Все-таки я разглядел графа д’Антрима.
Казалось, он спит. Верхняя половина туловища держалась почти прямо и была прислонена к широким подушкам. Он действительно спал. Я видел его длинные руки, протянутые по одеялу, его белые волосы, желтые сухожилия на шее, видел и не поддающееся описанию выражение его лица, в котором были и страдание, и безмятежность.
Он приоткрыл глаза. Ральф дотронулся до его руки.
- Что, Ральф?
- Я счел себя обязанным разбудить ваше сиятельство. Дело очень важное и, может быть, нельзя ждать до утра.
- Что случилось?
Лицо графа, в его живой, непарализованной части, дрогнуло.
- Ваше сиятельство, сэр Роджер здесь.
- Что ты говоришь?
- Сэр Роджер здесь, ваше сиятельство.
- Где он?
- В маленькой гостиной.
- Когда он приехал?
- В половине двенадцатого. Сейчас двенадцать.
- Видел кто-нибудь, как он вошел?
- Нет, ваше сиятельство. Он проник в парк, спустившись по скалам. Потом обогнул замок, постучал в единственно освещенное окно в первом этаже. Это было окно канцелярии, там, кроме меня, не было никого.
- Как он приехал?
- Его высадила сегодня вечером, около пяти часов, немецкая подводная лодка. И он прошел прямо в замок. По дороге никого не встретил.
- Сказал он тебе еще что-нибудь?
- Ничего, только то, что хотел бы видеть ваше сиятельство как можно скорее. Он ждет в маленькой гостиной, у камина; он промок насквозь под дождем.
- Позови его.
Ральф покрыл плечи старика меховым пледом. Теперь выступала из темноты лишь трагическая, неподвижная голова.
Управляющий вышел.
Я не шевелился, да если бы и шевельнулся, скрип табурета, конечно, потонул бы в шуме ветра. Граф д’Антрим также был неподвижен. На столике подле него поблескивал хрустальный стакан с опущенной в него большой золоченой ложкой, вследствие рефракции она казалась переломленной посередине.
Легкий шум. Вошел Ральф. С ним - тот посетитель, чей приход в этот поздний час, по-видимому, так необыкновенно взволновал графа д’Антрима и его управляющего.
- Роджер! Ты здесь! Теперь!
- Милорд, милорд!
Человек, не видя стула, который подставил ему Ральф, упал на колени перед кроватью. Он искал руку графа. И повторял:
- Милорд, милорд!
- Успокойся, Роджер, успокойся, - сказал граф. - Оставьте нас, - прибавил он, обращаясь к Ральфу.
Я напряг весь слух, все свое зрение, чтобы не ускользнуло ни одно слово, ни один жест. Великая драма началась. Что бы она, эта драма, ни принесла мне, что бы ни открыла, - я чувствовал, что никакая другая ее минута не будет такой патетичной.
- Ты из Берлина, Роджер?
- Да, милорд, да, из Берлина.
- Как ты приехал? Зачем приехал?
- Я был болен, да, болен; меня поместили в больницу. Там я узнал, две недели назад, а именно 6 апреля, что восстание разразится в пасхальный понедельник. Я считаю, что при настоящем положении дел восстание - безумие, нужно все сделать, чтобы ему воспрепятствовать. И я приехал.
- И германское правительство предоставило, Роджер, в твое распоряжение одну из своих подводных лодок с единственною целью - дать тебе возможность воспрепятствовать восстанию, хотя у него столько оснований желать этого восстания? Право, если это так, я согласен с графом Планкеттом: на немецкое правительство напрасно клевещут.
Сэр Роджер ломал руки. Его голос, его движения, его глаза затравленного зверя - все выражало страшное потрясение, и было мучительно видеть это.
- О милорд, не издевайтесь надо мною!
- Успокойся, Роджер, и объясни.
- Объяснить, милорд? Да, я скажу все. Но прежде скажите, что дошедшие до меня сведения - ложны, что это мое путешествие, которое, наверное, будет стоить мне жизни, - что оно напрасно. Скажите, скажите мне, что в пасхальный понедельник никакого восстания не будет.
- Будет, клянусь тебе.
Пришедший застонал.
- Это безумие! Безумие! - повторял он.
- Может быть, - сказал граф д’Антрим. - Но не стала ли мне изменять память? Не ты ли писал мне: "В тот день, когда первый наш немецкий товарищ высадится в Ирландии, в день, когда первый германский корабль с ирландским флагом на носу гордо рассечет волны Ирландского моря, - в этот день много ирландцев сложат свои головы, но они умрут в Боге и с уверенностью, что Ирландия может существовать". Если же память моя ясна, если эти строки писаны действительно твоей рукой, если, с другой стороны, ты считаешь движение, которое скоро разразится, безумием, - значит, Роджер, надежды твои рухнули, значит, не привез ты нам той помощи, которую обещал, хотя мы о ней и не просили.
- Не убивайте меня! - прошептал Роджер.
- Что ты сделал в Германии? - сказал твердо граф д’Антрим. - Какие ты дал обещания? Что тебе дали?
