- Велик батюшка-север, ни конца ему, ни края! Люди-то только вот тут, на этом пятачке, живут, ну, селеньица за пятьсот верст друг от друга натыканы, буровые сейчас кое-где, а так все тундра, тундра и тундра… В августе ягода пойдет. Морошка там всякая, голубика, черника, смородина. Знаете, какая здесь смородина? Во! - попытался он сделать колечком толстые пальцы. - С воронье яйцо, не меньше! А клюквы, клюквы - тьма-тьмущая! И все это добро пропадает. Ленятся люди…
Низко над Обью, едва не касаясь волн, пролетела в сторону береговых тальниковых крепей длинно растянувшаяся стая уток, кажется, чернетей.
Иван Петрович тоже заметил их.
- Вот утки, гуси, всякая другая птица. Что тут бывает осенью! Да если у тебя ружье, да если опять же ты не лентяй - на всю зиму дичиной запасешься да еще и на продажу будет. Ну и олешки не последнее дело… Верно я говорю?
До этого молча сидевшая женщина с ребенком вдруг резко повернулась к Самохвалову, заговорила зло и непримиримо:
- Понаехало тут всяких… Север, Север! Что же вы у себя дома-то так не хапаете? Тебе не только лодки с мотором, ледокола мало будет! Тогда бы баржами рыбу сплавлял. Гребут, гребут, и все мало! Да когда это, в самом деле, кончится? Уже и с Кавказа дорогу сюда вызнали. Цветочки везут, а отсюда - рыбу. Цветочки - подумать только! - по десятке розочка…
Она поплотнее завернула напугавшуюся дочку, снова напустилась на экспедитора:
- Да разве настоящие-то мужики этим здесь занимаются? Вон приедут с вахты, так ухлещутся - отмыть, отпарить невозможно! А ты - "вяль", "суши", "не ленись"! Уж помалкивал бы, раз воруешь…
Непробиваемый Иван Петрович ничуть не обиделся на женщину, не спеша пососал рыбью голову. И как ни в чем не бывало философски продолжил:
- Что поделаешь, гражданочка, каждому свое. Вот муж ваш, если я правильно понял, деньгу зашибает где-нибудь на буровой. А я, к примеру, не хочу зашибать на буровой. У меня свои интересы. И у тех, с розочками, свои. Жизнь - она, гражданочка, научит приспосабливаться. Верно я говорю?
- Хам ты, больше никто! - окончательно вышла из себя женщина. - Хапуга бессовестный! И зачем таких, как ты, только сюда пускают!
Она решительно встала, прижала к груди ребенка, ощупью нашла свою сумку и пошла прочь, расстроенная и оскорбленная.
- Ну что вот с нее взять? - сожалеючи кивнул вслед экспедитор, непоколебимый в своей правоте, верный собственному жизненному курсу. - Типичная бабская психология: сама не гам - другим не дам. А ведь молодая еще, как жить-то дальше собирается, детей растить? Эх, народ, народ!
На середине Оби "омик" так начал клевать носом и зарываться во встречную волну, что пенные наплески стали перекатываться через палубу. От ветра наверху уже не было спасения, и я зашел в битком набитый салон. Там в проходе на чьих-то чемоданах сидела ушедшая от нас женщина. Увидев меня, она презрительно отвела глаза.
Я пробился к широкому лобовому окну. Во все стороны пучилась валами и тяжело вздыхала растревоженная Обь. Прямо по курсу качалось над волнами холодное красное солнце.
О нем, о красном солнышке, и о том, что от него поутру моряку бывает не по нутру, я вспомнил вечером того же дня, потому что в назначенный час "омик" к поселковому причалу не подошел. Как выяснилось, местная гидрометслужба объявила штормовое предупреждение. Да и так было видно, что в небесной канцелярии не все в порядке и в погоде наступает резкий перелом.
Солнышка, ни ясного, ни красного, теперь уже не было вовсе, по небу от горизонта до горизонта стлались слоистые тучи с рваными, волочившимися низом хвостами. Обь разгулялась еще сильнее и вспыхивала полосами в посверке неожиданных молний. Было морочно, холодно и темно.
О причал монотонно бухали волны. Скрежетали бортами, раскачиваясь, сбившиеся в бухте сейнеры, мотоботы, буксиры, кричали уставшие бороться с ветром чайки, и продрогшие пассажиры вожделенно смотрели в мглистую даль, все еще надеясь увидеть потерявшийся "омик".
Не пришел он и в полночь, тоже означенный расписанием час, и всем стало ясно, что ждать больше нечего.
Люди на пристани ругались, проклинали погоду и пароходство, грозились кому-то писать, кому-то жаловаться и все же торчали здесь, потому что идти было некуда.
Утренний попутчик-экспедитор предлагал мне в случае чего завернуть к нему по такому-то адресу, но я помнил только улицу, а номер дома забыл. К тому же это была не гостиница, а частный дом, и идти туда не хотелось. Вообще не хотелось второй раз встречаться с назойливым и чересчур разговорчивым этим человеком.
