Михаил Михайлович Когтев появился в "Васко да Гама" в сопровождении четырёх высоких молодых мужчин и лохматой собаки. Он не привлёк к себе ничьих взглядов, так как его лицо обычно не тиражировалось на страницах газет и журналов, чему он был теперь несказанно рад. Не ответив на приветствие девушки-администратора, сидевшей за зеркальной стойкой, он властно потребовал немедленной встречи с владельцем отеля Кошелевым.
– Я не знаю, здесь ли сейчас Николай Трофимович, – неуверенно пожала плечами девушка, продолжая вежливо улыбаться, но я соединюсь и узнаю…
– Он здесь, я недавно созвонился с ним, – рявкнул Когтев, проводите меня к нему.
– Хорошо. – Девушка нажала тонким пальцем с длинным алым ногтем на одну из двух десятков кнопок на пульте перед собой: – Лена, подойди ко мне срочно.
Откуда-то сбоку выпорхнула другая девушка в синей униформе и быстрыми шагами приблизилась к строгому гостю. На её кукольном личике сияла приветственная улыбка.
– Вы к Николаю Трофимовичу? Пожалуйста, я провожу вас, он ждёт.
Отражаясь в лакированной поверхности коричнево-белых паркетных квадратов, вся процессия скрылась за могучими дубовыми дверьми.
– Михал Михалыч! – воскликнул суховатый с виду Кошелев, поднимаясь из-за громадного стола навстречу Когтеву и показывая сопровождавшей девушке Лене, чтобы она немедленно исчезла. – Я жду вас. Всё готово, как вы просили. Вот ключи. Третий этаж. Угловой номер. Тот самый…
"Те самые" апартаменты представляли собой две просторные смежные комнаты в конце коридора на третьем этаже. Их никогда никому не сдавали из гостей, ибо они предназначались для крайне редких случаев, о которых друзья Кошелева предпочитали не думать, так как никто не любит думать о возможном своём крахе. Особенность этого номера заключалась в том, что в дальней от угла комнате имелась дверь в соседний номер, состоявший из трёх комнат, где тоже никто никогда не жил. Предполагалось, что в случае нужды можно будет покинуть угловые апартаменты через дверь соседнего номера, незаметно выйдя на противоположном конце коридора почти возле самого лифта.
– Меня здесь нет ни для кого, кроме Семёнова, – внушительно произнёс Когтев, холодно глядя в лицо Кошелеву.
– Я всё понимаю, Михал Михалыч. Не извольте беспокоиться. Уж я-то понимаю, что такое конфиденциальность…
– Плевать мне на конфиденциальность! Меня здесь просто нет! Нет, и всё! – отрезал Когтев, взмахнув тростью с такой силой, что раздался свист рассекаемого воздуха. – Никто из обслуги пусть ко мне не приходит. Еду и прочее всякое должны привозить на этаж, а мои ребята уж сами провезут тележку через коридор в номер.
– Слушаюсь, Михал Михалыч.
– Ты хорошо понял меня?
– Не сомневайтесь, Михал Михалыч, – закивал Кошелев.
***
Эдуард Семёнов был лет на восемь моложе Когтева, но пользовался, в отличие от большинства людей своего круга, привилегией называть Михаила Михайловича на "ты" по причине очень давнего знакомства с ним. Эдуард Семёнов (для всех он был просто Эдиком) отличался высоким ростом, и за счёт этого его полнота, проявлявшаяся особенно в верхней части ног, не очень бросалась в глаза. Короткие волосы всегда лежали ровно, но прядь над левым виском обязательно скручивалась искусно уложенным вензелем. Обычно Семёнов носил шёлковое китайское кимоно и таджикскую тюбетейку, расшитую крупным речным жемчугом. Ходить ему приходилось в основном в помещении, на улице он успевал сделать лишь несколько шагов, чтобы покрыть расстояние между дверью дома и отворённой дверцей шикарной автомашины, так что опасаться за чистоту своего наряда ему не приходилось. В "Васко да Гама" он явился в своём привычном обличье, не изменив собственному вкусу, и сразу обратил на себя внимание всех присутствовавших в фойе.
Охранники Когтева пропустили его в комнату Когтева, не проронив ни слова. Войдя в номер, Семёнов дал знак двум своим сопровождающим, чтобы они обождали за дверью.
– Эдик, дорогой! – Когтев нетерпеливо поднялся из глубокого кресла, из соседнего кресла вынырнула лохматая чёрная собака. – Войка, сидеть!
– Миша, что стряслось? Почему ты здесь, мой славный? – Семёнов жеманно вскинул руки, заколыхав широкими рукавами фиолетового кимоно.
– Дерьмо стряслось. Ты не поверишь, Эдик, какое стряслось дерьмо.
– Куда мне сесть? – Семёнов огляделся, выбирая удобное место.
Когтев всегда относился к Эдуарду Семёнову с сильной, но хорошо скрытой брезгливостью. Он не понимал, как мужчина, имеющий всё, чего только можно пожелать, мог потерять мужской облик и мужскую сущность. Последним увлечением Семёнова был главный модельер страны, и чувство это было взаимным. Никто из них не скрывал своей привязанности, впрочем, они не позволяли себе вольностей на людях. Как-то раз после продолжительного банкета Когтев спросил Семёнова:
– Эдик, неужели тебе не надоело вот это всё?.. Ты изображаешь из себя девочку-цыпочку туза червонного, но ведь ты мужик по природе… Признайся, тебе разве ничуть не стыдно за это?
