Пообещал ей Иван прислать весточку. Твердо пообещал. Он и правда ее прислал, но лишь через два года. Хотя тут уж не его вина. Никак не получалось у них встать накрепко. Поначалу они подались туда, где самая глушь, на украйну Руси, в лесистый древний Муром. Неоднократно разоренный татарами, он и сейчас, после того как миновала основная опасность, нет-нет да и мог подвергнуться нападению со стороны беспокойных заокских соседей.
Мордва хоть и вела себя тихо, ан порою тоже взбрыкивала.
Уезжал он не голым как сокол. Хоть и сказал так Василисе, да потом вовремя припомнил, что имелось у него в опочивальне заветное местечко, где лежали три неких мешочка. В одном Третьяк держал серебрецо, предназначенное для раздачи нищей братии - не обращаться же всякий раз к казначею. Монеты были разные, хотя преимущественно малые - деньга, копейка, то бишь две деньги, да еще алтыны в шесть денежек, да гривенки. В другом - рублевики, хотя и немного, десятка три, не более.
Зато, помимо серебреца, в третьем хранились перстни, которые царь тоже прихватывал с собой, когда заезжал в какую-нибудь из государевых слобод, чтоб если пожелается, то поощрить особо умелого мастера. С руки стягивать жалко - там даже повседневные и то все как один с крупными каменьями. Потому и повелел он изготовить жиковин попроще. Те были вовсе без камешков, да и золотые ободья куда тоньше. Словом, больше для почета, чем для богатства.
Были те мешочки не велики, но и не малы - Тихон-стрелец выносил их содержимое целых пять дней. Подсчитав, Третьяк сделал вывод, что на житье-бытье на первое время вполне хватит, а коли с умом, то и поболе. Правда, малую часть серебреца пришлось потратить, покупая в Муромском посаде скромный домишко. Если бы торговался за него бывший царь, то, пожалуй, пришлось бы выложить намного больше, но за дело взялась Василиса, так что дом обошелся вдвое дешевле.
- Ты с кого серебрецо стянуть решил? - напустилась она на седенького низкорослого, будто вросшего наполовину в землю мужика. - Нешто не видишь, что у нас всей скотины - таракан да жужелица, посуды - крест да пуговица, а одежи - мешок да рядно, - и попрекнула: - Эх ты! Шесть десятков прошел, а ум назад пошел.
- Дак нетути у меня шесть десятков, - возмутился хозяин дома.
- Тем хуже для тебя, - отрезала Василиса. - Ты на свою избу-то глядел хоть? Пол под озимым, печь под яровым, полати под паром, а полавочье под покосом. За что деньгу сорвать восхотел? А хошь, - озорно улыбнулась она, - я с боку стену подопру, и она у тебя рухнет?
- Не надо, - не на шутку испугался продавец, опасливо взирая на рослую и статную девушку, возвышающуюся над ним. - Согласный я подешевше отдать, согласный.
- На сколь? - деловито осведомилась Василиса.
- Четверть скошу, а боле не могу, - заявил тот.
- Что?! - взвилась на дыбки Василиса и вновь пошла сыпать присловьями да прибаутками…
- Ну и мастерица твоя баба торг вести, - сказал Третьяку бывший хозяин дома, после того как урядился в цене, и позавидовал: - С такой женкой по миру не пойдешь.
- С кем? - чуть не подавился яблоком Третьяк.
- С женкой, - недоуменно произнес мужичок и похлопал его по спине, помогая откашляться.
- А-а, - промычал Третьяк, после того как отдышался. - А то мне послышалось…
- Чаво? - полюбопытствовал мужичок.
- Да так, пустое, - отмахнулся Третьяк, но вечером, сидя на лавке в новом доме и с удовольствием уплетая мясную уху, не удержался от ехидного вопроса:
- А не скажешь ли, Василиса, в какой церкви нас с тобой обвенчали, а то я что-то запамятовал?
Та, не сводя влюбленных глаз с ненаглядного и с умилением следя, как тот уминает за обе щеки ее стряпню - какой хозяйке это не придется по нраву? - лишь рассеянно отмахнулась:
- Да и я тоже запамятовала.
- Когда хоть оно было? - осведомился Третьяк.
- Да нешто упомню я, государь, - взмолилась Василиса. - Известно дело - глупа баба и с умишком у ей худо, не дал господь разума, все мужу отвалил.
- А зачем вообще так сказала? - буркнул Третьяк.
- Ты уж прости, Иоанн Васильевич, что дозволения не спросила, - она встала и отвесила низкий поясной поклон. - Но содеяла я оное токмо ради покоя твоего. Ты сам-то посуди. Ежели иное сказать, ну, мол, отец с дочкой, али старший брат с сестрой - дак непременно самое большее, через месяц-другой жди сватов. И нужны тебе эти хлопоты - женихов отваживать?
- Отчего ж отваживать, - возразил Третьяк. - Можно и согласие дать.
- Согласие - оно и от девки надобно. У нас в церкви, коли я "нет" скажу, ни один поп венчать не станет. Да и до церкви жениху со мной дойти не выйдет.
- Это еще почему?
- Да потому, что меня в нее токмо спеленатую занести можно. Надорвется по пути. Во мне, почитай, пять пудов, не мене. У него пуповина по дороге развяжется, - хладнокровно пояснила Василиса.
