А тем временем туго замешанное и закрученное облако стало разворачиваться и превращаться в лохматую с подпалинами тучу. Сильными порывами, с оттягом дохнуло жарко-влажным ветром, таким упругим, хоть топор вешай. По озерной глади обозначилась рябая да мелкая волна, схожая со стиральной доской. Истошно и глупо заорала попавшая под низовой ветер ворона, заметалась над самой водой и еле вымахала на своих коротких помятых крыльях в сторону рощи.
По крутому берегу, поросшему низко стелющейся полынкой, опрометью пробежал перепуганный вороньим криком рыжий суслик и юркнул в нору. Куда-то подевались, будто и впрямь их ветром сдуло, маленькие дымчатые чайки, лишь бело-розовый великан мартын упрямо и одиноко плавал в центре вскипающего озера.
А тройка вон уже где - снова догоняет потеху ряженых и снова рассекает ее, вскидывая деланый испуг, смех и суматоху.
Резко обозначилась грань слепящего дня там, где стояли Мишка с дедом, и густо-сумеречной, почти чернильной тени за озером на поскотине.
- Счас жахнет!
Мишка прижался к плечу деда Якова, но, наверное, больше из озорства, потому как грозы не боялся.
- Обойдется, - неуверенно проговорил дед Яков.
Почти одновременно взвоссияло десятками молний, и так шарахнуло коротким, трескучим и рваным гулом, что дед Яков невольно присел с придыхом: "А-а…" - будто его нежданно шибануло током.
Мишка засмеялся над промашкой старика.
- А счас еще пуще жахнет! - крикнул он весело.
- Чуча тебе на язык-от, басурман…
И точно - жахнуло как из пушки над самым ухом. Тут уж и Мишка присел, обхватив колени старика.
- То-то, варнак, - улыбнулся дед Яков. - Вставай. Обошлось вроде. Гляди, как полощет за озером-то.
На поскотине, вкривь и вкось припечатывая зеленые травы, хлынул отвесный, тяжелый ливень, сверху донизу прошитый лучами послеполуденного солнца.
"Слепой дождик, - обрадовался Мишка. - Дождик кончится, будет радуга".
С неменьшим любопытством и дед Яков наблюдал, как ливень прошумел, пронесся резко очерченной и видимой гранью меж Нечаевкой и Сон-озером, отжимаемый солнечными лучами, туманясь понизу и голубея в поднебесье, скатился к южным лесным островам. Вместе с грозой уплыло в небыль, как и появилось незнамо откуда, только что блиставшее холодным светом второе солнце, будто и не было этого дива, а так отчего-то померещилось старому да малому.
С годами и в думках своих дед Яков ворчать приучился: "Вон ведь что в мире творится: тут свадьбу не вовремя затеяли, у самого в семье сыр-бор, единственная внучка от рук отбилась. Хулиганит - спасу нет, всех деревенских ребятишек в страхе держит, не девчонка, а соловей-разбойник. Ну, то бы и ладно, в семье и на деревне еще можно все уладить, так ведь земля-то велика, даже в мыслях ее не обхватишь. Только в России-матушке в одном дне есть все времена года. Вона - здесь не успели отсеяться, а на Кубани уже хлебушко убирают. Но кроме нас еще сколько народов и земель заморских - тьма. И кругом беспокойство. Вся Европа плачет под пятой у немца. Неровен час, и на Русь пожалует непрошеным гостем. А ведь жить-то по-людски только и начали…"
- Ну, так чо, деда, идем в рощу?
- А чего теперича делать там? Ливень прошел в ней хозяином, навел порядок. И нам с тобой до дому пора!
- Дело говоришь. Свадьбу посмотрим… Може, Микенька на тройке покатает…
Они обошли озеро и направились к деревне.
Впереди на полнеба вспыхнула радуга. Один конец ее уперся в озеро Полдневое, на берегу которого стояла Нечаевка, а другой конец накрыл Сон-озеро. Вот и оказалась свадебная деревня как невеста в короне.
Яков Макарович сумеречно молчал. Не донимал его вопросами и Мишка - у него свои заботы. Вот опять новую картину придумал. Сколько уж он нарисовал их в своем воображении - не сосчитать, а эта особенной казалась и как бы уже законченной. На ней гигантская полусфера послегрозового неба, разделенного радугой, и два блистающих солнца, и подпаленные всполохами уплывающие облака, и умытая земля в чистых зеленых одеждах. Еще на картине неторная дорога краем выспевающего пшеничного поля, чуть дальше - редкий березовый колок, а за ними на берегу синего озера стоит деревня с церковью без креста и колокольных звонниц.
И еще на взгорок вылетела тройка разномастных лошадей, запряженных в легкий ходок. Сейчас тройка вихрем пронесется по той самой неторной дороге, потом краем выспевающего хлебного поля мимо стайки берез. На какую-то долю секунды замерла тройка, и кажется - вот-вот оторвется она от земли и полетит, хотя с землей ей совсем не хочется расставаться, ведь кони не птицы, они привычно справляют добрую работу. Коренником запряжен крупный, грудастый конь с белой гривой; правая пристяжная - конь рыже-палевой масти, а левая пристяжная - конь вороной.
