- "Барьер" Полста третьему: задание прежнее.
- По-онял...
Значит, пока ничего не изменилось. А впереди за лобовыми стеклами - дрожащая марля водяной струящейся пленки, сине-мутной и непрозрачной. Но это не страшно, это нормально, это работа у нас такая, и оператор свое дело туго знает; вот он, оператор, кого-то уже углядел:
- Командир, на пеленге тридцать, высота три, удаление сорок - цель. Пеленг отходит вправо - тридцать семь, сорок, сорок три...
Это уходит на свой маршрут Валера Шемякин - на противоположную сторону планеты, туда, где в бело-голубой вышине вечно сияет над океаном солнце, и через несколько часов он увидит в оптику золотые пляжи у прибоев коралловых островов и зелень тропических пальм, и к вечеру целый континент останется у него слева, а справа будет угрюмо лежать в невидимости горизонта полюс и вечные льды ждать в тяжком безмолвии; а еще через несколько часов он придет домой, все такой же и все тот же Валерка. И будет играть с пятилетними Максимкой и Викой, а жена, готовя ужин, радостно будет рассказывать о какой-то покупке, о том, чью жену видела сегодня, и как всю ночь шел дождь, и о вчерашнем телефильме, - а он, возясь на полу с игрушечной железной дорогой, ничего не расскажет о ехидно ухмыляющемся наглом парне, который весело-похабно жестикулировал из кабины "Томкэта", о том, как, подмигивая, парень тыкал пальцем за борт своего истребителя, показывая подвешенные под крылом матово-белые, с красными поясками стрелы ракет класса "воздух - воздух", приготовленные для Шемякина; и не расскажет о том, как загорелого сменили двое ухарей из авианосной группы, которые, резвясь, с сумасшедшей лихостью носились на "Хорнетах" вокруг советского воздушного корабля (да-да, советского! А что делать? Что ж делать-то, когда над всей Европой, над Индийским, Атлантическим, Тихим океанами, над всеми континентами и морями плывут, гудят, коптят небо угрюмые гигантские Б-52 - а Максимкам, миллионам Максимок все-таки надо, черт подери, играть со своими паровозиками! Надо - разве нет?). "Хорнеты" носились так, что тяжелую машину швыряло в спутных струях и штурвал вышибало из рук, потом этих безнаказанных, а потому лихих летунов сменил солидный четырехмоторный Локхид П-3 "Орион", разведчик-профессионал, и два часа летел рядом, зудел, чего-то там бормотал, сообщал, ныл, хихикал, интересовался, посмеивался, опять сообщал и опять интересовался на недурном русском языке - дружелюбно-насмешливый приятель; а он, советский летчик, молчал, ничего не видел и не слышал (к сожалению, только в кино можно отвечать этим "приятелям" - чтоб зрителя побаловать, в действительности же - нельзя! Нельзя, ибо именно для того, чтоб услыхать хотя бы голос, и задаются эти невинные вопросы); не расскажет он ничего и никому, потому что не надо этого знать ни славной, желанной жене, ни славному, серьезному Максимке; каждый в этом замечательном мире делает свое дело, во имя которого живет; ведь, в конце концов, он, летчик Шемякин, никогда по-настоящему не узнает тех мук, в которых жена принесла ему сына и дочь. Вот так-то...
Удачи тебе, Валерий! Завтра вечером тебя ждут дома.
- Оператор, где ведущий?
- Пеленг лево двадцать, высота полторы, пеленг отходит влево, удаление шесть.
А Ту-16 мощно и ровно не идет, а буквально прет вверх, прошибая эту муть, разгоняясь даже в наборе высоты, катится по невидимым рельсам, лежащим наклонно на восемь градусов к горизонту - тангаж восемь, точно восемь!
- Высота триста... Триста пятьдесят...
В кабине становится светлее - значит, подходит верхняя кромка первого слоя облачно-водяного парно́го "пирога"; вот мгновенно дымно мелькнули клубы пара перед мокро блеснувшим носом корабля и пропали - и самолет вырвался в серо-синий свет. Поплыли вниз, замедляясь, пушистые волны застывшего облачного моря в какой-то странной, оглушительной тишине, из которой начисто выключен сознанием напряженный гул турбин.
Вверху, высоко над ними, замедленно покачивались свисающие округлые капители, перевернутые, призрачно светящиеся кружева изящно очерченных балюстрад, куполов, люстр; опрокинулись и замерли, не падая, сказочные ажурные башни волшебных замков: это нижняя кромка второго, верхнего слоя "пирога".
Гигантский, жутко пустынный, замерший зал без окон и стен залит неземным плывущим голубым светом, и самолет, едва ощутимо вздрагивая, уже не мощно, но осторожно, покорно боясь нарушить этот вселенский покой, всплывает к сводам зала, выше, выше, вот уже широчайшая голубая арка над самой головой - и вдруг с резким ударом мгновенно темнеет в кабине, коротко встряхивают все тело машины толчки воздушных потоков, на стекла упала темно-синяя занавесь - корабль вошел в плотную облачность.
- Шестьсот пятьдесят... Шестьсот восемьдесят...