- Да-а, оно, пожалуй, и впрямь тяжко, - согласился Третьяк.
- То им тяжко, - небрежно отмахнулась Желана. - Тебе ж о сем заботиться не следует. Коли позовешь - на крыльях полечу.
- А коль не позову? - уточнил Третьяк, теряясь от такого напора.
- Обожду. Я терпеливая, - спокойно ответила Василиса.
- Ну, пока ждешь, ты хоть Иоанном Васильевичем не зови. Так лишь царей величают, - уже не зная, что еще сказать, сменил тему разговора Третьяк. - Иван я, и все тут.
- Как скажешь, государь, - пропела Василиса.
- И… государем тоже, - промямлил он.
- Вот тут уж дозволь малое слово поперек сказать, - не согласилась Желана. - В государях испокон века и бояре хаживают, и окольничьи, да даже тех, кто у самых захудалых детей боярских землю пашут, и то так величают. В каждой семье кто голова, тот и государь. У нас же, стало быть, ты получаешься.
- Да какой я голова? - вздохнул Третьяк. - Я ведь и в поле бывал лишь изредка, а так все больше на конюшнях трудился, - напомнил он рассказ о собственной жизни, когда чуть ли не за два дня до отъезда из Москвы сознался Василисе, что завладел троном далеко не по праву.
Выслушав его тогда, она долго молчала, что-то прикидывая в уме и напряженно хмуря лоб. Затем отрицательно мотнула головой:
- Нет, не пойдет.
- Что не пойдет? - не понял Третьяк.
- Негоже такое ни матери, ни брату сказывать, - сказала она. - Добра не будет. Потеряешь ты кой-что в их глазах. Ныне-то они тебя совсем иным видят - вот таким и оставайся.
- А тебе как оно? Неужто я ничего в твоих глазах не утерял?
- Так ведь сказывала я тебе - мне все едино, - пожала та плечами. - Хотя нет. Пожалуй, даже обрел ты. Ближе как-то стал, роднее, словно с высот спустился. Ну, знаешь, как вот соколу надоело вверху парить, он и присел на плетень рядом с курицей. Той-то, ежели она не вовсе дура, понятно, что он вскорости сызнова в такую высь поднимется, что не угнаться, а сидеть рядышком все одно - честь великая.
- А коли не взлететь ему боле? Коли крылья обрезаны, да так, что им уж не вырасти? - глухо спросил Третьяк. - Тоже лестно?
- И лестно, и отрадно, - кивнула Василиса, пояснив: - А отрадно, потому как теперь в ее силах этому соколу подсобить. Тяжко ведь ему к оной жизни привыкать. По небу за добычей гнаться - одно, а по земле ступать да зернышки выискивать - иное. На все свой навык нужон. Вот я тебе и подсоблю на первых порах.
- А ты когда-нибудь видела, чтоб сокол не мясом, а зерном кормился? - грустно усмехнулся Третьяк.
- Потому он и есть птица неразумная, - пожала плечами Василиса. - Одним-единственным его господь наделил, вот он и не в силах, как бы ни тщился, себя поменять. Ты ж сосуд божий. Тебе многое дадено. Да что там долго сказывать - был ведь и ты уже в нашем дворе, и зернышки те тебе знакомы. Токмо ты их не в поле, а в конюшне клевал. Потом крылья отросли - взлетел. Ныне же, как их не стало, надобно за старое приниматься. Но вспоминать - не заново учиться, свет мой ясный. Поверь, что оно гораздо легче будет, - ласково произнесла она.
На том разговор и закончился. Но, напомнив о нем сейчас, Третьяк тоже ничего не добился. Вся его неуверенность от нынешнего шаткого положения всякий раз разлеталась на мельчайшие кусочки от напористой убежденности Василисы. Разлеталась, и хотя потом собиралась заново, но была уже далеко не тем нерушимым монолитом, от которого хоть в голос кричи: "Что делать? Чем заняться?" Вот и сейчас Желана ответила, словно хлестнула булатным мечом:
- Конюшни - оно хорошо. Но уж прости, государь, дуру глупую, коль она усомнится, что ты лишь на одно это годный. Вон сколь людей вовсе грамоты не ведают, а ты и честь, и писать, и считать - всяко умудрен. Святые книги тож чуть ли не назубок ведаешь. Или хошь поведать, что ни мечом, ни сабелькой махать несподручен?
- Сподручен, - согласно кивнул Третьяк.
- Вот! - торжествующе заметила Василиса. - Хотя нет - это я уж лишнее поведала, - тут же озаботилась она.
- Это почему? Боишься, что татары убьют? Да мне теперь…
- Не того, - отрезала Василиса.
Конечно, на самом деле именно это ее и тревожило, но не сознаваться же. Этим ее пока мнимого, но в будущем непременно настоящего супруга уж точно не остановить. Тут иное надобно. Ага, вот оно, нашлось.
- На сече смерть краснее, да и почетна, но тебе до нее еще дожить надобно. Тиша сказывал, что ты всякий раз по весне смотрины своему войску устраивал. А ежели и братец твой тако же?
- Не признает, - буркнул Третьяк.
- Зато почует, - отрезала Василиса. - А тебе в пыточной помирать нельзя - о детишках помни.
- Помню, - тоскливо вздохнул он.