Вот в этом-то и заключается та заветная мысль, к которой я двигаюсь в этой главе. Индусы, насколько возможно понять и почувствовать - это народ, живущий ещё как бы до грехопадения, это народ-дитя. Поразительным образом Индия, страна, может быть, самой древней цивилизации на планете - сохранила себя в состоянии райского детства и девства, она не вкусила запретного плода, она сохранила себя той же самой, какою Господь и создал эту дивную землю и этих красивых людей. Не случайно же и в индийской мифологии - сложнейшей, подробнейшей и изобильной на всякого рода сюжеты - нет мифа о грехопадении, мифа, центрального для духовной культуры Европы.
Может быть, именно в этом - разгадка того, почему христианство не укрепилось в Индии, стране незлобиво-смиренной и мягкой, вполне христианской по духу? Христос пришёл спасать падших, то есть нас с вами, наследников эллинско-иудейского мира: Его проповедь и призыв, Его, в конце концов, крестная смерть посвящены тем, кто утратил связь с Богом и изгнан из рая. А индусы и так душою и телом живут ещё как бы в раю.
В Индии соблазнительно-сладкое яблоко ещё только зреет на ветке, и змей-искуситель, похоже, ещё поджидает индийских Адама и Еву. Потому, может быть, нас и тянет так в эту страну: мы хотим ещё на земле и при жизни ощутить дуновение рая, почувствовать то, какой была жизнь в незапамятно-давнее время - точнее, ещё до начала времён - и какой она сможет стать вновь, если мы, с Божьей помощью, вырвемся из паутины греха.
Смерть
Где зашла речь о грехе - там неизбежны и мысли о смерти. А смерть в Индии, её наиболее впечатляющий образ - это костры Варанаси.
Горят они круглые сутки, и можно их видеть хоть утром, хоть днём; но в памяти остаётся именно ночная кремация. Маникарника-гхат - это главное место сожжения умерших, это, можно сказать, космодром, откуда души усопших возносятся вместе с огнём на индийское небо. Костры горят здесь на трёх уровнях, трёх площадках над Гангой - иногда их пылает пять-шесть одновременно - и главные звуки, которые слышишь здесь в сумерках: это треск прогорающих дров и скелетов - и музыка от соседних причалов, где празднуют ежевечернее поклонение Ганге.
Очень важно не торопиться, оставить дурную манеру глотать впечатления, подавить в себе суетливое любопытство туриста - а просто присесть чуть в сторонке от жарких костров и посидеть часа два или три, размышляя как бы ни о чём: то есть привести себя в состояние созерцательного покоя. И осознанье того, что здесь, вместе с дровами, горят и людские тела, уже не будет тебя очень сильно смущать - как оно не смущает индусов.
Обряд кремации сдержанно-прост - в этом и заключается строгая красота ритуала. Вот чьи-то ноги, торчащие из охваченных пламенем дров, отгорели, упали - и служитель спокойно, при помощи двух длинных палок, перебросил обугленные стопы в центр пылающего костра. Точно так мы, бывало, сидя у своих походных костров, перебрасывали в сердцевину огня отгоревшие сучья. Мёртвое тело здесь, в Индии, не вызывает ни благоговейного ужаса, ни особой брезгливости: прах, он и есть прах, и к нему надлежит относиться спокойно и просто.
Как проходит кремация? Если человек умирает в священном городе Варанаси - а это самая большая удача, какая может выпасть на долю индуса, - то в сопровождении сыновей и племянников (женщин к обряду не допускают) носилки с телом относят на Маникарника-гхат. Здесь покойный совершает последнее омовение: носилки с усопшим притапливают в Ганге, и воды священной реки в последний раз касаются тела, которое скоро исчезнет. Затем носилки ставят на место просушки - сохнуть покойный будет около часа, - а родственники тем временем направляются в полицейский участок, чтобы зафиксировать там факт смерти.
Старший сын бреет голову наголо и облачается в белые траурные одежды. Впечатляет табурет уличного цирюльника, рядом с которым лежит копна чёрных волос: это сколько же, думаешь, осиротевших индусов успело сегодня обриться…
Пока всё это происходит, служители складывают костёр. Дрова для погребальных костров - главный, наряду с шёлком, объект купли-продажи в Варанаси. Цена и качество дров, разумеется, разные - мало кто может позволить себе быть сожжённым на чистом сандале - да и количество дров, необходимое для полноценной кремации, тоже различно. Индусы, как правило, сухощавы и малорослы, и полутора центнеров дров хватает, что называется, за глаза. "А сколько пойдёт на меня?" - спросил я служителя, хлопотавшего у поленницы дров. Меня деловито окинули взглядом и просто сказали: "Двести двадцать кило". Заметив, как меня передёрнуло от такой точности и простоты, индус дружелюбно добавил: "Это немного. Иному из вас и четырёхсот будет мало".
По всему берегу Ганги в окрестностях Маникарника-гхат высятся дровяные поленницы, и стоят у причалов лодки, гружённые топливом. Их разгружают неторопливо, аккуратно складывая из дров очередную поленницу - словно каждый из грузчиков осознаёт, что он не просто работает, а мостит путь в вечность для тех, кто скоро уляжется вот на эти сухие, как раз в человеческий рост, кривоватые жерди.
