* * *
– Добрые люди помогли мне в пути, и я не сбился со следа. Но часто случалось, что я прибывал с опозданием на несколько дней. Вот этот дом, где нашел временное пристанище мой враг. Вот еще не остыл тот очаг, на котором обманутая Адела готовила ужин для ненавистного мне Гельмута Хорста. А вот, возможно, та кроватка, на которой спала моя дорогая Грета. А на этой, побольше… Нет… Даже невозможно себе представить, как я люто желал смерти того, кто на этой самой кровати обладал моей… Желал и одновременно понимал, что пока проклятый лекарь жив, живы и мои дорогие девочки. И пусть случается то, что происходит между мужчиной и находящейся под его покровительством женщиной… Она не перестанет никогда быть моей. И потому что в случившемся огромная доля моей собственной вины прошлой жизни, мое неумение и неуклюжесть в отношении девочек в недавнем прошлом, и еще то, что… Если в это углубиться, то остается только натянуть веревку и повесится.
Но не для этого Господь вернул меня к людям. Не для этого вернул мне Аделу и подарил Грету. Не для этого испытывал вновь и вновь… Мне предстояло и предстоит… Я это знаю и не знаю одновременно.
Прими, отец Александр, эти слова как мою исповедь. И если не устал меня слушать…
– Ну, что ты, сын мой! – воскликнул во тьме священник. – Я понимаю, что многое тобою сказанное – тайна. И я принимаю ее, как исповедь. На то меня наставил Бог и благословили святые отцы. Без исповеди нельзя. Она та отдушина, что порой не дает взорваться человеческому мозгу, подогретому мыслями вины и самобичевания…
– Именно так, святой отец! Каждое мгновение я чувствовал свою вину перед дорогими девочками. А еще… – Гудо тяжело вздохнул. – Я предчувствовал, что они попадут в беду, из которой только я способен их спасти. И вот добрые люди…
Гудо остановился и усмехнулся. После стольких лет скитаний и испытаний это сочетание слов, наконец-то, прижилось в его душе. Как не принимал это словосочетание "добрый человек" палач Гудо от маленького и доброго человечка купца Арнульфа. Как от этих двух слов, произнесенных милой Гретой, едва не задохнулся и спасся только обильными слезами раскаяния. Как не принял их и от святого человека – отца Матвея, всем своим существованием желающего только добра и счастья каждому. Даже врагу.
И теперь палач, "господин в синих одеждах", Шайтан-бей и, кто кому угодно как его величать, называет добрыми людьми многих, в том числе самых отверженных и презираемых – евреев. А если еще вспомнить, как проклинал свою участь сильный телом и духом Гудо, ни разу не сравнив себя с живыми мертвецами прокаженными, то, как тут не воскликнуть: "Гальчини! Эх, Гальчини, втиснув в мой мозг множество наук и умений, ты не дал мне самого важного – любви и сострадания! А твою формулу жизни – все познается в сравнении, пришлось принимать в муках и во времени".
А может именно этого и добивался мудрец мэтр Гальчини?
Гудо роптал на Господа и взывал к его милосердию в тяжкий час испытаний в проклятом Подземелье Правды. Разве он думал тогда о тех же гниющих заживо прокаженных, о тех, кто потерял в бою конечности, о тех, кому палачи вырвали глаза и кнутом перебили спины. И, конечно, о миллионах просто больных сердцем, почками, печенью, желудком, кожными нарывами. Даже если и вспомнил об этих несчастных, то Гудо точно позабыл бы о тех, кого позабыл и сам Господь. О вечно гонимых евреях.
– …В Венеции твой лекарь. Преисполненные чувством долга лекари Венеции умерли от чумы почти все, но не покинули свой город и своих больных сограждан. Честь и хвала этим великим самоотверженным людям. Теперь там заправляют пришлые лекари. Ищи Гельмута Хорста в Венеции.
– Спаси тебя твой Бог, Авраам, – поклонился Гудо древнему как земля, и седому, как иней, раввину. – Я буду помнить твое имя…
И он и сейчас помнить имя "доброго человека" Авраама из города Верона, закончившего цепочку тех, кто вел Гудо по верному пути. Хотя тогда он и не подумал бы назвать еврея "добрым человеком"…
– И вот добрые люди направили меня на верный след. Я пришел в город на воде и на слезах. Еще в пути я многое услышал о Венеции, ее законах и нравах. Мне почти сразу удалось встретить проклятого Гельмута Хорста. Но я не убил его. Не могу сейчас рассказать, что творилось в моей душе, но я не убил его. Я уже давно не убивал людей. Я дарил им жизнь своими знаниями и умениями. Я не убил его даже тогда, когда он сказал что отправил моих дорогих девочек на верную смерть – на карантинный остров Лазаретто. Я ничего с ним не сделал, когда он признался, что отправил на этот проклятый остров и собственного сына, рожденного Аделой. Еще никто не вернулся с острова Лазаретто. Отправляясь в эту преисподнюю, я наконец-то решился избавиться от великого и ужасного наследия тамплиеров – черного кожаного мешка. Оно меня больше не волновало и отягощало душу. Я плыл навстречу своему счастью. Если бы я даже знал, что это счастье будет недолговременным, а события последующие чрезвычайно печальны, я бы даже ни на миг не задумался, чтобы изменить свое решение. Моя душа и тело рвалось на узкий песчаный остров – пристанище морских птиц и… смерти!
