– Рука Господа нашего была твоею рукою, карающую разбойников, сын мой, – ласково сказал Каллист, широко освящая крестным знамением и этого пилигрима и всю свою паству. – Ты, как былинный герой Дигенис Акрит сокрушаешь врагов и спасаешь слабых…
Патриах вздохнул и сдвинул седые брови. Уместно ли он сравнил этого латинянина с популярным в Византии героем песен и легенд? Но тут же улыбка вновь появилась на синих губах старика. В конце концов, богатырь Дигенис Акрит не чистой византийской крови. Он был двоерожденным – сыном дочери византийского военачальника и сирийского правителя-эмира. А этот бедняк и вообще может быть от земли пахотной. Что от такого ждать? Сегодня он защищает православных, а завтра с той же палицей выйдет грабить их.
– Я – патриах Каллист. Для православных такой же папа, как и тот, кто для вас… в Риме.
Каллист еще желал сказать, что папа Римский во многом и даже в названии самого себя многим обязан византийскому влиянию. Ведь слово "папа" берет свое начало от греческого слова "паппас", то есть "отец". Так в ранней греческой церкви называли первых епископов, а позднее всех священнослужителей. Но нужно ли это простому бедняку в выцветшем хитоне, залатанном гиматии и в селянской шляпе на голове. Ему, конечно же, нужно другое:
– Чего просишь за свою храбрость?
"Хотя бы голову поднял. Полезна в такую жару соломенная шляпа с широкими полями. Но за этими полями, ни глаз не увидеть, ни душу разглядеть", – раздраженно подумал патриарх, и все же в голос ласково добавил:
– Говорят, ты пролил кровь, защищая меня и мою паству. Проси же и воздастся тебе на земле, моей милостью, и на небесах волею Господа нашего.
Но пилигрим хранил молчание. Понимает ли он по-гречески? Или все не сложит в своей огромной голове свои просьбы и желания?
– Ваше святейшество!
От громкого крика патриарх Каллист вздрогнул и быстро повернулся. К нему, в сопровождении нескольких воинов, приближался взволнованный хозяин поместья Мелесий.
– Что-то произошло. Что же? Что? – испуганно за спиной прошептал лекарь.
Патриарх вновь обернулся ко все еще молчащему пилигриму и положил руку на его широкое плечо:
– Ты подумай. Подумай и приходи за наградой. "Всегда, по справедливости мы должны благодарить Бога за вас, братия…", – начал, но не окончил стих из Второго послания к фессалоникийцам, Каллист. – Суета мирская… Ох, суета…
Патриарх перекрестил паству и поспешил на встречу к спешащему Мелисию.
– Говори, мой дорогой друг. Что за беды и напасть исказили твое лицо?
Едва отдышавшись, и вытерев ладонью пот с раскрасневшегося лица, хозяин икоса сказал:
– Только что прибыли мои люди. Они осматривали подходы к дому. Много новостей.
Патриарх оглянулся, и, увидев множество встревоженных взглядов, направленный на него, взял Мелесия под локоть:
– Пойдем. В прохладе твоей гостиной будет лучше слышно. Да и мыслить будет лучше.
* * *
Странно обряжается Мелесий. Сегодня он встречал, спешащего укрыться в его доме, опального патриарха в привычном для богатого византийца шелковом хитоне, подпоясанном роскошным, шитым золотом, поясом. Но при этом на ногах его были широкие турецкие шальвары, ниспадающие на венецианские мягкие сапожки, отороченные мехом. Сейчас на нем доспехи и оружие воина: греческий колпак , итальянский нагрудник, одетый поверх сирийской кольчуги, разрезная кожаная юбка с металлическими накладками, как у всадников тюрков, и от них же, кривой меч, удобный в конном бою.
С первого взгляда и не определишь кто перед тобой – умный и расчетливый византиец, или удачливый в торговле венецианец, или грозный в бою турок. Кто он – сын изворотливого Пеландрия? Византиец, серб, турок?
Нет. Мелесий, выплавленный в горне постоянных войн и бед человечек проклятого века, металл, смешанный с золой, травинка, гнущаяся в ту сторону, в которую дует ветер. Чего ожидать от того, кто живет на перекрестке, на котором беспрерывно шагают враждующие армии. От того, кто не убирает стол и оружие, в ожидании то ли друзей, то ли врагов. Можно ли на такого положиться? Стоит ли доверять свою, и жизнь многих? Жизнь, которая стоит целого царства и она же, которая не стоит и медной монеты?
– Тащите его сюда.
По велению Мелесия к ногам, удобно расположившегося на софе патриарха рухнул окровавленный бродяга.