Когда покойник обсох - его, вместе с носилками, возлагают на дровяной пьедестал. Зажигать костёр - дело старшего сына. С длинным пуком тростниковой соломы он идёт к жертвеннику бога Шивы, огонь на котором непрерывно горит уже не одну тысячу лет. Солома вспыхивает от углей жертвенника, и сын поспешает обратно: надо успеть, пока полыхает соломенный факел. Вот он суёт факел под жерди костра - и, под действием тяги и тёплого ветра, что веет от Ганги, пламя вмиг разливается по сухим дровам. Пелены, которыми покрыт покойный, вспыхивают и взлетают - несколько огненных хлопьев уносятся в звёздное небо - и сухощавое тёмное тело остаётся совсем обнажённым. То, как невозмутимо, спокойно усопший лежит в центре гудящего и беснующегося костра, напоминает сеанс медитации. Ничто мирское - никакие гримасы и пляски обманчивой Майи - уже неспособно нарушить глубокий покой мертвеца…
Этот покой - эманация смерти - влияет на всех, наблюдающих процедуру сожжения. В самом деле: смешно суетиться и думать о суетном, видя финал своих суетных дел и легко представляя, как сам, в скором будущем, будешь лежать на таком вот костре. А огонь горит жарко, напористо: искры вихрем возносятся к звёздам, и кажется, что перед тобой не костёр, а река, чей гудящий напор равнодушно уносит всё бренное к небу - туда, где земной прах размельчается в звёздную пыль и становится частью безбрежной, клубящейся вечности.
Неизбежно приходят и мысли: а какой похоронный обряд предпочтительней, ближе тебе самому? Наш ли, привычный, с могилкой, крестом и оградой, с кладбищенской пышной сиренью, с обилием всех подробностей православного отпевания и погребения - или такой, очищающе-огненный, после которого остаётся лишь горсть невесомого пепла? Пока я здесь, в Индии, пока я дышу её воздухом и говорю на её языке - конечно, мне ближе костры Варанаси. Всё же есть разница: быть закопанным в землю, к червям и корням и пройти там, во тьме, смрадный путь разложения - или быстро и чисто сгореть на огне. Итог всё равно будет тем же - ведь гниение, по химической сути, есть то же горение, только очень неспешное.
Да и то сказать: могилы и всё, что связано с ними - нужны живым, а не мёртвым. Это нам, тем, кто пока ещё живы, нужно особое место для встречи с усопшим и с собственной памятью, нужно, чтоб было куда приходить на родительскую субботу и где выпить чарку за упокой родных душ. Но, с другой стороны, как много горького можно увидеть на кладбище, где одни могилы пребывают в мерзости запустения - а другие раздражают своею помпезностью. Даже перед лицом смерти мы часто не можем преодолеть того, что нас разделяет - имущественного, скажем, неравенства, даже на кладбище мы порой продолжаем цепляться за жалкие призраки власти, богатства и земного благополучия. Огонь в этом смысле - большой демократ. От любого индуса, будь то последний бродяга или знаменитый на весь мир Махатма Ганди, не остаётся, в материальном смысле, вообще ничего - что, конечно же, очень достойно.
Пока мы так рассуждали, наш костёр почти догорел. Старший сын - бритый наголо, в белых одеждах - палками выкатывает из костра ещё не сгоревшую кость - может быть, челюсть или позвонок? - и на тех же двух палках несёт её к Ганге. С коротким шипением кость падает в воду - это и означает, что обряд кремации завершён. Пепел служители сдвинут поближе к воде, очищая кострище для нового тела, и этот серый, мерцающий углями пепел будет здесь до утра остывать. Сбрасывать в Гангу его пока рано, потому что ещё предстоит извлечь из него слитки золота и серебра - остатки тех украшений, что были на мёртвом. Маникарника-гхат - это самый прибыльный золотой и серебряный прииск Индии, то место, где круглые сутки идёт добыча драгоценных металлов.
Но Бог с ним, с золотом - дело не в нём. Дело в том чувстве покоя, которое наполняет здесь, кажется, всё: и сами костры, и их отражения в Ганге, и лодки, с которых туристы глазеют на древний обряд, и всю эту тёплую ночь, полную звуков, огней и задумчивой неги - в том чувстве покоя, которое наполняет любого, кто долго сидел у костров Варанаси. О чём говорит душе этот покой? О том, что всё совершается правильно - здесь жгут усопших, неподалёку поют и танцуют, жизнь и смерть катят своё колесо - и то исчезновение мёртвого тела, которое только что, с лёгкостью фокуса, совершилось на наших глазах - оно ничего не меняет в порядке вещей. Да, смерть меняет лишь форму, но вовсе не суть, не бессмертное содержание нашего с вами существования.
Мысль не нова - все великие мудрецы, от Платона до Шопенгауэра, не уставали её повторять - но здесь, в этой тёплой ночи, озарённой кострами, её понимаешь не просто рассудком, а всем существом. Смерти, в сущности, нет - вот о чём говорят нам костры Варанаси.