Глава 8. Волчица
Волчица вползла в нору. Осторожно опустив добычу, она улеглась на бок. Почуяв мать, проснулись волчата. Зашевелились, запыхтели, подбираясь к материнскому брюху, от которого маняще пахло молоком. Поскуливая, они перебрались через кусок чужого меха, преграждавшего путь, и уткнулись носами в холодную шерсть матери, довольно заурчав и заработав лапками. Волчица принюхивалась к детям, кого-то подталкивая, кого-то облизывая, и между делом поглядывая на свою добычу. Чутким ухом она уловила дыхание, слабую возню, писк и потянулась носом к свертку. Толкнула его, мех развернулся, обнажив голенькое тельце ребенка. Шершавым мокрым языком волчица принялась вылизывать его личико. Ребенок дернулся, еще раз, запыхтел, как ее волчата, и оглушил их громким, требовательным плачем. Материнское сердце дрогнуло. Встав на полусогнутых, забыв о своих детях, на миг повисших на сосках, волчица улеглась ближе к ребенку. Он продолжал кричать, и не думая поворачиваться к ней. Тогда волчица подтолкнула его к себе носом, потом лапой. Она была усердна, и ребенок перевернулся на бок. Соски - мягкие, теплые - распространяли запах молока по всей норе. Почувствовав его, ребенок успокоился и потянулся открытым ртом. Попав губками на один из сосков, он затянул его, прижимая язычком, и живительная влага потекла в рот. Волчица от удовольствия зажмурилась. Ее волчата, недовольно поскуливая, снова потопали за едой. Мать рыкнула, но, повинуясь инстинкту, облизала каждого и позволила им продолжить трапезу.
Аязгул вернулся в стойбище темнее ночи. Не заходя в свою юрту, он поднял шамана и сказал ему готовиться к ритуалу изгнания демонов. Самолично выбрал двух толстых баранов, связал их и отнес к жертвеннику, потом вернулся и поймал еще одного. "Пусть духи будут благосклонны к Тансылу, и Великий Тенгри освободит ее от злых чар!"
Близилось утро. Небо было еще темным, как тишину разорвали гулкие удары в бубен. Шаман - в защитных амулетах, в ушастой шапке и со шкурой барса на спине - начал свой магический танец. Люди проснулись от его протяжных криков, выскочили из шатров, сонно переглядываясь. Аязгул вошел в свою юрту, растормошил Тансылу. Не обращая внимания на сопротивление, одел ее и силком привел к открытому месту, по которому в головокружительном танце скакал шаман, методично стуча в бубен.
- Что ты задумал? - зарычала Тансылу, пуская молнии из глаз.
- Я хочу освободить тебя от демонов, очернивших твою душу настолько, что ты убила своего ребенка… ненавистью, злостью. Ты убила его еще до того, как он родился, ты убивала его все время, пока носила. Даже кобылы, даже безмозглые овцы любят своих детей, но не ты! Это противно сущности женщины, это говорит о том, что тобой управляют демоны, и сейчас шаман будет изгонять их.
Аязгул говорил так громко и пылко, что соплеменники слушали, замерев и внимая его словам. Тансылу еще сопротивлялась, тогда Аязгул связал ее и завернул в кошму. А шаман, то, воздевая руки к светлеющему небу, то водя ими над барахтающейся девушкой, приняв в себя Великий Дух, его силу и мощь - в руки, его глас и волю - в разум, одного за другим вытаскивал из Тансылу демонов гнева, злости, раздражения, ненависти, обиды, лишал их силы и разрушал их дух.
К концу ритуала Тансылу обмякла. Ее глаза закатились, изо рта пошла пена. Шаман, обессилев, упал на колени и качался взад-вперед, продолжая шептать заклинания.
- Освободи ее, - едва слышно произнес он.
Аязгул не понял, к кому обращается жрец Тенгри, наклонился к его лицу и увидел в глазах, обведенных толстой черной подводкой вселенскую усталость.
- Освободи ее, она будет долго спать…
Аязгул кивнул. Раскрутил кошму. Тансылу лежала, словно мертвая. Он развязал ее, бережно поднял на руки и понес в юрту перед всеми соплеменниками, смотревшими им вслед и тихо переговаривающимися друг с другом.
Тансылу очнулась лишь на следующий день. Женщины дежурили около нее, прислушиваясь к дыханию, напрягаясь на каждое ее движение, будь то подергивание пальца или подрагивание век. Аязгул провел все это время со старейшинами и военачальниками, обсуждая как жить дальше, как вернуться ко всему сообществу племен на свои законные пастбища. Как снова влиться в мирную жизнь кочевья: пасти стада бок о бок с другими племенами, сеять просо вместе со всеми, там, где укажет совет племен.
- Господин, ваша жена проснулась.
Улетев мыслями в степные просторы, туда, где с наслаждением гуляла его душа, Аязгул не сразу сообразил, почему так тревожен голос женщины и почему о пробуждении жены ему вообще сообщают. Но образ Тансылу - злобной, шипящей, как змея, - молнией пронзил его, и степь растаяла в тумане его мыслей, как молодое облако.