– Это разбойник. Один из тех, кто напал на ваше святейшество. Мои разведчики схватили его, убив еще троих. Он из пограничных отрядов. Этим дьяволам болгарский царь Шишман уже давно не платит. Вот они и разбойничают вместе с татарами, которых также нанял Иван-Александр, и которым также задолжал за полгода. С татарами понятно. Но вот вопрос – знали ли православные болгары, что подняли руку на христианского первосвященника? И вот он ответ – знали!
– О, Господи милосердный, за что нам бесконечные испытания? – тяжко вздохнул патриарх. – Осталось что-либо святого в душах человеческих?
Мелесий усмехнулся:
– Этот разбойник клянется, что ни за чтобы не напал на патриарха православного. Но… – хозяин икоса выдержал долгую и мучительную паузу. – Низложенный патриарх объявлен в Константинополе предателем государства и… веры! Более того. Люди из Константинополя дали задаток предводителю этих разбойников за поимку бывшего патриарха Каллиста. Теперь вокруг моего икоса собираются стаи этих диких собак, чтобы получить обещанное золото. Мы окружены.
Тяжелое молчание опустилось на уста всех присутствующих. Молчали растерянные епископы и приближенные низложенного патриарха. Молчали, глядя под ноги, суровые воины Мелесия и люди из его окружения. Затихли за дорогими занавесями дверных проемов готовившиеся подать вино и фрукты слуги. Даже тяжелые мухи умолкли, прилипнув к расписным потолкам.
– Значит, на это богопротивное дело у грешника Иоанна Кантакузина нашлись номисмы , – опустил голову Каллист.
– Нет. У василевса золота по-прежнему нет, – приблизился на два шага хозяин икоса.
– Это верно, – согласился патриарх. – Все оно ушло на вскармливание турецких волков. Все отдал, нанимая турецких всадников в желании продлить свое незаконное правление. Даже золота, присланного московским правителем Симеоном Гордым на восстановление после землетрясения собора святой Софии, не пожалел на этих детей дьявола. Святые деньги на святое дело, и те отдал своему зятю Орхану. Гореть Иоанну Кантакузину в вечном пламени ада!
Беззвучно задвигались старческие губы патриарха. То ли в молитве, то ли в проклятиях. И ведь было от чего каяться, и было кого проклинать. В тех проклятиях не забыл патриарх и самого себя, ибо и его вина в том, что турки разорили его страну, была не меньшей, чем самого проклятого Иоанна Кантакузина постоянно призывающего турецкие отряды под свои знамена. Ведь был и сам Каллист ярым приверженцем афонским молитвенником Григория Паламы, яростно дискутирующего с Калабрийским монахом Варлаамом.
Нравилось тогда Каллисту мысль афонского монаха о том, что смысл христианской жизни именно в опытном познании Бога и в соединении с ним. Эта идея победила непознаваемость Бога выдвинутое Варлаамом на церковном соборе два года назад , и узаконила целое течение среди церковников, правителей и народа Византии. Паламизм призывал к глубокому смирению и полному отрешению от действительности. Это должно было успокоить не только взбунтовавшиеся от государственного хауса и междоусобицы народные массы, но и примирить внешних врагов. Победившие в идеологической войне паламиты, вместе с Кантакузиным, не видели страшной турецкой угрозы. Они сеяли иллюзии, утверждая о том, что пройдет малое время и турки обратятся в христианство и станут новыми подданными империи.
В этом был уверен и сам Каллист.
Теперь он знает – паламизм сыграл злую шутку, поставив империю на грань жизни и смерти. К этой грани подталкивал государство еще совсем недавно и сам Каллист. Но Господь открыл глаза рабу своему и повелел то же сделать с заблудшими. А значит нужно низвергнуть Иоанна Кантакузина с его паламитами и возвести на трон Иоанна Палеолога и тем самым спасти государство и свою жизнь.
Свою жизнь… Свою жизнь…
Каллист трясущейся рукой пригладил седую длинную бороду и тревожно взглянул на своего хозяина:
– Ты уверенно говоришь, что это не золото узурпатора. Тогда… Что тебе известно? Скажи, если ты добрый христианин православной веры и душа твоя чиста.
И тут произошло неожиданное.
Крепкая рука Мелесия выдернула из рядов стоящих за ним человека в скромном убранстве и с силой обрушила его на мозаичный пол. Наступив тяжелой ногой на поверженного, хозяин икоса громко воскликнул:
– Пусть Бог покарает меня всей тяжестью своего гнева, если я не свершу справедливую месть.
– И против кого направлена эта месть? – растерянно спросил патриарх.
Вместо ответа Мелесий поднял с пола низвергнутого им человека и схватил его за горло:
– Вот так, собственными руками, я задавлю проклятого змея Никифора.