Покинули место ночевки с рассветными лучами, и путь до пристанища пасечника теперь продолжался сравнительно недолго: около полудня на взгорке среди раскидистых кедров мелькнул бревенчатый дом с темно-малиновой железной крышей и большими, на старинный манер квадратными трехстворчатыми окнами, с рамами, выкрашенными белой краской. Именно окна, светящиеся в сумеречно-хвойной зелени, открывались перво-наперво глазу и уж после весь дом.
Вглядываясь с интересом вперед, Зимин никак не мог взять в толк, почему обиталище пасечника называется Подъельниковским кордоном. Ни намека на ельник окрест. Впрочем, и кедров негусто. Лишь в окружении дома. А дальше по пологому склону лиственное мелколесье, реденький кустарник, потом луг, на котором в траве разноцветными яркими кубиками во множестве неровными рядками рассыпаны ульи. Зимин успел их насчитать за полсотни, пока приблизились к дому, но это то, что успел, и всего на одном склоне.
Владелец таежной пасеки Василий Терентьевич Засекин и провожатый Зимина были очень похожи, будто не двоюродные, а близнецы-братья. Невольно Зимин, сравнивая, поочередно поглядел на обоих.
- Что, одной масти? - щурясь от яркого солнца, первым заговорил обитатель Подъельниковского кордона.
- Да уж, - кивнул Зимин.
Они улыбнулись друг другу. Улыбка появилась и на губах Засекина-конюха.
- Сергея Ильича друг, - назвал он брату Зимина.
- А что сам Сергей Ильич не приехал? - полюбопытствовал пасечник.
Зимин объяснил в двух словах.
- Работка у него. - Засекин покачал головой. - Особенно в теперешнее время.
По представлению, по тому, как еще раз посмотрел на него и как пожал ему руку пасечник, Зимин понял: имя Нетесова здесь в почете.
Он отказался перекусить с дороги, издалека повел речь о том, за чем, собственно, приехал в этот труднодоступный глухой уголок.
Рассказ о случае с револьвером, уроненным охранником Холмогоровым в старый колодец возле полуразрушенной церкви-склада, вызвал у пасечника смех. А вот упоминание вслед за этим о Мусатове веселости заметно поубавило. Когда же Зимин заговорил о раненом колчаковском офицере, которого, по слухам, лечил в гражданскую войну отец Василия Терентьевича, - лицо совсем посерьезнело.
- Мусатов рассказывал? - спросил пасечник.
- Почему он? - возразил Зимин. - Об этом, я понял, многие в Пихтовом знают.
- Да-да, - согласился, помолчав Засекин. - Теперь это уже какой секрет.
Взаимная неприязнь, причем давняя, застарелая, нетрудно было это почувствовать, существовала между прославленным пихтовским ветераном и семьей Засекиных.
- Значит, был офицер, Василий Терентьевич? - уточнил Зимин.
- Ну, был.
- Говорят, колчаковцы при отступлении спрятали возле Пихтовой золото и офицер имел к золоту отношение. Что-нибудь известно о нем? Хотя бы имя?
- Имя? Григорий Николаевич Взоров. Старший лейтенант.
- Как? Не поручик, не капитан?
Уточнение понравилось.
- Нет. Старший лейтенант. Он флотский. Очень близко стоял к самому Верховному Правителю.
- К Колчаку?
- К нему. Был в его охране или выполнял личные поручения. Точно не знаю.
- Это отец вам рассказывал?
- Отец об этом никогда и ни с кем не говорил. Ни слова. До самого пятьдесят шестого года.
- До XX съезда?
- До своей смерти.
- Извините… Но откуда вы тогда знаете?
- Откуда? - Пасечник примолк, посмотрел на двоюродного брата. Тот, пока велся разговор у крыльца, расседлал коней, привязал к столбу в тени кедров, бросил по охапке молодого сена, зачерпнул из колодца, поставил на солнцепек воду в ведрах и теперь возвращался к дому, дымя папиросой.
- Пойдемте-ка в избу. - Василий Терентьевич шагнул на крыльцо, открыл дверь.
Стены просторной комнаты, в которую вошли, не были оштукатурены. Бока бревен мастерски стесаны топором и проструганы фуганком. От времени бревна потемнели, отливали коричневой, некоторые потрескались. Под стать стенам были массивные стулья, стол, широкая длинная лавка.
Хозяин увлекался рисованием. С десяток пейзажных картин, написанных маслом и акварелью, висели по стенам. На одной из них Зимин сразу узнал дома на взгорке среди кедров.
