- Какая бы причина ни привела вас сюда, я рад, что вы здесь, - сказал Айлингтон со своей неизменной прямотой. - Сегодня, как вам известно, я последний день в Грейпорте, и насколько же приятнее сказать друг другу до свидания под этим голубым небом, чем там, в доме, даже под прекрасными фресками вашего отца. Притом мне хочется сохранить вас в памяти, как часть этого чудесного пейзажа, который принадлежит нам всем, а не среди чьей бы то ни было обстановки.
- Я знаю, - сказала Бланш с не меньшей прямотой, - что дома - один из пороков нашей цивилизации, но мне еще не доводилось слышать, чтобы эта мысль была выражена с таким изяществом. Куда вы едете?
- Еще не знаю. Планы у меня самые разнообразные. Я могу поехать в Южную Америку и сделаться президентом одной из республик, все равно какой. Я богат, но в той части Америки, которая лежит за пределами Грейпорта, мужчина должен иметь какое-то занятие. Мои друзья считают, что мой капитал обязывает меня поставить перед собой великую цель. Но я родился бродягой и таким, наверное, и умру.
- Я никого не знаю в Южной Америке, - безразлично проговорила Бланш. - Правда, в прошлый сезон здесь были две девушки, но у себя дома они ходили без корсетов, и белые платья всегда так плохо на них сидели. Если вы поедете в Южную Америку, непременно напишите мне оттуда.
- Непременно. Скажите, а как называется этот цветок? Я сорвал его в вашей оранжерее. Он чем-то напомнил мне Калифорнию.
- Возможно, он оттуда. Папа купил его у какого-то полубезумного старика, который недавно здесь появился. Вы случайно не знаете его?
Айлингтон рассмеялся.
- Боюсь, что нет. Ну а я позволю себе преподнести вам этот цветок.
- Благодарю вас. Напомните мне перед вашим отъездом дать вам другой взамен, если вы хотите, конечно.
Они оба поднялись, как бы движимые единым порывом.
- До свидания.
Прохладная, как лепесток, ручка на мгновение задержалась в его руке.
- Вы очень меня обяжете, если за минуту до того, как нам расстаться, отведете от лица этот лист.
- Но у меня красные глаза. И я бог знает на что похожа.
И все же после долгой паузы лист опустился, и прекрасные серые, очень ясные и насмешливые глаза встретились с его глазами. Айлингтон отвел глаза первый. Когда он снова поднял их, ее уже не было.
- Мистер Хайлингтон, сэр!
Это был грум Чокер, англичанин, и он, видимо, бежал, так как сильно запыхался.
- Раз уж вы одни, сэр, прошу прощения, сэр, но там какой-то тип.
- Тип? Что ты этим хочешь сказать? Говори по-английски, нет, черт возьми, лучше не надо, - сказал Айлингтон с легким раздражением.
- Я говорю, какой-то тип, сэр. Прошу прощения, сэр, - не в обиду будь сказано, - но только он не джентльмен, сэр. В библиотеке, сэр.
Несмотря на владевшее им глубокое недовольство собой и неизвестно откуда взявшееся ощущение одиночества, разговор с грумом позабавил Айлингтона, и по дороге к дому он спросил:
- Почему же он не джентльмен?
- Какой джентльмен, прошу прощения, сэр, станет панибратничать с человеком в услужении, сэр? Берет меня за руки, сэр, когда я сижу там у ворот на запятках кареты, и оттягивает их вот так книзу, сэр, и говорит: "А ты их засунь лучше в карманы, - говорит. - Или ты агента дожидаешься, что так сложил руки, - говорит. - Держись крепче на поворотах, - говорит. - А не то не собрать тебе твоих драгоценных косточек", - говорит. И спрашивает вас, сэр. Сюда, сэр.
Они вошли в дом. Айлингтон быстро пересек готический зал и открыл дверь в кабинет.
В кресле в самом центре комнаты сидел человек, погруженный, очевидно, в созерцание огромной негнущейся желтой шляпы с чудовищными полями, которая лежала перед ним на полу. Кисти рук его висели между колен, а одна нога была на особый лад подобрана под кресло. С первого же взгляда поза эта каким-то странным и необъяснимым образом навела Айлингтона на мысль о кóзлах. В ту же минуту он, протянув обе руки, ринулся через всю комнату с возгласом:
- Юба Билл!
Человек поднялся, схватил Айлингтона за плечи, крутанул его, крепко прижал к себе, с видом добродушного людоеда ощупал его ребра, изо всех сил потряс за руки, расхохотался и сказал с явным разочарованием:
- Как это ты узнал, а?
Очевидно, Юба предполагал, что в этой одежде он неузнаваем. И Айлингтон, поняв это, рассмеялся и ответил, что ему, должно быть, подсказал инстинкт.
- А ты-то, - сказал Билл, держа его на расстоянии вытянутой руки и критически разглядывая, - ты! Кто бы мог подумать! Эдакий был щенок, от земли не видно. Щенок, которого я не раз вытягивал на дороге кнутом, щенок, на котором и надето было всего-то ничего, и заделался таким щеголем!
Тут Айлингтон вздрогнул: он с каким-то нелепым ужасом вдруг вспомнил, что все еще во фраке.