Я, как и другие пассажиры, тоже на что-то надеялся, чего-то ждал, и наше многотерпение вознаградилось: откуда-то из-за барж, из-за плавучих кранов вынырнул и затарахтел мотором катерок и как-то боком, насилу преодолевая волну и течение, стал забирать бортом к причалу. Сначала мы не поверили, что он за нами, но оказалось - за нами, и через несколько минут мы дружно почти на абордаж брали это утлое суденышко, насквозь пропахшее мазутом и рыбой. Капитан честно сказал, что идти в такую волну через Обь рискованно, но что поделаешь, жаль озябших людей, и он решился. А кто боится волны, пусть сойдет обратно. Так же честно он напомнил и о том, что за риск положено платить вдвойне, а потому все отважные должны отдать его помощнику, рыжему парню в тельняшке, по три рубля. Недовольных или обиженных среди "отважных" не оказалось…
Я не стану описывать этот обратный наш рейс, только скажу, что болтались мы среди пенных пучин часа четыре, не меньше, что капитан то и дело кричал в открытую дверь рулевой рубки бежать всем на правый борт, и мы бежали, хотя как раз на правый борт опасно заваливалось судно и его заливала волна.
В общем, умученные, мокрые, околевшие до синевы, до стука зубов, мы наконец приткнулись к городскому причалу, и каждый порадовался, что все кончилось благополучно.
И тут, когда действительно все кончилось благополучно, присказку про красно солнышко пришлось вспомнить еще раз. Повезло, здорово нам повезло, что случилось это не в пути… В клубящемся небе синим гигантским огнивом встала ветвистая молния, посияла мгновение мертвой жутью да таким оглушительно-обвальным грохотом обрушилась на город, что сразу везде погас свет. В нос ударил острый запах селитры. Где-то что-то с быстрым нарастанием зарокотало, завыло, все ближе, мощнее, и вдруг я увидел стремительно надвигающуюся с Оби белую качающуюся стену. Она фосфорно взблескивала и струилась витыми космами. Минута - и по настилу причала ожесточенно забарабанил крупный, как колотый сахар, град. Налетевший следом дьявольской силищи шквал ветра сорвал с якорей стоявшие на рейде суда, поднял и разметал шиферные крыши ближайших домов, повалил заборы, оборвал, скрутил, спутал телеграфные и электрические провода. В пыльном хаосе высоко над землей метались фанерные листы, ветки деревьев, лоскутья толя, бумага и все-все, что могла подхватить, увлечь в смерчах к небу разбушевавшаяся стихия.
А потом вдруг враз сделалось тихо. Так тихо, что слышно стало, как журчат струйки стекавшей с причала воды и шипит, подтаивая, град.
Скользя и раскатываясь по нему, я перебежал под навес ларька и тут буквально нос к носу столкнулся с Гошей. Он был напуган. Молча схватил меня за рукав, потащил куда-то по переходам и мосткам над водой, и вот мы очутились в какой-то будке. Оба рухнули на нары.
Гоша горстью вытер щетинистое лицо, отдышался, тяжело спросил:
- Как же ты… Как же ты так, земеля? Не мог утра дождаться, пронесло бы, здесь долго не бывает. Я уж тут что только не передумал, как узнал, что ты на катер сел…
- Откуда ты узнал?
- Откуда! А вот оттуда! Звонил - сказали, что всех, кто не разошелся, Васька забрал. Ну тот, который перевез вас. Бакенщик он, за маяками еще следит.
- Спасибо мужику, выручил.
- Выручил! - возмутился Гоша. - А если бы перевернуло? Ведь волна-то четыре метра была, клепать-колотить! Понимаешь, четыре метра! Вот такая же гробина у гидропорта гниет. Только мачта и торчит. Осенью еще затонула. Так тут хоть у берега…
Меня удивило и даже озадачило такое неожиданное участие ко мне Гоши, но я до того устал, так хотелось спать, что ни о чем не стал спрашивать. Только подумал, что другой он человек, не такой, каким показался при первой встрече. Да я и не делал никаких выводов.
- Пойду домой, - сказал я. - Отдохнуть надо.
- А ты здесь и поспи, - немедленно предложил Гоша. - Пока идешь до гостиницы, то да се. У меня и матрац есть, и мешок спальный. Я ведь тут и живу…
- Как "тут", и вообще, что здесь такое?
Гоша ответил не сразу. Покрутил, повертел перед лицом пальцами, поискал объяснение:
- Как сказать? Здесь - насосная, а я моторист, стало быть. Воду в пакгаузы подаю. Обещают общежитие дать, а пока тут. Лето ведь, свежий воздух!..
Только сейчас я обратил внимание на громоздкий агрегат за дощатой перегородкой, на трубы, всякие манометры и вентили на них.
- Да нет, доберусь уж до дому, - повторил я.
- Ну, как хочешь, - не стал удерживать Гоша. - А будет время, заходи. Я всегда здесь.
Я уж было поднялся по крутым и длинным сходням с причала на высокий берег, как услышал за собой сначала топот, а затем Гошин голос:
- Земеля, слышь, постой! Совсем забыл! На вот, долг возьми, - и протянул мне трешку.
- Мы же договорились до конца недели?
- Бери, пока есть. Разжился я тут малость… Ну так забегай.
Но Гоша еще остановил меня:
- Слышь, земеля! Тебя тут весь вечер девчонка ждала. Ну та, ершей-то с которой ловил. Скоро опять прибежит, что сказать-то?