Я тоже снял плащ, повесил его на штырь поверх каких-то мешков, сел на чурбан. Огляделся. На черной стене под рогожами топорщились берестяными поплавками сети, висело затворное ружье, весь пол и углы избушки завалены птичьим пером, картофельной кожурой, рыбьими костями.
Запущено все, неприветливо. От этого беспорядка, от костей, от птичьего пера да и от самого незнакомца веяло какой-то дикой первобытностью. С чего бы это пугаться людей? Пусть даже ночью. Да ладно, может быть, и вправду человек напугался.
Сунай еще оставался на улице. Мы собрались помочь ему устроить на ночь лошадь, но он быстро управился один и теперь, отыскивая в темноте дверь, зашаркал по стене руками. Незнакомец вздрогнул и снова схватил нож.
- А ну, положи! - сердито остановил его Евсей Васильевич. - Нет здесь бандитов.
Широкогрудый, с пышной сивой бородой и ростом под потолок, пригнувшись, чтобы не задеть головой матицу, старик грузно шагнул к двери. Незнакомец съежился, как от занесенной над ним палки, подтянул к животу колени.
- Заходи! - крикнул дед в распахнутую дверь.
Сунай переступил порог, поставил в угол ружье. И удивленно вскинул голову.
- О, таежник здесь!
- Ага, ага, таежник. Навроде таежника, - быстро откликнулся незнакомец, при этом опасливо зыркнув на дверь. - Много ли вас всех-то?
- Все тут, - сказал за Суная Евсей Васильевич. - А надо будет - еще придут.
- Оно понятно, конечно, так оно, - охотно согласился "таежник". - Дом лесной, хозяин - бог…
Сунай, в свою очередь, тоже оглядел помещение, пристально посмотрел на незнакомца и, то ли уловив в тоне Евсея Васильевича раздражение, то ли сам заподозрив что-то, уже без прежнего радушия строго и коротко спросил:
- Кто такой?
- Я? Я-то? Елькин я. А здесь охотничаю, грибки, клюкву беру…
Правда, кто он и что здесь делает? За кого он нас принял, почему так напуган? Возможно, никого не ждал, ну, а раз пришли мы, просто не знает, как себя повести.
- Откуда ты? - уже не глядя на Елькина, как бы между прочим спросил Евсей Васильевич.
- Я? Я-то? Да я - что! Простой я человек, колхозник. А здесь навроде бы в отпуске.
Сунай опять внимательно посмотрел на Елькина.
- Какой же сейчас отпуск колхознику? Полевые работы еще не закончены.
- Ай, работы! - вдруг оживился Елькин. - На кой они мне? И так все лето горбатил - хватит! Здесь тоже не худо. Месячишко проживешь - и все натурой получишь…
Тут Елькин осекся. Было похоже, что он чем-то проговорился, сказал то, о чем не следовало бы говорить. Это стало заметно по его поведению - беспокойно ерзал по лавке, то вставал, то садился.
Евсей Васильевич, разбиравший содержимое рюкзака, выпрямился, свел брови.
- Это как - натурой?
Елькин угодливо подскочил к деду, воодушевленно зачастил:
- Вишь, какое дело. Приехал я, к примеру, сюды, на озеро, грибков насолил, клюквишки, брусники намочил, рыбешки подловил - глядишь, зима короче. А не поленился, в район на базар увез - и денежки при тебе… На кой он мне, колхоз-от?
- Вот оно что! - понимающе кивнул дед. - Промышляешь, значит?
- Оно навроде так, промышляю. Кто ведь как может.
- Ну, промышляй, промышляй…
И по тому, как Елькин сразу приободрился и торопливо начал рассказывать о том, как много на озере птицы, а в лесу зверя, мол, только не ленись, "работай - и все будет хорошо", мы поняли, что последние слова Евсея Васильевича он принял как одобрение и, по-видимому, причислил нас к "своим" людям.
Сунай зажег свечу, поставил на подоконник. Теперь ясно было видно лицо Елькина - длинное, клочковато заросшее, с глубоким продольным шрамом на переносице. И во всем его неряшливом виде было что-то отталкивающее: руки черные от давнишней грязи, штаны висят на бедрах, ворот рубахи разорван и раскрылся, как кошель, обнажая ребристую грудь.
Елькин краем глаза уловил, что я наблюдаю за ним, и спешно застегнул воротник на единственную пуговицу.
После чая я предложил Евсею Васильевичу располагаться отдыхать, а сам собрался с Сунаем на берег озера.
- Вместе пойдем, - сказал дед и, накинув ватник, вышел за нами.
3
Густое клубчатое облако лежало по всей низине. Сквозь него не видно было за два шага. Все - травы, воздух, земля - набухало и пропиталось зябкой мокрядью. С елей звучно капало, где-то в тумане призывно попискивали заблудшие птахи.
Нащупывая лучом фонарика просевшую между кочек тропинку, мы добрались до берега. С озера доносились тоскливые всхлипы лысух, в камышах, на илистом мелководье, предостерегающе тюрликали чирки-свистунки, сдержанно гагакали кряквы, в дальней осоке возились какие-то крупные птицы, похоже, что гуси. Раза два с той стороны мы слышали сторожкое отрывистое гоготанье.
