Иванцов стоял, прислонившись к стене, с перекошенным от ужаса лицом. Хотел что–то ответить, но Каленчук не дал.
- Сейчас ты будешь валяться у меня в ногах, вымаливая жизнь! - закричал он, захлебываясь слюной. - А жить тебе осталось пять минут!
Иванцов провел рукой по лицу, словно стирая гримасу страха, нашел силы даже улыбнуться.
- Не дождешься, сволочь бандеровская, - тихо, но твердо ответил он. - Просить не буду, стреляй!
Девушки закричали.
- Цыц! - поднял автомат Каленчук. - И вам надоело жить?
Сделал знак Грицку, и тот подтолкнул корреспондента к стене. Рядом поставили Иванцова.
Каленчук обернулся к девчатам, испуганно притихшим в углу.
- Вас, сучье племя, - выругался он, - на первый раз прощаем. Но если и дальше будете слушать большевистских агитаторов, пеняйте на себя и передайте всем: Отважный не забыл Качаки! А теперь - повернитесь к стене.
Сотник придвинул ногой табуретку, сел, с удовольствием рассматривая Иванцова и корреспондента. Они стояли рядом, лампа коптила, и лиц почти не было видно.
- Посвети! - приказал Каленчук Дмитру.
Парень поставил автомат, подкрутил фитиль. Стоял в двух шагах от корреспондента, отчетливо видел его высокий лоб, покрытый мелкими бисеринками пота, открытый рот с ровными белыми зубами и глаза, черные, круглые, неподвижные, в которых застыл то ли страх, то ли удивление. Корреспондент был почти ровесником Дмитру, немножко старше, и парень разглядывал его без враждебности, скорее с любопытством. Совсем забыл, что смотрит в глаза врагу, захотелось успокоить его, Дмитро даже сделал движение, чтобы подбодрить, и спохватился только в последний момент, услышав слова Каленчука.
Сотник сидел, покачивая сапогом.
- Не хотят ли паны–товарищи, - говорил он сладко, даже угодливо, - о чем–нибудь попросить? У нас суд справедливый, и мы не отказываем никому в последнем слове.
Дмитро не удержался и снова посмотрел на корреспондента. Тот закрыл глаза и сжал зубы, лицо побелело, лот струйками стекал по щекам.
- Стреляй же, - спокойно ответил Иванцов. - Чихать я хотел на тебя и на твой суд.
Каленчук взял со стола лампу.
- А ну, - приказал Он Дмитру, - заткни ему глотку!
Парень поднял автомат.
- Нет, я первый… - вдруг шагнул вперед Стецкив. - Дайте мне, душа горит.
Сотник еле заметным жестом остановил его.
- А может, я передумал! - произнес он с пафосом. - Может, я сегодня добрый…
У корреспондента дернулась губа.
- Жаль! - хрипло выдохнул он. - Жаль, что не увижу, как тебя будут расстреливать. А ты будешь ползать и просить пощады!
Каленчук так и застыл на месте.
- Стрел–ляйте… - наконец сказал он тихо, почти шепотом. - Стре–ляй–те же! - вдруг сорвался он на крик.
Дмитро беспомощно обернулся: ему ли? Увидел перекошенное лицо сотника, поймал хмурый взгляд Иванцова - и внезапно злость бросилась ему в голову. Такие, как Иванцов, подняли руку на его отца. Теперь он точно знал: седой не простит, не смилостивится. Он повернул автомат правее и нажал на спусковой крючок. Увидел, как пули прошили грудь Иванцова, легли очередью чуть наискось - от плеча через сердце, - но уже не мог остановиться, строчил и строчил, и пули били в стену. Кто–то ударил его по руке - совсем близко увидел лицо Грицка. Двинулся вперед и обо что–то споткнулся. Не сразу понял, что корреспондент уже мертв, потому что хотел поднять его, и опомнился только тогда, когда Стецкив грубо подтолкнул его в плечо к двери, где уже стоял Каленчук. Сотник что–то говорил, но Дмитро не понимал, что именно: перед глазами все еще стоял Иванцов, видел очередь, которая легла наискось, от плеча к сердцу, и дурманил какой–то тяжелый запах. От этого запаха закашлялся, оперся о стол, скорчился и безостановочно трясся - мелко–мелко - как в лихорадке.
- Мальчишка! - услышал над самым ухом густой бас Грицка. - Раскуксился…
Только после этого пришел в себя. В углу тихо причитали - девчата лежали закрыв головы руками; одна из них вдруг крикнула жалобно и испуганно.
Дмитро посмотрел под ноги. К сапогам подступала густая черная жидкость. Внезапно догадался, что одурманило его - кровь, - и отскочил как ужаленный. Его начало тошнить. Бросился к черному отверстию двери. Знал: еще секунда, и случится непоправимое, ужасное - что–то навалилось ему на плечи, не дает дышать, давит так, что немеют пальцы. Чуть не упал с крыльца и остановился, увидев Каленчука.
- Хорошо ты его… - похвалил тот, а Дмитро стоял, ловил ртом воздух и никак не мог отдышаться.