Он резко встал и широкими шагами отмерил путь до юрты, спросив только:
- Как она?
- Тиха, господин.
Тансылу сидела, бережно укрытая меховой накидкой. От ее подавленного вида по сердцу Аязгула резануло болью, он покачнулся и присел напротив, жадно хватая ртом воздух. Тансылу смотрела в одну точку перед собой, казалось, не заметив мужа. Он, вздохнув глубоко, окликнул ее:
- Тансылу…
Она подняла на него глаза. В них блуждало безмыслие, но вот на лице отразилось напряжение, осмысление, глаза наполнились слезами. Влага задрожала и, как роса с наклоненного листа, выпала гроздьями слезинок на щеки.
- Тансылу! - Аязгул бросился к ней, сжал в объятиях. - Родная моя, не плачь, все уже позади, все будет хорошо…
- Я ничего не помню, Аязгул, что со мной?..
Он молчал, гладя ее по спутанным волосам, по мягкой пятнистой шкуре на ее спине.
- Почему ты молчишь? - Тансылу отстранилась.
В ее вопрошающем взгляде было столько наивного непонимания, что вспомнилось детство, их игры в переглядки, когда он погружался в глаза любимой, как в реку, меняющуюся каждое мгновение.
- Ты болела, сейчас ты здорова, шаман вылечил тебя, вот наберешься сил, и мы пойдем в степь, туда, где жили раньше, где мы были счастливы…
- Пойдем назад… Я хочу к маме…
Аязгул сглотнул. В словах жены было столько боли.
- Многое уже не вернешь, Тансылу, но мы сделаем так, что наша жизнь будет счастливой. Мы с тобой вместе, наши люди верят нам, у нас есть все, чтобы быть счастливыми.
Тансылу долго глядела на мужа. Он не мог понять, то ли она вспоминает что-то, то ли задумалась над его словами. Но вдруг она встрепенулась, потрогала свой живот.
- А мой ребенок? Он родился?
- Родился. Его нет. Он умер.
- Умер… Жалко, - Тансылу произнесла это так, словно пожалела потерянную камчу, которую ей только что подарили. - Умер… его забрал Бурангул!
- Почему Бурангул?
- Это его наследник. Ребенок его сына. Бурангул не мог допустить, чтобы его растила я, чтобы он сосал молоко из моей груди.
Помолчали.
- Куда ты дел ребенка?
- Я увез его, далеко…
- Далеко… А я успела привыкнуть к нему, до сих пор кажется, что он шевелится во мне. Может быть, он жив? А ты врешь мне? Отдал его людям Бурангула… - Тансылу прислонила руки к горящим щекам мужа, сжала его лицо, заглядывая в глаза. - А? Куда ты дел его?
- Это была девочка, Тансылу. Она умерла сразу после того, как родилась. Я увез ее далеко и похоронил. Ее нет. Ты должна забыть о ней. У тебя будут еще дети, наши дети, Тансылу…
Она отпрянула.
- Нет! Никто и никогда больше не будет пинать меня изнутри! - она подползла к Аязгулу. - А ты обещал никогда не прикасаться ко мне, помнишь?
Надежда Аязгула на счастье рухнула вместе с последними словами Тансылу. Но он попытался еще раз:
- Я помню. Но мое сердце плачет по тебе. Я хочу тебя, Тансылу, я хочу, чтобы мы были счастливы, чтобы ложились спать вместе под одной кошмой, чтобы ласкали друг друга, чтобы наше дыхание сливалось в одно…
- Хватит!
Тансылу встала. Шкура слетела с ее плеч. Длинная рубаха из тончайшего шелка опустилась до полу, но через нее были видны все изгибы тела женщины - желанной для мужчины женщины… Аязгул отвел взгляд. Тоже встал. В просторной юрте они стояли рядом, но как далеки были их сердца друг от друга.
- Отдыхай, Тансылу. Тебе надо беречь силы. Я не буду беспокоить тебя, и больше мы не будем обманывать ни себя, ни людей. Я поставлю свой шатер. Если тебе будет что-то нужно, позови меня.
Аязгул ушел. Тансылу села. Почувствовав слабость, легла. Закрыла глаза и уснула. Ей приснилась девочка в белой рубашке. Девочка бегала в траве и собирала цветы - большие, красные, много красных цветов…
Волчата крепли с каждым днем. Их движения стали увереннее, глазки любопытнее, шерстка жестче. Волчица начала приносить им мясо. Не сразу, но, следуя инстинкту и примеру матери, они вкусили кровавую плоть и почувствовали себя хищниками. Игры волчат все больше походили на борьбу, а щенячий визг перерос в рык, хоть пока и слабый. Только голый детеныш по-прежнему лежал в норе, оживляясь лишь тогда, когда рядом появлялась мать. Он сосал молоко, оставляя каждую грудь волчицы пустой и все чаще требуя еще. Ребенок вырос так, что занимал почти всю нору, но так и лежал на спине, только поворачивая голову на шум и плача, когда хотел есть.