- Значит, откуда известно о Взорове? - продолжил Засекин прерванный им самим разговор. - Из дневника отца. В семьдесят пятом году с Николаем, - кивнул на брата, - ремонтировали дом. Вот тогда и нашелся дневник.
- Дневник цел? - живо спросил Зимин.
- Обязательно. Как же, - ответил Засекин. - Сейчас мы его посмотрим, если интересно…
Он ушел в соседнюю комнату и возвратился вскоре, держа в руке тонкую тетрадку.
"Дневник Терентия Засекина" - красивым, разборчивым почерком было написано на бледно-голубой обложке в верхней ее части и ниже: "Октябрь 1919 года - февраль 1920 года".
Василий Терентьевич полистал тетрадку, подал Зимину:
- Вот тут читайте…
Он подвинул стул, жестом приглашая садиться.
- Спасибо, - машинально поблагодарил Зимин. Глаза уже скользили по строчкам дневника, написанного почти три четверти века назад.
20 ноября 1919 года.Вчера событие чрезвычайное. Потемну вышел проверять петли и в полверсте от Старого Ларневского балагана наткнулся на тела колчаковских воинов. Заслуга Манчжура, он обнаружил. С заячьей тропы кинулся к елям, залаял. Подкатил: солдат в шинели и в сапогах лежит. Без шапки, волосы чуть снежком притрушены. Вокруг елей полозьями санными все перечеркано, сапогами затоптано. Следы неостывшие, пресвежие. Лапу хвойную поднял: их еще там пятеро, и офицер меж них. Глянул: и, Бог свидетель, чую, не ведаю почему, живой офицер. Все неживые, а он - живой! И Манчжур то же самое чует: других, кроме него, не обнюхивает, не обхаживает. Лыжи скинул, под ель подлез и руку ему под шинель засунул - дышит! На лыжи его положил - и домой, быстрей, бегом, благо снег покуда не шибкий нападал, не помеха бежать. В избе раздел его. Рана штыком сквозная у него, однако не опасная, видать, метили в сердце, а угодили в плечо. И крови офицер потерял не много. Сразу растер всего его самосидкой и внутрь стакан влил, теперь шиповник с медом и рябиною даю. А рану кедровым бальзамом обработал. Когда бы на морозе не находился долго, в сознании был бы давно. А так - в жару мечется, не в себе, стонет, выкрикивает что-то, иногда не по-нашему. К вечеру должен прийти в себя… Кто так бедняг и за что - ума не приложу. Одно ясно: убивали в другом месте, далеко, а к Ларневскому балагану привезли, сбросили. Зачем? Придется ждать, пока офицерик в ум придет.
21 ноября 1919 года (утро).Офицерик так пока и остается в беспамятстве. Но навел другое питье: с лабазником, кипреем на сотовом меду и багульником, чтоб кашель тише и реже волновал рану, и беспокойства за простуду нет. Пот шибкий, и жар на убыль пошел. Рана штыком - тоже слава Богу. Поменял повязку, свежий бальзам положил. А вот пальцы на ноге правой почернели опасно. Как бы не антонов огонь. Мелкие авось удастся сберечь, а вот большой - крепко помозговать надо.
21 ноября (полночь).Писал поутру, - как с собой совет держал и в одночасье лукавил: ведь и ножик на огне прокалить положил, и воду греть поставил, отнимать готовился палец. Бог простит за самоличное решение, а с кем было совет держать? Потеря, конечно, однако ж не больно великая, коли одним этим пальцем и кончится. Даже прихрамывать не будет офицерик… А не из мелких он, поболее чина своего значит. Следом за операцией взялся за форму его, за исподнее, отмыть от крови спекшейся. Проглядел перед стиркой карманы: вдруг бумаги, вещи мелкие какие. Кроме Евангелия во внутреннем кармане шинели, к слову, посередине штыком проколотого, нет как нет ничего, ежели не брать в счет нагана, семи золотых червонцев да пяти тысяч "обойными". А мундир стирал, нащупал невзначай пальцами бумагу, в китель зашитую. Распорол подкладку, бумажку расправил; чернилами написанное расползлось, но на личном бланке самого Верховного Правителя писано. Подпись не уцелела, тоже смыта, может быть, и подписал самолично адмирал. Он, слыхал, флотским пуще остальных доверяет, а офицерик - морской. Прочитать, что на бумаге там, стараться не буду, сам после расскажет, коли захочет, а нет - и не надо… Волки воют. Много их развелось теперь. К балагану Староларневскому надобно б сходить, земле предать тех, что под елью. Под Благовещенье еще, помню, видал у стоянки путейцев, как с кем-то убитым разделались волки: от одежд - клочья, внутренности все выведены. Как бы и с этими серые не то же сотворили.