Миновали, оглядываясь, огороды и снова вошли в рожь. Шли быстро; пахло ночной свежестью и васильками. А может, это только казалось Дмитру…
Дом стоял у Мюнхенской магистрали, и Модест Сливинский, сидя на балконе, видел, как сновали по асфальту машины: тяжелые, крытые брезентом трехосные грузовики, джипы с солдатами и офицерами, солидные "мерседесы" и разнообразные американские "форды", "бьюики", "кадиллаки"… Пан Модест вздыхал: о хорошем автомобиле можно только мечтать. Да и куда, к черту, автомобиль, если даже сигареты стоят огромных денег и купить их можно только на черном рынке!
И все же Модест Сливинский был уверен: он будет иметь машину. Может, несколько позже, но будет иметь. Он уже начал атаку на пани Стеллу и с удовлетворением отметил, что она все меньше сердится, когда разговор заходит о преимуществах той или иной марки или когда пан Модест жалуется, что приходится добираться до Мюнхена в переполненном автобусе. Сливинский знал - Стелла и сама не против того, чтобы иметь автомобиль, но такой уж характер: ей трудно поставить подпись на чеке.
После того как они поженились и купили эту небольшую - в пять комнат - виллу под Мюнхеном, пан Модест с удивлением заметил метаморфозу в характере супруги. Стелла распорядилась перекопать цветник и засадила полсада - где только можно было - помидорами, картофелем и репой. Больше того, сама ("Боже мой, - вздыхал пан Модест, - что случилось с изнеженной пани Стеллой?!") в затрапезном халате с увлечением копалась на грядках, снова и снова заводила разговор о стоимости килограмма огурцов, о навозе и прочих делах. Когда же однажды Сливинский предложил ей "проветриться" в Мюнхене, любимая жена быстро подсчитала, во сколько это обойдется, и пану Модесту пришлось капитулировать.
Чем дальше, тем больше. Пани Стелла, вместо того чтобы приобрести мужу машину, прикупила земли, наняла двух батраков и занялась кролиководством. Это переполнило чашу терпения Сливинского - от кроликов исходил неприятный запах, - и он устроил первый небольшой скандал. Первый и последний. Дело в том, что в свое время он натворил много глупостей. Кончилась война. Пан Модест не знал, что его ждет, и, вспоминая о подписи, поставленной некогда под обязательством агента гестапо, очень боялся расплаты. Это и заставило его перевести почти все деньги на имя супруги. Впоследствии опасения эти оказались напрасными - с американцами Сливинский почувствовал себя лучше и увереннее, чем с немцами, - но когда пан Модест завел речь о собственном счете, Стелла пожала плечами и ответила:
- Чи не вшистко едно, коханий, мы теперь супруги, а я деньги не растранжирю.
Пан Модест не мог настаивать: жена знала о нем столько, что одно только ее слово…
А впрочем, пан Модест не очень жаловался на судьбу. У него осталось немного денег: он втихомолку скупал сигареты и спиртное у американцев, завел знакомства с дельцами черного рынка и в глубине души был доволен тем, что Стелла погрузилась в хозяйство. У жены не было времени обращать внимание на его увлечение мюнхенскими девушками. А может, и умышленно закрывала глаза, зная, что мужа все равно не переделаешь, а семейные сцены только усложнили бы их жизнь. Очевидно, именно его увлечения играли не последнюю роль в том, что Стелла не хотела покупать машину - догадывалась, кого он будет возить на ней, - да и пан Модест особенно не настаивал, ограничиваясь намеками и многозначительными разговорами.
Сливинский сидел на террасе и пил утренний кофе, когда возле виллы остановился длинный "бьюик". Пан Модест быстро спрятал в карман бумажку с расчетами по продаже сигарет и уже хотел позвать Стеллу, чтобы немного полюбовалась роскошным лимузином, как увидел, что из машины вылезает пан Мирослав Павлюк с незнакомым человеком в красивом темно–сером костюме.
Само по себе появление одного из руководителей оуновской службы безопасности не удивило пана Сливинского - Павлюк часто гостил у них, нравился пану Модесту и они не раз вместе пьянствовали в мюнхенских бирхалле. У них были похожие натуры - Павлюк, как и Сливинский, не чурался легких развлечений и не проходил мимо того, что плохо лежит.
Пан Модест поспешил в комнату, чтобы переодеться и предупредить супругу. Что–что, а внешнюю благопристойность у Сливинских уважали. Он встретил гостей в домашней куртке строгого покроя, белоснежной сорочке с галстуком–бабочкой. Поздоровался с Павлюком дружески, но не фамильярно, и вопросительно посмотрел на человека в темно–сером костюме.
- Майор американской армии Бенджамин Гелбрайт, - представил его Павлюк.
Сливинский насторожился, Мирослав никогда еще не приезжал с американцами, и этот неожиданный визит не предвещал ничего хорошего. Но майор приветливо улыбнулся и крепко пожал руку пану Модесту. Он был респектабелен и довольно симпатичен: широко поставленные глаза смотрели доброжелательно, а лицо с пухлыми, почти детскими губами, казалось, излучало благодушие. Павлюк был чем–то обеспокоен - сразу же нервно заходил по комнате, еле сдерживая раздражение.