Я горячо сочувствовал бедной девушке. Я был уверен, что она должна Гайару очень крупную сумму и этим он держит её в руках. Всё, что он говорил вчера Авроре, лишь подтверждало мои догадки. Кроме того, до Рейгарта дошли слухи, что Гайар недавно подал в суд ко взысканию долга и его иск удовлетворён новоорлеанским судом; ему не чинят никаких препятствий, и он может в любой момент потребовать наложения ареста на всё её имущество или на значительную его часть, покрывающую нужную сумму. Всё это Рейгарт рассказал мне накануне вечером; его сообщение ещё больше встревожило меня и заставило особенно спешить с выкупом Авроры.
Пришпоривая коня, я скакал галопом и вскоре подъехал к плантации. У ворот я спешился. Здесь никого не оказалось, чтобы принять у меня лошадь, но в Америке на это не обращают внимания, и садовая решётка или просто ветка часто заменяют конюха.
Вспомнив об этом обычае, я привязал лошадь к ограде и направился к дому.
Глава XXIX. "ОНА ВАС ЛЮБИТ!"
Вполне понятно, что я снова вспомнил моего вчерашнего противника. Встречу ли я его? Вряд ли. Знакомство с моим хлыстом, вероятно, вызвало у него такую головную боль, что он несколько дней не выйдет из дому. Однако я был готов к неожиданной встрече. За пазухой у меня лежал его двуствольный пистолет, которым я решил воспользоваться, если он нападёт на меня. Первый раз в жизни я носил запрещённое оружие, но в те времена таков был обычай в этой стране, обычай, которому следовали девятнадцать из двадцати встречных на улице - плантаторы, торговцы, адвокаты, врачи и даже священники! Итак, я приготовился, и меня не пугала встреча с Биллом-бандитом. И если сердце моё билось слишком часто, а походка была не очень уверенной, то это только из-за предстоящего разговора с его госпожой.
Я вошёл в дом, изо всех сил стараясь подавить своё волнение. Мадемуазель Эжени была в гостиной. Она встретила меня спокойно и непринуждённо. К моему удивлению и удовольствию, она казалась веселей, чем обычно, и я заметил многозначительную улыбку на её лице. Я даже подумал, что она довольна вчерашним происшествием, ибо, несомненно, знала о нём. Я это ясно видел.
Авроры не было в гостиной, и я был рад, что её нет. Я надеялся, что она совсем не придёт или хотя бы не скоро. Я был смущён. Я не знал, как начать разговор, как приступить к вопросу, который так давно лежал у меня на душе. Мы перекинулись несколькими незначительными фразами, а затем заговорили о вчерашних событиях. Я всё рассказал ей, всё, за исключением сцены с Авророй. О ней я умолчал.
Некоторое время я колебался, говорить ли ей, кем оказался её надсмотрщик. Когда она узнает, что это тот самый негодяй, который ранил меня и, если бы не моё вмешательство, погубил бы её, она конечно, настоит на том, чтобы его прогнали, чего бы это ей ни стоило.
На минуту я задумался о последствиях такого шага. "Если этот негодяй останется подле неё, она никогда не будет в безопасности, - подумал я. - Лучше ей отделаться от него раз навсегда". И я решился рассказать ей всё. Она была потрясена; несколько минут она сидела, сжав руки, в безмолвном отчаянии. Наконец она простонала:
- Гайар… Гайар… Это всё он, всё он… Боже мой! Боже мой! Где мой отец? Где Антуан? О Боже, сжалься надо мной!
Выражение её прелестного, омрачённого горем лица глубоко тронуло меня. Она была похожа на ангела скорби, печального, но прекрасного.
Я пытался успокоить её, говоря обычные слова утешения. Конечно, я не знал всех причин её горя, однако она внимательно выслушала меня, и, кажется, мои слова были ей приятны.
Тогда, набравшись храбрости, я решил спросить, что её так угнетает.
- Мадемуазель Эжени, - сказал я, - простите мою смелость, но вот уже некоторое время я наблюдаю… вернее, замечаю, что какая-то тайная печаль удручает вас…
Она посмотрела на меня с молчаливым удивлением. Я немного растерялся, заметив этот странный взгляд, а затем продолжал:
- Простите меня, мадемуазель Эжени, если я слишком смело говорю с вами, но, уверяю вас, мои намерения…
- Продолжайте, сударь, - ответила она спокойным, печальным голосом.
- Я заговорил об этом потому, что, когда имел удовольствие впервые познакомиться с вами, вы держали себя иначе… можно сказать, совершенно не так, как сейчас…
Она взглянула на меня и ответила мне лишь печальной улыбкой. Я на минуту умолк, а потом продолжал:
- Когда я впервые заметил в вас эту перемену, мадемуазель Эжени, я объяснил её горем из-за гибели верного слуги и друга.
Она снова грустно улыбнулась.
- Но с тех пор прошло уж много времени, а ваше горе…
- Вы замечаете, что горе моё всё не проходит?
- Да.
- Вы правы, сударь, это так.