- Заделался ресторанным лакеем, гарсоном, - сурово продолжал Юба Билл. - Эй, Альфонс, подать сюда гусиный паштет и омлет, черт тебя подери!
- Полно тебе, старина! - сказал Айлингтон, смеясь и пытаясь прикрыть рукой бородатый рот Билла. - Ну, а как ты? Что-то ты сам на себя не похож. Уж не болен ли ты, Билл?
И действительно, когда Билл повернулся к свету, оказалось, что глаза у него ввалились, а волосы и бороду густо посеребрила седина.
- Это все ваша сбруя, - сказал Билл озабоченно. - Стоит мне эдак взнуздать себя и замундштучить (он указал на золотую массивную цепь от часов), да еще нацепить на себя эту "утреннюю звезду" (он ткнул пальцем в булавку с огромным солитером, сидевшую как большущий волдырь на его манишке), как меня сразу к земле пригибает, Томми! А так со мной все в порядке, мой мальчик, все в порядке.
Однако он уклонился от проницательного взгляда Айлингтона и даже отвернулся от света.
- Тебе надо что-то сказать мне, Билл? - спросил Айлингтон прямо и почти резко. - Выкладывай!
Билл не ответил, но беспокойным движением потянулся к шляпе.
- Ведь не проделал бы ты три тысячи миль, даже не предупредив меня, только для того, чтобы поболтать со мной о старых временах? - сказал Айлингтон уже более мягким тоном. - Хотя для меня всегда удовольствие видеть тебя, но это не в твоем характере, Билл, ты сам это знаешь. И нам никто здесь не помешает, - добавил он, как бы отвечая на взгляд Билла, обращенный к двери. - Я слушаю тебя, Билл.
- Тогда, - сказал Билл, придвигаясь вместе со своим стулом ближе к Айлингтону, - прежде всего ответь мне на один вопрос, Томми, честно и напрямик, честно и без утайки.
- Продолжай, - сказал Айлингтон с легкой улыбкой.
- Если я скажу тебе, Томми, вот сейчас, сию секунду скажу, что ты должен отправиться со мной, уехать из этих мест на месяц, на год, а может, на два, и, кто знает, может, навсегда, есть ли что-нибудь, что удерживало бы тебя здесь, что-нибудь, мой мальчик, от чего ты не мог бы уйти?
- Нет, - ответил Томми спокойно. - Я здесь всего лишь в гостях. И собирался сегодня уехать из Грейпорта.
- А если я скажу тебе, Томми, поедем со мной в Китай, в Японию или, может, в Южную Америку, ты поедешь?
- Да, - ответил Айлингтон с некоторой заминкой.
- А нет ли чего-нибудь, - сказал Билл, придвигаясь еще ближе к Айлингтону и понижая голос до конфиденциального шепота, - чего-нибудь вроде молодой женщины - ты понимаешь меня, Томми, - что удерживало бы тебя? Они здесь все хороши как на подбор. И молод человек или стар, Томми, всегда найдется на его голову женщина, которая ему либо кнут, либо узда.
Видимо, под влиянием горечи, которая отчетливо прозвучала в этом взволнованном изложении вполне абстрактной истины, Билл не заметил, что лицо молодого человека, когда он произнес "нет", слегка покраснело.
- Тогда слушай. Семь лет назад, Томми, я работал кучером одного из дилижансов на линии Голд-Хилл. И вот стою я как-то перед конторой почтовых дилижансов и ко мне подходит шериф и говорит: "Билл, здесь у меня один помешанный старик, мне поручено доставить его в дом умалишенных. Так-то он тихий и смирный, но пассажиры чего-то разворчались. Ты не против взять его к себе на козлы?" "Сажайте", - говорю. Когда пришло мне время отправляться и я вышел и влез на козлы и уселся рядом с ним, я увидел, что этот человек, Томми, этот человек, который сидел там тихо и смирно, был Джонсон. Он не узнал меня, мой мальчик, - продолжал Юба Билл, поднявшись и дружески положив руки на плечи Томми, - он не узнал меня. Он не помнил ничего - ни тебя, ни поселок Ангела, ни ртутные залежи, ни даже свое имя. Он сказал, что он Скэгс, но я-то знал, что он Джонсон. В эту минуту, Томми, меня щелчком можно было сбить с козел, и если бы в эту минуту все двадцать семь пассажиров дилижанса оказались в реке под обрывом, я так толком и не смог бы ничего объяснить компании, ничего! Шериф сказал, - торопливо продолжал Билл, как бы боясь, что молодой человек прервет его, - шериф сказал, что за три года до того его привели в лагерь Мэрфи, он был мокрый до нитки и уже тогда повредился в уме; за ним там приглядывали ребята из лагеря. Когда я сказал шерифу, что знаю его, он сдал его мне на руки, и я отвез его во Фриско, во Фриско, Томми, и устроил к самым лучшим врачам и платил за него. И он там имел все, что душе его угодно. Не смотри на меня так, мой мальчик, бога ради, не смотри на меня так!
- Билл, Билл, - с упреком проговорил Айлингтон, который встал и нетвердыми шагами подошел к окну. - Почему же ты скрыл это от меня?