- Я не давал никаких обещаний, - выкрикнул тот с великою скорбью, - у меня не было на то права. Я рассчитывал добиться от Вильгельмштрассе, что она изучит чаяния Ирландии, что в день мирной конференции ирландский вопрос получит международный характер, что...
- Дитя! Немцы были бы уж слишком глупы... Они наобещали тебе много хорошего. Так было им выгодно, я их одобряю. И взамен они ни о чем тебя не просили?
Сэр Роджер не ответил.
- Я слышал, - продолжал граф неумолимо, - что ты сделал попытку побудить ирландских пленных в Германии образовать ирландскую бригаду, имеющую целью сражаться, с помощью Вильгельма, только за дело Ирландии, под зеленым знаменем с золотою арфою. На немецких католических священников была возложена задача помогать тебе в этом. Скажи, Роджер, из трех тысяч наших юношей, которые находятся в тамошних клетках из железной проволоки, многие ли ответили на твой призыв?
Сэр Роджер опустил голову.
- Пятьдесят пять, - прошептал он.
- Пятьдесят пять, - повторил за ним граф д’Антрим, - пятьдесят пять. Значит, темные, безграмотные крестьяне из Мюнстера и Коннаута не поддались на удочку там, где попался ты. В то время как наши рассуждения и наша ученая казуистика вводят нас в заблуждение, - верный инстинкт народа позволяет ему не уклоняться ни на пядь в сторону от прямого пути. Но, по крайней мере, воспользовался ли ты, Роджер, тем уроком, какой дали тебе бедные ирландские стрелки?
- Да, вы видите... Так хорошо им воспользовался, что нахожусь здесь. Я хотел, чтобы здесь знали, что Ирландии нечего рассчитывать на помощь Германии, что, следовательно, восстание необходимо отложить. Рискуя жизнью, милорд, пробрался я сюда.
- Конечно, Роджер, ты пробрался сюда... Но ты приехал на германской подводной лодке. Неужели же у Германии такой излишек подводного флота, что она рискует одной из лодок единственно для того, чтобы угодить тебе - что я говорю! - чтобы дать тебе возможность прибыть сюда и воспротивиться движению, которого она должна бы желать по целому ряду оснований?
Сэр Роджер молчал.
- Ответь мне, Роджер, - торжественно сказал граф д’Антрим, - никогда еще время не было так драгоценно, как сейчас.
Тот продолжал молчать.
- Что ты им сказал, чтобы они разрешили тебе уехать, чтобы они тебе оказали в этом помощь?
- Я обманул их, - сказал тот, - я сказал им, что еду в Ирландию, чтобы поднять там революцию.
- И они тебе поверили?
- Да, милорд, поверили, настолько, что тотчас же дали мне то, чего я у них не просил, с чем нечего мне делать.
- Что?
- Был оснащен транспорт, поднят на нем нейтральный флаг, его нагрузили ружьями и военной амуницией.
Страшная, здоровая рука графа д’Антрима высвободилась из-под мехового пледа. Я увидал ее, - и я увидел белую, несгибающуюся кисть на иссохшей руке.
- Где он этот транспорт, Роджер?
- Он подходит, милорд. Он шел вместе с подводной лодкой, которая везла меня.
- Боже мой! - простонал граф.
Трагическое молчание.
- Что с вами, милорд? - пробормотал сэр Роджер.
- Что со мной, что со мной?
Плечи его задрожали.
- Итак, Роджер, ты думал, что обманул Германию? Несчастный, несчастный! Это она провела тебя, как ребенка.
- Что вы хотите сказать, милорд?
- Что ты наделал, Роджер, что ты наделал!
- Вы сами признали, что я не мог бы выбраться из Германии, если бы сказал, что еду затем, чтобы помешать движению. Мне пришлось указать тот предлог, о котором я только что сказал вам.
- Восстание осуществится, Роджер, я уже давал тебе клятву в том, и опять клянусь. Но все то самое худшее, что только можно было сделать, чтобы уменьшить его успех, - гордись, ты все это сделал! Если этот транспорт уже возле наших берегов - а он, увы, должен быть недалеко, - его не позже чем через два часа захватят. Разве ты забыл, что английский флот следит за ирландскими берегами более ревниво, чем за вражескими? Ты даешь нашим противникам в руки такой козырь, за который они очень дорого заплатили бы тебе. Наше восстание против Англии отнюдь не должно было лишить нас симпатии ее союзниц; теперь, являясь союзниками Германии, мы становимся в их глазах предателями. Вот что ты сделал, Роджер.
Тот испустил крик, полный величайшей муки.
- Милорд, милорд, я принимаю ваши упреки. Но, по крайней мере, признайтесь, что я прав, что это движение - чистейшее безумие, что не должно его быть.
- Оно будет.
- Оно будет! Чтобы говорить так, милорд, вы должны верить в его успех. Поклянитесь мне, что верите в этот успех. Если поклянетесь, я буду думать, что безумец - вы, но мое восхищение вами, мое уважение не уменьшится ни на волос. Если же нет...
- Если же нет, Роджер?