- Поэтому я и решил, что есть какая-то другая причина вашей печали, и невольно стал искать её…
Я снова встретил её удивлённый, испытующий взгляд и замолчал. Но вскоре я опять заговорил, желая высказаться до конца:
- Простите, что я вмешиваюсь в ваши дела, но позвольте мне спросить вас… Мне кажется, что причина вашего несчастья Гайар?
Она вздрогнула, услышав мой вопрос, и сильно побледнела. Но в следующую минуту овладела собой и ответила спокойно, но со странным выражением лица:
- Увы, сударь, ваши подозрения справедливы лишь отчасти… О Боже, помоги мне! - вдруг воскликнула она, и в голосе её прозвучало отчаяние. Затем, сделав над собой усилие, она продолжала другим, более спокойным тоном: - Пожалуйста, сударь, оставим этот разговор. Я обязана вам жизнью и глубоко благодарна. Если бы я знала, как отплатить вам за ваше великодушие и вашу… вашу дружбу! Быть может, когда-нибудь вы всё узнаете… Я и сейчас сказала бы вам, но тут… тут есть ещё причина, и я… нет, я не могу!
- Мадемуазель Эжени, умоляю вас, не думайте, что это лишь праздный вопрос. Я спросил не из пустого любопытства. Поверьте, у меня были благородные побуждения…
- Я знаю, сударь, знаю… Но лучше оставим эту тему. Прошу вас, поговорим о чем-нибудь другом.
О другом! Мне не нужно было искать новую тему для разговора - стоило только дать волю своему чувству. Это чувство, переполнявшее моё сердце, само просилось наружу. И в быстрых, бессвязных словах я поведал ей о своей любви к Авроре.
Я подробно описал историю моей любви с первой встречи, когда я принял её за видение, до последнего объяснения, когда мы дали друг другу слово.
Эжени сидела на низком диване против меня, но из застенчивости я говорил, не поднимая глаз. Она слушала, не прерывая меня, и мне казалось, что это - добрый знак.
Но вот я кончил и с замиранием сердца ждал от неё ответа, как вдруг услышал глубокий вздох, затем глухой стук и сразу поднял глаза. Эжени лежала на полу. Она была в обмороке.
Быстро нагнувшись, я поднял её и уложил на диван. Затем повернулся, собираясь позвать кого-нибудь на помощь, но в ту же минуту дверь отворилась, и кто-то вбежал в комнату. Это была Аврора.
- Боже мой! - воскликнула она. - Вы убили её! Она вас любит! Она вас любит!
Глава XXX. ТРЕВОЖНЫЕ ДУМЫ
Эту ночь я снова провёл без сна. Что теперь с Эжени? Что с Авророй?
Всю ночь меня осаждали мысли, в которых радость причудливо переплеталась с грустью. Любовь квартеронки наполняла меня радостью, но, увы, при мысли о креолке меня охватывала глубокая грусть. Теперь я не сомневался, что Эжени меня любит, однако это чувство не только не радовало меня, но, напротив, вызывало во мне горячую жалость. Только низкая, тщеславная душа может упиваться такой победой, только жестокое сердце может радоваться любви, которую не в состоянии разделить! Я не способен на это. Я был глубоко огорчён.
Я старался восстановить в памяти всё, что произошло между мной и Эжени Безансон со времени нашего знакомства. Я допрашивал свою совесть: был ли я в чём-либо виноват перед ней? Пытался ли я словом, взглядом или поступком вызвать её любовь? Произвести на неё особое впечатление, которое в таком увлекающемся сердце часто переходит в глубокое чувство? Может быть, ещё на пароходе? Или после? Я вспомнил, что, когда впервые увидел её, я смотрел на неё с восхищением. Вспомнил, что заметил в её взгляде странный интерес ко мне и приписал его простому любопытству или чему-то в этом роде. Тщеславие, которое не чуждо мне, как и всякому другому, не заговорило во мне тогда, не объяснило, что значит этот нежный взгляд, не подсказало, что это росток любви, который может превратиться в пышный цветок. Моя ли вина, что этот роковой цветок распустился?
Я подробно вспомнил всё, что произошло между нами за это время. Вспомнил все события на пароходе и последнюю трагическую сцену. Но я не мог припомнить ни взгляда, ни слова, ни поступка, за который мог бы осудить себя. Я допросил свою совесть, и она сказала мне, что я не виноват.
И дальше - после той ужасной ночи, после того как таинственное лицо с блестящими глазами, словно видение, промелькнуло в моём затуманенном сознании, я был не повинен ни в одном низменном помысле. В дни моего выздоровления, за всё время, проведённое на плантации, я ни в чём не мог себя упрекнуть. Я выказывал Эжени Безансон только глубокое уважение и больше ничего. Втайне я чувствовал к ней искреннюю симпатию, особенно после того, как заметил происшедшую в ней перемену и боялся, что зловещая туча грозит её счастью, но не высказывал своих опасений. Бедная Эжени! Я и не подозревал, что это за туча! Не подозревал, как она черна.