Обрадовала нас эта разведка - гогот, покрякиванье и всякий другой шум в береговой воде говорили о том, что птицы на озере полно.
Теперь бы лодку отыскать.
Мы разошлись по берегу в разные стороны, добросовестно заглядывали под каждую черемуху, обшаривали каждый заливчик, а лодки не было.
- Найдем! - упрямо сказал Синай, когда мы опять сошлись вместе. - Здесь должна быть. Весной нынче завезли, мох драть на островах. Этот Елькин, поди, куда-нибудь упрятал. С него и справлять будем.
Сунай помолчал и добавил:
- А я ведь, кажись, узнал его. Вижу - знакомая рожа, приметная, она у него такая, а где встречал?.. Думал, думал - вспомнил.
- Кого?
- Ну, Елькина этого.
- Так кто он? - нехотя поинтересовался Евсей Васильевич.
- Как сказать? Колхозник, наверное, раз говорит. Правда, не знаю, в какой деревне живет. Знаю только, что шабашничает. К нам как-то нанимался. У нас его и видел… Разнюхает в каком-нибудь хозяйстве работенку выгодную - то дом срубить, то мост навести - и плотничает два, три месяца. Бывает, что бригадой действуют. А сейчас, наверно, подходящего подряда нет, подался сюда.
- Смотри-ка ты, ловкач! - усмехнулся Евсей Васильевич.
Ретивого пришлось перевести на другое место, под ель, где посуше. Сунай и дед занялись устройством стоянки для него, а я с топориком отправился в лесок за лапником. На ощупь пробираясь по ельнику, неожиданно натолкнулся на две большие, словно вросшие в землю бочки. Они были укрыты сверху берестой и надежно замаскированы. Вернувшись, я рассказал о находке.
- Может, с грибами или клюквой этого самого, как его… охотника, что ли, - неопределенно проговорил дед.
А потом Сунай позвал нас за избушку: у ели стояли лопата, каелка, лом. К чему бы это охотнику? Обив носком сапога с лопаты глину, Евсей Васильевич кашлянул в бороду и глухо повторил:
- Ловка-ач!
Вошли в избушку - и не узнали ее: пол выметен, сети и мешки со стен убраны. Да и самого Елькина будто подменили - сидел в чистом пиджаке, в других брюках, причесанный.
- Куда это ты вырядился? - насмешливо спросил Евсей Васильевич.
Елькин повел плечами.
- Какие уж наряды! Просто рад добрым людям, ну и вот… Я ведь, ето, здесь навроде бы как на курорте. Отдыхаю, значит. Хочу - сплю, хочу - по лесу гуляю…
Елькин наклонился и вытащил из-под нар за горлышко зеленую бутылку, заткнутую размокшей бумажной пробкой. В нос сразу ударило запахом самогона.
- Счас мы за ето, за знакомство. Давайте ваши кружечки.
- Не надо нам, - брезгливо сказал Евсей Васильевич.
Елькин с откровенным удивлением уставился на старика.
- За знакомство-то?!
- Не надо, обойдемся и так!
Елькин даже присвистнул от столь неожиданного отказа и, откупорив бутылку, с фальшивой веселостью произнес:
- Тогда за ваше здоровьице!..
4
Рано утром выйдя из избушки, мы были приятно поражены: туч как не бывало, небо на востоке светилось алыми разводами облаков. Радужный, как бы испускающий теплые волны, венец солнца уже вздымался, все разгораясь, над горизонтом. И было тихо, недвижно.
Невольно подчиняясь тишине, мы старались идти как можно осторожнее, чтобы не хрустнула под ногой ветка, не зазвенел продавленный молодой ледок. И поэтому разом остановились и посмотрели в сторону избушки, когда там резко, подобно выстрелу, хлопнула закрытая Елькиным дверь.
Сунай оставил нас и направился низом некошеной пожни к месту, где, по словам Елькина, должна находиться лодка, а мы пошли к виднеющемуся высокому мысу. Хотелось осмотреть незнакомое озеро с берегов, подыскать удобные выезды. Открытая вода тянулась вдоль всего берега неширокой протокой, за ней начиналась осока, рогоз, а дальше стеной вставал камыш. Даже с каменных нагромождений на мысу, куда мы взобрались осмотреться, не видно было ему конца. Там и тут, прорезая густые заросли камыша, в даль озера уходили извилистые проливы. Они-то и выводили на затерянные плесы с илистыми плавнями, травой, мелководьем, где в эти дни скопилась птица.
Ночью мы слышали в прибрежной полосе воды утиную возню, гогот и всплески. А сейчас было тихо. Возможно, с рассветом птица ушла на плесы. Мы убедились в этом, заметив вдали над линией камыша качающуюся цепочку пролетавших гоголей. Они бывают первыми вестниками шумного лета.
Охотники знают постоянство вечерних и утренних перелетов водоплавающей дичи и любовно называют их зорьками. В ясные заревые сумерки птицы летают на места и с мест кормежек в поисках удобных крепей для дневок, летают, чтобы встретиться с сородичами и просто поразмять крылья.