– Почему я должен стыдиться этого? Разве я превратился в подонка, ссучился? Разве это мешает мне заниматься делом? Нет. Тогда почему я должен скрывать мои чувства? Почему я должен стыдиться, что мне нравятся мужчины? Разве это ужасно? Если да, то почему ты позволяешь себе открыто пить водку? Водка-то уж точно порок, она вредит здоровью. Но ты прилюдно поднимаешь рюмку за рюмкой, и никто не осуждает тебя. Я же прилюдно даже не целую моих любимцев, но все шепчутся за моей спиной, что я веду себя недостойно. Почему? Я никого не насилую, не принуждаю. Я вступаю в добровольные отношения. Или я не имею права на свободный выбор?
– Но ты же не будешь отрицать, что это выходит за нормальные рамки, – настаивал Когтев, потряхивая седой прядью волос над глазами.
– Почему за рамки? Я же не стремлюсь, чтобы мой мальчик забеременел от меня. Это, конечно, было бы ненормально, я согласен. А нежничать я могу с кем угодно. Люди тискают щенков, котят, наслаждаются ароматом цветов – это в порядке вещей. Но возвращаясь к той же водке и вообще к алкоголю, я скажу, что это никак не может считаться нормальным, но подавляющая часть народонаселения нашей планеты потребляет алкоголь, вдыхает дым табака, дурманит себя наркотиками. Я этим, заметь, ничем не пользуюсь. А то, что мне нравится тот или иной мужчина, вовсе не грех…
Когтева не убеждали доводы Семёнова, и он оставался при своём твёрдом мнении. Сейчас, глядя на шелковистые волны семёновской одежды, он вспомнил этот разговор и улыбнулся. Принадлежал Эдик к мужскому роду или к женскому, оказалось несущественно, но за помощью Когтев обратился именно к нему, к странному "голубому" человеку, которого до вчерашнего дня считал самым нетвёрдым. Сегодня же он был для Когтева самым надёжным.
– Ну-с, я слушаю тебя, Миша, – Семёнов забросил ногу на ногу и просительно выставил руки вперёд. – Давай, вываливай свою проблему.
– Я убил Павла Шеко и хотел убить Ксению, но…
– Положил в гроб и закопал заживо? – Эдик умилённо захлопал в ладоши. – Браво! Какая игра воображения, Мишенька. Ты явно начитался античной литературы. Но почему ты говоришь, что попытался закопать её? Я был на похоронах. Я видел, как её…
– Её достали какие-то козлы, и теперь меня со всех сторон обложили менты.
– Забавная картина. Ксения видела, как ты убивал Шеко?
– Да. Я застукал их вместе и вспылил.
– Хороша вспышка! Потерпеть денёк-другой ты не мог, чтобы поручить кому надо разобраться со своей потаскушкой? Разве тебя жизнь не научила, как себя сдерживать?
– Я всё понимаю.
– Ты поступил очень опрометчиво, мой милый. Мы с тобой принадлежим к миру королей. Мы не имеем права… э-э… разбираться с неугодными людьми нашими собственными руками. На это у нас имеется множество добросовестных исполнителей, которые никогда не бросят тень на нас, их хозяев, покровителей, кормильцев. Они преданы нам, потому что мы щедро платим… Да не оскудеет рука дающего…
– Я не мог сдержать себя, – объяснил Когтев; его голос звучал, как у провинившегося мальчишки.
– Это я уже слышал. Ты помнишь, на чём погорел Исаков? На точно таком же деле. Этот несчастный своими руками зарезал жену и её любовника на глазах у гостей. Сколько на его совести заказных дел было, и никто ничего не мог предпринять, а тут он сгорел. Теперь отбывает.
– Перестань, Эдик. Мне и без того тошно.
– А что я могу? Ты ведь не просто убил Шеко, ты с большой изощрённостью попытался разделаться с женой. Это серьёзная, скажем так, провинность.
– Мне нужна твоя помощь.
– Чем могу…
– Во-первых, пошебурши в прокуратуре, может, как-то можно сдержать рвение ментов. Во-вторых, достань из-под земли мою Ксению и Лисицына…
– Это которого?
– Журналист из "Плюфя".
– А он тут при чём?
– Всё при том же. Он в курсе всех деталей. Я сдурил, что не удавил его, но что уж теперь… И в-третьих, выясни, кто именно занимается моим делом, чья бригада устроила мне засаду и так далее…
– Что потом?
– Их всех надо убрать.
– У тебя, Мишенька, губа не дура. Голливудский размах, – Семёнов в задумчивости откинулся на спину, почти утонув в кресле. – А не поздно ли?
– Что мне остаётся? – Когтев в бессильной злобе стукнул тростью о пол. – Сваливать за бугор? Я понимаю, что этого не избежать. Но я не могу навсегда.
– Почему?
– Потому, Эдик, что я привык здесь жить. Я люблю эту сраную страну.
– Так ты патриот? – поднял брови Семёнов. – Кто бы мог подумать. Ха-ха-ха!
Когтев раздражённо встал и прошёл широкими шагами вдоль стены.