*
Да, неласковая была эта земля. Собственно, земли не было - кругом громоздились гранитные утесы и скалы. Обломки камней, большие и малые, обильно усеяли всю ложбину.
Моряки шли, торопливо прыгая с камня на камень, согреваемые надеждой на близкое спасение, радуясь тому, что им удалось победить море, вырваться из кипящей пучины и обрести под ногами твердую землю.
Земля! Она всегда мила сердцу моряка, даже если и такая неласковая, такая холодная, такая пустынная и безлюдная, как эта.
Давно уже не было слышно грохота морского прибоя, а ложбина все вела и вела моряков в глубь полуострова, медленно поднимаясь в гору.
Они шли, гремя обледеневшей одеждой, и лишь эти скрежещущие звуки нарушали мертвую тишину.
Они устали, они страшно устали. Обмороженные ноги отказывались повиноваться, но боцман, идя впереди, никому не давал отдыха.
- Вперед! Вперед, ребята! - то и дело раздавался его хриплый голос. - Вперед, иначе замерзнем!
И они шли, неся по очереди капитана на руках, пока не свалился Чикваидзе. Лишь тогда устроили короткий привал. Шкатов уложил поудобнее Чикваидзе, сел рядом с ним и тут же заснул. Присел на камень и боцман. Он осторожно устроил на своих коленях капитана, потрогал его горячий лоб и тихо позвал:
- Захар!
Но капитан по-прежнему не отвечал. Голова боцмана медленно опустилась на грудь, и он задремал.
Они шли всю ночь, лишь изредка останавливаясь для короткого отдыха. Но все чаще и чаще стал отставать Чикваидзе, все труднее поднимался он после привалов. А когда приходила его очередь нести капитана, моряк брал его на руки, делал несколько нетвердых шагов, падал, снова поднимался и снова падал. При этом он так жалобно стонал, что боцман и Шкатов махнули на Чикваидзе рукой и решили нести капитана вдвоем.
К утру ложбина вывела их на перевал. Они поднялись на пригорок и огляделись. Вокруг тянулась унылая, занесенная снегом холмистая тундра. Далеко-далеко, где-то за горизонтом, ритмично всплескивались на небе бледные сполохи. Моряки долго смотрели на это неяркое мерцание неба.
- Кажется, Пур-Наволок, - устало проговорил Шкатов. - Далеко мы от него ушли.
- Да, это маяк, - подтвердил боцман. - Миль сорок по прямой будет до него. Два дня хорошего хода по хорошей дороге, - и он с сожалением вздохнул.
- Два дня хода! - вдруг выкрикнул сидевший в сторонке Чикваидзе. - А в чем я пойду?
Он показал на ноги. Почерневшие и окровавленные пальцы торчали из разбитых ботинок.
- Как я пойду? - злобно кричал Чикваидзе. - Я не чувствую ног, они отморожены. И сил у меня больше нет.
Боцман и Шкатов переглянулись и посмотрели на свои ноги - они их тоже не чувствовали. Шкатов медленно подошел к Чикваидзе, присел рядом и обнял его за плечи.
- Ты что, Леня, - тревожно спросил он, - заболел?
Чикваидзе вырвался из его рук и грязно выругался. Но Шкатов снова положил руку на плечо товарища.
- Ну, ну, Леня, не надо нервничать, этим не поможешь делу. А насчет обуви - обойдемся. Оторвем рукава от фуфаек и такие бурки сделаем, что на неделю хода хватит.
- Через неделю мы все будем на том свете! - вдруг яростно завопил Чикваидзе. Потрясая кулаками, он истерично кричал, наступая на боцмана: - Я уже трое суток ничего не ел, я весь обморожен, у меня нет сил идти, нет больше сил нести его, - он жестом показал на капитана. - И у тебя нет сил и у Шкатова, а ты все заставляешь нас. Из-за этого мы и тащимся еле-еле. Так мы все четверо здесь подохнем через пару дней, если не раньше. Ты что, хочешь нас угробить?
Наступило молчание.
Боцман и Шкатов в упор смотрели на Чикваидзе. Тот не выдержал и снова закричал срывающимся голосом:
- Скажете, я не прав, да? Почему трое должны погибнуть из-за одного? Разве это справедливо?
- Вот в чем, оказывается, дело, - медленно проговорил боцман. - А он нам ноги свои побитые показывал, плакался на голод и холод. - Боцман помолчал, сдерживая нараставшее в груди негодование, затем продолжал: - Как же у тебя язык повернулся сказать такое про своего брата моряка? Ведь это же наш капитан…
Но Чикваидзе скривился в усмешке.
- Подыхают все одинаково: и капитаны и кочегары - и нечего из себя героев строить. "Братья моряки, капитан…" Тьфу, надоели все эти громкие слова! Все мы одинаковые перед смертью.
- Врешь, шкура! - взорвался боцман. - Я и помирать буду как моряк! Как советский моряк, понял ты? Я моряк, и Степан моряк, а ты… ты…
- Ну, кто же я?
Но боцман вдруг устало махнул рукой.
- Тебе этого все равно не понять.
- Не понять? А то, что мы завтра концы отдадим, это я понимаю, по-твоему, или нет?
- Это-то ты хорошо усвоил, потому и трясет тебя так страх.