- Деда, а я новую картину придумал.
- Красивую картину-то?
- Не знаю. А ты сам посмотри, - и он показал, что будет на той картине и какими красками надо ее рисовать.
Дед кивал головою, соглашаясь с Мишкой. Все идет своим чередом - помощником растет Михалко, а то и заменой. Прилепились друг к дружке старый да малый, водой не разольешь, и никому невдомек, что же роднит их, отчего дружба такая у них завязалась. Один лишь дед Яков это знает, но скажи кому - не поверят, засмеют. Яков Макарович был твердо уверен, что на роду Мишке предписано стать самым главным лесным человеком на всей нашей земле. Вон ведь как ловко у него все получается: не было такого случая, чтобы старик дважды называл имя цветку или травинке какой - с лету запоминает; уже каждую птаху по голосу, даже сонному, различает без ошибки; на рыбалке - самый удачливый из деревенских; рисует все живое, которое с добром к человеку; сказки из старого до единой повыцеживал; какие-то песенки, не похожие на прежние, выдумывает; но самое главное - душа у Михалки светлая, значит, быть ему в лесу хозяином.
- Деда, а куда солнышко второе девалось?
- Не знаю, Михалко. Видать, померещилось нам с тобой. Это бывает… Так что никому о том не сказывай.
- Но ты же сам говорил: Сон-озеро - око земное. На него холодные солнышки прилетают.
- Грешен, батюшко. Чудил, бывало, тебе. Да ты шибко-то не верь всем побасенкам, а верь тому, что живое и живое после себя оставляет: вон лесу верь, травам, птице всякой… А Сон-озеро и для меня загадка - вот есть оно, но может и не быть, в землю уйдет, в сон превратится…
На подходе к самой деревне и стар и млад почувствовали - на миру случилось что-то неладное. Как-то сразу померкла разудалая гулянка, захлебнулись обе гармоники, и вместо песен с дальнего околотка Нечаевки вскинулся морозящий душу истошный вопль Маруси Хватковой.
Дед Яков заторопился, зашаркал по мокрой траве легкими бахилами, а шаги получались тяжелыми, спотыкучими, и Мишка с удивлением приметил, что сильно уж старый сосед-то его, Яков Макарович Сыромятин.
- Деда, а чего стряслось в деревне-то?
- Дождалися… - Яков Макарович стащил с головы картуз, вытер им уставшее лицо, как перекрестился. - Пришла беда - отворяй ворота… Теперича, Михаил Иванович, народу нашему станет не до веселых песен…
Было два часа пополудни местного времени. А там, за Урал-камнем, уже восемь часов кряду над Россией гремела война…
Глава 2
Колыбельная сказка
- Папа, расскажи мне колыбельную сказку.
- Колыбельными песни бывают. Вот приедет мама…
- А где наша мама?
- В Ленинград поехала. Наша мама там родилась и жила до войны.
- И в войну жила?
- Да… и во время войны тоже… Тогда ей было столько же годиков, сколько сейчас тебе.
- Расскажи мне про маленькую маму.
- Но ты просила сказку.
- Ага. Колыбельную. Вот ты и расскажи колыбельную сказку о нашей маме, когда она была маленькой.
- Ладно, слушай. Только эта сказка не очень веселая…
Жила в большом городе девочка. Отец с матерью дали ей имя Аленушка. Были у той девочки голубые глаза, светлые кудряшки, а в груди билось маленькое доброе сердце.
Девочка любила отца с матерью, куклу Матрену, туманы над Невой-рекой. Еще она любила подолгу сидеть у окна и смотреть в бескрайнее небо.
Хорошо жилось Аленке. Про отца говорили, что у него золотые руки, ведь он строил самые красивые дома в их городе. Знали в том городе и маму, потому что она пела людям хорошие песни.
Хорошо Аленке и потому, что добрая кукла Матрена никогда не расставалась со своей маленькой хозяйкой; и потому, что прямо из окон можно смотреть, как река Нева открывала двери-мосты и принимала из заморских стран большие, похожие на дома корабли; и потому, что в любое время, когда тебе только захочется, над волнами можно увидеть чаек и такие же, как чайки, летящие над водой белые паруса.
А потом что-то в мире случилось…
Кто-то захотел отнять у девочки и ее город, и реку Неву, и даже куклу Матрену. Вместо чаек теперь прилетали самолеты с крестами на крыльях. Солнце все чаще закрывалось черным горьким дымом.
Это пришла война и в Аленкин город.
Отец, как и все отцы, ушел воевать. А матери было теперь не до песен. Трудно стало жить на земле. И от этого люди даже умирали.
Не помнит девочка, сколько времени прошло - много ли, мало ли, но осталась она одна в холодном полуразрушенном доме.
Она часами сидела, забравшись в уголок дивана, и тихонько плакала. Думала, что умирать не надо. Нужно как-то жить. Но придумать ничего не могла. Все, что можно было есть, уже съедено. Все, что могло гореть, еще при матери они сожгли в маленькой "буржуйке".
Хорошо кукле Матрене - она не мечтает о ломтике хлеба или горячей картофелине.