горящей свече Франческа видела, как спящий Казанова поднимал и выпрямлял свои руки в поисках непонятно чего, держа их в таком положении минуту-две, пока они сами не падали на кровать. Иногда он во сне говорил: "Вы увидите, кто был прав… вот тогда вы скажете… совесть моя чиста". А порой он бредил даже днем: "Все уже было написано… смотрите, кто стоит на пороге". Франческа от него не отходила.
– Джакомо, миленький, поешь чуть-чуть. Ну хотя бы бульончика. Тебе нужны силы.