- При чем тут страх? Почему из-за одного обреченного трое должны погибать? Где тут логика, я спрашиваю тебя?
Молчавший все время Степан поднялся и, держа в руках увесистый обломок, мрачно произнес:
- Слушай, ты, логика… Брось душу травить… Капитана мы не оставим, заруби это себе на носу. А тебя никто не держит, уходи… Ты смотри мне в глаза, в глаза смотри! Можешь уходить, шкурная твоя душа!
- И пойду! - злобно огрызнулся Чикваидзе.
- Ну и иди! Иди! - взревел Шкатов. - Скорее уходи, гад, и подыхай там, как пес, в одиночку!
- Ах так? - Чикваидзе вскочил и дико сверкнул глазами. - Ну и оставайтесь тут со своим благородством, и посмотрим, кто вперед подохнет!
Прихрамывая, он двинулся в ту сторону, где бледнели на небе сполохи маяка, фигура его мелькнула несколько раз за холмами и вскоре скрылась совсем.
Степан яростно швырнул обломок на землю, плюнул и сел на промерзший валун.
Боцман подождал немного, подтащил капитана и сел рядом.
- Успокойся, Степан. - Голос боцмана вздрагивал. - Успокойся. Жидковат механик оказался, не выдержал.
Степан поднял искаженное гневом лицо и проговорил задыхаясь:
- На фронте мы расстреливали таких!
Боцман осторожно обнял товарища и привлек к себе. Так сидели они, не говоря ни слова.
Медленно тянулось время. Бледный рассвет робко рассеивал ночную тьму. Боцман поднял голову, взглянул на капитана и тронул за плечо Шкатова.
- Пора, Степан. Идти надо.
Они оторвали рукава от стеганых фуфаек и с трудом натянули их на обмороженные ноги.
…И снова захрустел под ногами снег. Повсюду подстерегали занесенные снегом ухабы и ямы, огромные валуны часто заставляли сворачивать с прямого пути и делать лишние шаги в обход. Силы моряков заметно убывали. Даже вдвоем им теперь трудно было нести капитана. Приходилось чаще останавливаться, чтобы передохнуть. И каждый раз все труднее становилось вставать и снова идти вперед.
Между тем капитану становилось все хуже и хуже. В полдень он вдруг протяжно застонал, потом приоткрыл глаза, посмотрел на боцмана и, задыхаясь, чуть слышно сказал:
- Иван… передай Марине моей… передай… - Голова капитана начала клониться к груди, и он опять замолчал. Потом очнулся, тревожно пошарил рукой по лицу боцмана и, напряженно глядя куда-то в небо, четко и раздельно проговорил:
- Я сделал все, что мог… все, слышишь?..
- Слышу, Захар. Все передам, как ты сказал, - серьезно ответил боцман, но капитан уже снова впал в забытье.
К вечеру он скончался.
Моряки молча перенесли капитана на высокий пригорок и так же молча, старательно закладывали его тело камнями, пока на пригорке не вырос высокий холмик. Потом они долго сидели у могилы капитана, и каждый думал о чем-то своем.
Уже давно наступила ночь, и в темноте ярко вспыхивали на горизонте далекие огни маяка. На ясном небе торопливо мерцали большие звезды, и красно-зеленые сполохи северного сияния легкими, сказочными шторами переносились с одного края горизонта на другой. Луна бледным светом заливала холмистую поверхность полуострова. Черные тени от камней и валунов подчеркивали ослепительно серебристую белизну снега; щедро разбросанные повсюду глыбы гранита приобретали самые причудливые очертания, и казалось, что в этой безжизненной ледяной пустыне безмолвно застыли полчища неземных чудовищ. В гнетущей тишине чуть слышно шуршал по камням сдуваемый ветерком сухой снег.
Шкатов долго смотрел на игру красок в небе и протянул задумчиво:
- Как небо-то разыгралось! Каждая звезда с кулак.
- Да, редко такое увидишь, - отозвался боцман.
Они снова замолчали.
- А мороз прижмет нас к утру, - равнодушно проговорил Шкатов.
- Прижмет, - так же равнодушно ответил боцман, - главное, не заснуть бы. Если я не буду подниматься или стану засыпать на ходу, ты бей меня, Степан, не жалея. Нам нельзя сдаваться, мы должны дойти до маяка.
- Ты тоже следи за мной.
- Ладно. Ну, пошли?
- Пошли. Они поднялись.
- Прощай, Захар, - тихо сказал боцман, - не сумели сберечь тебя…
Поддерживая друг друга под руки, моряки медленно двинулись в путь.
Давно уже скрылся из глаз высокий холмик, сложенный ими на могиле капитана, давно уже наступило утро, а они все шли и шли, не давая себе отдыха. И вдруг остановились. Прямо перед ними лежал на земле человек, головой в ту сторону, откуда они шли, уткнувшись лицом в снег и зябко поджав под себя руки. Моряки повернули закоченевшее тело.
- Он, - хрипло выдохнул боцман.
Они молча постояли над замерзшим механиком и снова побрели вперед.
Метрах в двухстах нашли полузасыпанную снегом шапку с "крабом". Шкатов поднял ее, отряхнул, потом оглянулся туда, где остался лежать Чикваидзе, и глухо сказал:
- Он возвращался…
- Понял все-таки, - дрогнувшим голосом проговорил боцман.