Гудо, уже в который раз тяжко вздохнул. Но он, наверное, улыбнулся, если бы знал, что в это же время его милая Грета также рассказывала о проклятом острове Лазаретто…
* * *
– Переодевшись мальчишкой, срезав волосы и измазав лицо и тело грязью, довольно сильно исхудав за то время, пока Гельмут Хорст держал нас в подвале своего дома, я ни для кого из сильных обитателей острова Лазаретто не представляла интереса. Я до сих пор молюсь за добрую и мудрую душу отца Морани приказавшему забыть, что я девушка и научившему меня вести себя как глуповатый мальчишка. Я почти не говорила, не отходила от матери и всегда держала младенца Андреаса на руках, скрывая наполнявшуюся грудь. Я даже нужду справляла как мальчик, уходя на мелководье как можно дальше. Как я была счастлива этому обстоятельству, ежедневно наблюдая за теми дикостями и жестокостью, что творились отчаявшимися обитателями карантина.
Грета остановилась, переведя дыхание. Наверное, она бы и заплакала, но все слезы и девичью слабость она оставила на песках Лазаретто.
– Пока был жив отец Морани, на острове еще кое-как соблюдалась видимость порядка и христианской добродетели. Но по ночам в разных частях Лазаретто плакали изнасилованные и избитые женщины. То и дело вскрикивали раненные и умирающие мужчины. Громко молились Господу униженные и обворованные старики. А днем, едва стоящий на ногах отец Морани хоронил умерших, успокаивал божьим словом истерзанных и гневно именем Всевышнего проклинал насильников и воров. На большее у него не было ни сил, ни власти. Городских стражников никакие слова не могли заставить покинуть свои лодки, и навести порядок. Более того, едва отец Морани слег, они и вовсе перестали причаливать, а немногое из пищи и воды, а также тех несчастных, кого злая судьба отправила на проклятый остров, бросали прямо в воду у береговой полосы. Сильные мужчины вылавливали еду и понравившихся женщин, девочек и тех, кто был богато одет. Некоторые тонули. Другие, едва выбравшиеся на берег тут же оставались без одежды и другого имущества. В дальнейшем они должны были стать членами одной из банд, или попрошайками. Последние долго не жили. Когда умер отец Морани, мы с мамой и немногие другие похоронили его прямо в песке. В тот же вечер злой человек по имени Тьеполи отвел нас в недостроенный госпиталь. Но уже через неделю он нашел другую женщину, позволив все же матери готовить пищу и следить за нехитрым хозяйством. А потом… потом на это место он привел другую женщину. Лишь иногда, призывая на всякую работу мать, он давал ей немного пищи и воды. Еще немного и нас бы вообще выбросили из госпиталя. Тогда… Мы бы долго не протянули. Нравы в бандах стали невероятно жестокими. Скорее всего, меня сразу же разоблачили бы. И тогда…
– …и тогда появился Гудо, – не выдержав тяжелого молчания девушки, подсказал Даут.
– Да. Точнее мы выпросили нашего доброго друга у Господа. Прижавшись холодными и сырыми ночами друг к другу, мы с мамой подолгу вспоминали дом страшного "человека в синих одеждах". О, Господи! Как я тогда боялась его ужасной улыбки, его звероподобного лица, его огромных, волосатых рук! Я видела только дьявола во плоти, могущего сделать нам с моей милой мамой все, что ему заблагорассудится. А мы были совершенно без сил. Страшная болезнь вот-вот должна была окончить наши страхи. И мы даже радовались наступающей смерти, и утешали друг друга шепотом: "Завтра мы уже не проснемся. Этот "синий дьявол" сможет сколько угодно смотреть и терзать наши мертвые тела. А наши души со смехом будут смотреть на это из господних садов Эдема". А потом стало так страшно, что… И не помню… "Человек в синих одеждах" положил меня на стол…
– Проклятый дьявол! Я бы размозжил его ужасную голову в один миг!
Грета и Даут оглянулись. В нескольких шагах от их костра, опершись на угол каменной хижины, стоял самый молодой из охранявших их пастухов, тот, кого его друзья звали иноком Иоанном.
– Не хорошо подслушивать, – пробормотал Даут.