Турбулентные потоки мотаются в рулях, ударяя в высокий киль, в стабилизаторы, прихватывая крылья так, что видно, как изгибаются их консоли; корабль раскачивается, норовит то нырнуть, то задрать нос, рывками ходит в стороны; Кучеров парирует эти рывки штурвалом, энергично шурует педалями, но это нелегко и непросто - бомбардировщик, имеющий безбустерную систему управления, слишком тяжел и инертен для такого "истребительного" пилотирования, и надо "пятой точкой" предугадывать его рывки и рысканья, одерживая их и удерживаясь в курсе и углах набора, заданных схемой сбора.
- Командир, внимание, доворот влево двадцать, - предупреждает голос неусыпного штурмана.
- По-мо-гай, Коля, - раздельно выговорил Кучеров: Савченко лишь придерживал штурвал, чтоб не мешать командиру. - Оператор, ведущий?
- Ведущий на курсовом влево десять... влево пять. Высота две тысячи, удаление...
- Отстаем! - Кучеров мягкими толчками дослал вперед РУДы, корабль потянулся ровнее и жестче, вокруг стало быстро светлеть, заблестел металл под вытершейся местами черной краской на панелях кабины - и по глазам хлестанул ослепительный свет! Вырвались!
А простор... Какой оглушительный простор!
Вокруг сиял нежно-голубой и белоснежный мир; текло над кромкой облаков расплавленное белое солнце; а слева высоко плыла, чуть перекосившись, в сказочно-прекрасном бело-оранжево-голубом ореоле изящная "птичка" командирской машины. Николай невольно заулыбался вместе с Кучеровым, который энергично надвинул вперед светозащитный козырек и поглядел вниз, на уплывающий удивительно живой и вместе с тем застывший облачный океан, разделивший весь мир на "до" и "после", точнее, на "под" и "над" - именно так, как и настоящий океан, живая поверхность которого делит мир на внешне несоединимые, даже враждебные друг другу, но живущие единой жизнью стихии.
Кучеров постучал ладонью по штурвалу, и Николай с удовольствием положил на штурвал руки, принимая управление и власть над огромной машиной, и это не было знаком какого-то особого доверия командира. Все было обыденно и нормально, так, как и должно быть, так, как стал ощущать Николай, летая вот уже полгода с Кучеровым. Командир, не глядя на помощника, коротко отмахнул рукой влево, и Николай уверенным, уже выработавшимся широким жестом положил корабль в левый разворот и, добавив смело газу, подтянул штурвал.
Он был тут хозяином! И, глядя в искристо поблескивающий кабиной КОУ хвост ведущего, он прикидывал, нагонит или нет его на выходе из разворота; оно, конечно, надо бы нагнать так, чтоб, закончив выход на указанный с КДП курс, оказаться слева от него и чуть ниже - именно там, где ему, ведомому, и положено быть, - но при этом сэкономить время и маневр, показав класс. Надо бы покруче, во-от та-а-ак...
Машина, натужно свистя работающими на полных газах турбинами, лежала в легком левом крене, идя вверх по широкой изящной дуге, и выписывала в голубом чистейшем небе огромную серебристую кривую, медленно нагоняя плывущий впереди вверху самолет.
Ослепительное солнце, бело-оранжево полыхая, неторопливо сползало вправо, и по приборной доске, дробясь и вспыхивая в стеклах шкал, плыли, вздрагивая, солнечные зайчики.
Николай, не упуская из виду приборы, следил, как под аккомпанемент ровного тугого гудения турбин постепенно увеличивается, прорисовываясь в деталях, именно увеличивается, а не приближается, самолет комэска, сползая, будто притянутый солнцем, тоже вправо, вслед за светилом. И тут Николай вздрогнул: глядя вперед, он вдруг вспомнил, что уже было - точно так же. Он опять увидел тот день, те секунды. Все было точно так же - хотя то был конец осени, а не ее начало. Но - то же время. Тот же висящий впереди вверху самолет. Тот же дождь глубоко внизу, под пеленой мокрых плотных облаков. И то же солнце здесь, наверху...
...Ослепительное солнце, бело-оранжево полыхая, неторопливо сползало вправо, и по приборной доске, дробясь и вспыхивая в стеклах шкал, плыли, вздрагивая, солнечные зайчики. Машину пилотировал сам командир, капитан Реутов, а Николай, следя за приборами, наблюдал, как под аккомпанемент ровного тугого гудения турбин постепенно увеличивается, прорисовываясь в деталях, именно увеличивается, а не приближается, самолет комэска, сползая, будто притянутый солнцем, тоже вправо, вслед за светилом.
Вот ведущий уже почти на курсе, и выше; видны вспышки солнечных взблесков на дюралево-серебряных его боках, радужно мигнули стекла кабины стрелка под высоким килем, ровно струится коричневатый и очень заметный в небесной чистоте тонкий шлейф копоти не полностью сгоревшего топлива из выхлопных сопел турбин; можно плавно, по чуть-чуть, подталкивать вперед правую ногу, подстраиваясь к ведущему; ага, правая педаль подалась мягко вперед - командир так и делает, он опытный летчик, - а рукоятка штурвала нажала в правую ладонь.