* * *
- Таким образом, - сказал Василий Петрович, - легендарная печать Прокопа Колченогого из Стрелецкой слободы, пользуясь выражением злоязычных московских бояр, "процарствовала в Путивле замест монарха" почти полтора года. И это "царствование" ознаменовалось бунтами холопов, дворцовых и боярских крестьян, чёрных посадских людей, поджогами боярских усадеб и великим страхом власть имущих перед "народом подлого звания", почувствовавшим свою силу.
В умелых руках мстительного князя Шаховского, который был при ней "замест Боярской думы", печать Прокопа Колченогого из Стрелецкой слободы не только вторично воскресила погибшего в Угличе царевича, но, что более важно, внесла немалый вклад в крестьянское восстание, расшатала и без того шаткий трон боярского царя, удобрив русскую землю пеплом сожженных боярских вотчин. И если провинившийся перед царём колокол сослали в Сибирь, то "царствовавшую" в Путивле печать следовало бы, с точки зрения Шуйского, по меньшей мере четырежды четвертовать, а затем десять лет поджаривать на медленном огне её изрубленные куски…
Но мы совсем забыли про Марину Мнишек, с которой расстались в тот день, когда она под звуки труб, барабанов и литавр въезжала на золоченой колеснице в праздничную Москву, - сказал Василий Петрович. - Не пора ли вновь с ней встретиться?
* * *
В то время как Лжедмитрий, спасаясь от преследователей, бежал по переходам дворца, другая группа заговорщиков вышибла тяжелую дубовую дверь, которая вела в покои царицы, ясновельможной пани Мнишек, воеводенки Сандомирской и старостенки Львовской.
Камердинер только что коронованной царицы, пытавшийся оказать сопротивление, был тут же зарублен. Кто-то пристрелил фрейлину царицы, некстати подвернувшуюся под горячую руку. Саму Марину, спрятавшуюся под пышной юбкой одной из придворных дам, не тронули, только припугнули для порядка. Баба - она и есть баба, что с неё возьмёшь?
Рачительные бояре хотели лишь одного: пущай Марина вернет в казну всё, чем поживилась у самозванца. Негоже на ветер пускать нажитое русскими царями да великими князьями. Не дело то.
Марина не возражала. В ту страшную минуту она готова была расстаться со всем, лишь бы сохранить жизнь.
Прибывший после убийства Лжедмитрия Шуйский самолично наблюдал за дьяками, светличными писцами и алмазчиками, которые пересчитывали и составляли опись золотых статуэток, фряжских часов, алмазных диадем, перстней, ожерелий, жемчужных нитей, золотых тазов для мытья рук, белильниц и румяльниц.
В постельных покоях царицы, где под шатром на витых столбиках стояла покрытая резьбой и позолотой кровать, было душно. Пахло ячным пивом, которое лили в "топлю для духа", и гуляфной водкой (розовой водой).
Князь недовольно сопел в усы. Не было пеликана, достающего для птенцов свое рубиновое сердце, чёток из жемчуга, больших золотых часов с трубачами и барабанщиками, алмазной короны… Видно, всё это осталось в Польше. "Пошарпал вор царскую казну!"
Под требовательным взглядом Шуйского придворные дамы стали поспешно складывать в принесенные сундуки платья царицы, её сафьяновые полусапожки с серебряными и золотыми подковками, кружева, русские и польские шубы, расшитые жемчугом шелковые летники, украшенные самоцветами опашни, собольи душегреи, усыпанные алмазами кокошники, кики и убрусы. Дошел черёд и до самой царицы… Когда Марина осталась в одном ночном капоте, Шуйский махнул рукой:
- Будет!
Кто-то из детей боярских подал князю резной ларец слоновой кости с золотой короной. В нем лежали письма Лжедмитрия Марине и пергаментный свиток с золотым обрезом. Князь развернул пергамент и, шевеля пухлыми губами, прочел про себя: "Мы, Димитрий Иоаннович, Божиею милостию царевич Великой Русии, Углицкий, Дмитровский и иных, князь от колена предков своих и всех государств Московских государь и дедич. ("Ах, вор! Трясца его бей на том свете!") Рассуждая о будущем состоянии жития нашего не только по примеру иных монархов и предков наших, но и всех христиански живущих, за призрением Господа Бога всемогущего… усмотрели есмя и улюбили себе, будучи в королевстве в Польском… приятеля и товарища, с которым бы мне, за помочью Божиею, в милости и в любви непременяемой житие свое проводити, ясновельможную панну Марину с Великих кончиц Мнишковну… дочь ясновельможного и пана Юрья Мнишка… Мы убедительно его просили, для большего утверждения взаимной нашей любви, чтобы вышеречнную дочь свою, панну Марину, за нас выдал в замужество… Как вступим на наш царский престол отца нашего, и тотчас послов своих пришлём до наяснейшего короля польского, извещаючи ему и бьючи челом, чтоб то наше дело, которое ныне промеж нас, было ему ведомо и позволил то нам сделати без убытка.
Третее то: той же преж реченной панне, жене нашей, дам два государства великия, Великий Новгород да Псков, со всеми уезды, и с думными людьми, и с дворяне, и с детьми боярскими, и с попы, и со всеми приходы…"
Шуйский слышал про этот документ раньше, но увидеть собственными очами привелось лишь сейчас. Он взглянул на дату - 25 мая 1604 года. Договор с сандомирским воеводой вор подписал, когда готовился к походу в Россию. Знатный подарок посулил он Маринке. Тароват к ней был "Димитрий Иоаннович". Русь, будто пирог с зайчатиной, нарезал, а ей самый жирный кусок - сделай таку милость, отведай, красна девица, увесели мою душу! "Великий Новгород да Псков, со всеми уезды"… Это тебе не перстенёк, не корона алмазная, не шуба соболья!.. Э-хе-хе! Грехи наши тяжкие! Приворожила она его, что ли?
Князь окинул оценивающим взглядом стоявшую у витого столбика кровати женщину в ночном капоте.
Уложенные по-польски короной пышные волосы цвета вороньего крыла, соболиные брови, громадные, будто с иконы, глаза, затенённые длинными и густыми ресницами…
Оно, конечно, верно - хороша, да не на русский манер. И породы не видать. Нет породы. Ни вальяжности тебе, ни дородности, ни стати, ни смирения благолепного, что всяку жену честного рода украшает. Какое уж смирение! Глазищи сквозь ресницы, как у волчицы, горят, огнем адским плещутся. Волчица, как есть волчица. И глядит и ходит волчицей…
Чернокнижница, решил Шуйский, волшебством присушила к себе сердце вора, по всему видно.
Скрипели перьями писцы и дьяки, составлявшие опись.
Мимо окон спальных покоев с хохотом, гиканьем и свистом протащили за ноги труп самозванца. Марина стояла спиной к окну, не видела, но по спине ее пробежала дрожь, бледное лицо с тёмными глазами стало совсем белым. Запрыгал на груди золотой крестик с брильянтами. Шуйский крякнул. На какое-то мгновение ему стало жаль эту гордую женщину, процарствовавшую всего несколько дней и теперь потерявшую всё.
- Небось озябла, Марина Юрьевна?
Марина ничего не ответила, будто не слыхала.
"Спесива", - беззлобно подумал Шуйский. Он поискал холодными вглядчивыми глазами в ворохе шуб, выбрал поплоше, малость траченную молью, и приказал своему холопу отдать её Марине.
- Иззябла, пущай прикроется. Негоже так-то, - сказал князь и, помедлив, добавил: - А крестик тельный у ей отыми. Тоже, видать, из казны царской…
Через некоторое время, когда в Москве стали появляться подметные письма и грамоты с печатью Димитрия Иоанновича, а крестьянская армия Ивана Болотникова начала свой победоносный поход, Шуйский приказал отправить Марину и её отца в Ярославль.
Дома, в которых находились высланные, были обнесены частоколом и охранялись стрельцами. Сюда допускались лишь слуги. От них-то Марина и узнала, что её муж, оказывается, не был убит, как уверял Шуйский. В городе говорили, что Димитрий тогда бежал из Москвы и теперь находится в Путивле, а его войска во главе с Болотниковым бьют почём зря воевод Шуйского. Не сегодня-завтра он вновь вернётся в свой стольный город.
Но осень сменилась зимой, зима - весной, весна - летом. Вновь пришла осень, а в положении Марины ничего не изменилось. Доходившие же теперь до Ярославля слухи были противоречивы: то ли Димитрий Иоаннович бьёт Шуйского, то ли Шуйский бьёт Димитрия Иоанновича - не поймёшь.
Но в июне 1608 года Юрий Мнишек получил почти одновременно два радостных известия.
Первое привёз важный московский боярин, присланный в Ярославль Шуйским. Оказывается, "наяснейший король польский" Сигизмунд не забыл про сандомирского воеводу и его несчастную дочь. По его ходатайству великий князь и царь Русии Василий Иванович ("Покарай его, господи!") изволил дать согласие на возвращение в Польшу всех ярославских ссыльных. Но, само собой понятно, Марина Юрьевна ("Трясца её бей, чернокнижницу!") должна в Москве, куда их спервоначалу повезут, всенародно отречься от звания русской царицы, а воевода - навсегда забыть про вора и чернокнижника Гришку Отрепьева и впредь не именовать того вора своим зятем и царём.
Второе же известие привёз переодетый в русское дворянское платье плечистый, весь в сабельных шрамах одноглазый шляхтич князя Яна-Петра Сапеги. Он сообщил воеводе, что Димитрий Иоаннович жив и во главе войска успешно продвигается к Москве, где первым делом отсечет голову изменнику Шуйскому - зрелище, которым князь не прочь насладиться. Кроме того, польский магнат, отряд которого идёт на помощь Димитрию Иоанновичу, просил заверить Юрия Мнишека, что сочтёт долгом чести освободить ясновельможного пана воеводу и его дочь, когда Мнишеков из Москвы повезут в Польшу. Князь Сапега тотчас доставит их к Димитрию Иоанновичу, который ждёт не дождётся встречи с любимой женой и любезным его сердцу тестем.
Видимо, тогда же, как залог скорой встречи венценосных супругов, шляхтич вручил Марине вывезенную атаманом Заруцким из осажденной Тулы большую государственную печать, дважды воскресившую Димитрия Иоанновича.