- Дурочка, разве об этом говорят? - испуганно остановила ее подруга.
- А почему не говорят? Почему боятся? Да я хоть кому расскажу, что он меня целовал, - весело ответила Зойка.
- Сумасшедшая ты, Зойка, - перебила ее девушка. - Думаешь, отца-матери у тебя нет, так все можно? Рано тебе еще целоваться.
- Ох и сказала ж ты, рано! - воскликнула Зойка. - Ты посмотри, какая я стала. А грудь скоро как у тебя будет. Ты что, не видишь?
- Тише, шальная, - одернула ее девушка. - Люди услышат.
- Это в лесу-то услышат, что ли? - хихикнула Зойка. - Чудная ты, Валентина.
"А, это та самая Валя", - подумал я.
После непродолжительного молчания девушки заговорили снова.
- И чего ты молчишь? Чего ему не откроешься? Изведешься ты так, - начала Зойка.
- Не могу я открыться, - с горечью в голосе ответила Валя. - Не глядит он на меня. Не нужна я ему. Он ее любит.
- Ее? - переспросила Зойка. - Да что в ней хорошего?
- Не говори. Красивая она. Ох какая красивая!
- А ты хуже, что ли? Да если б я парнем была, я бы в тебя влюбилась. У тебя глаза вон какие! Заглянешь - утонешь.
- Только и всего, что глаза.
- И неправда. А губы? Так бы и поцеловалась с тобой. А брови? Вон они, как все равно куда лететь собрались. Только строгая ты. Не подступись к тебе. Пропадет твоя красота. Выходи замуж за Павлика.
- Нет, Зойка. Тебе, может, любовь как игрушка, а мне она не для игры.
- Ой, что мне с тобой делать?! - испуганно воскликнула Зойка и почему-то заплакала.
Мне стало не по себе. Я незаметно вышел из своего укрытия и быстро свернул на боковую тропку.
Едва я вернулся на заставу, как Нагорный пригласил меня пообедать в солдатской столовой.
В маленькой уютной комнате пахло щами из свежей капусты и яблоками. Каждый стол был накрыт скатертью, на окнах висели легкие вышитые шторки.
- Это что же, сами солдаты делали?
- Жены, девчата. Юля, Валя, Зойка, ну и… Нонна.
- А картину кто рисовал? - спросил я, указывая на отлично выполненный приморский пейзаж.
- Разве вы не знаете? Лейтенант Колосков. Он способный парень.
В это время в столовую вошел долговязый пограничник.
- Приятного аппетита, - вежливо сказал он, обращаясь к нам. - Товарищ капитан, разрешите поесть?
- Присаживайся к нашему столу, - пригласил Нагорный.
Солдат присел на кончик табуретки. Чувствовал он себя неловко. Его белесые глаза поглядывали на нас наивно и беспомощно.
- Теперь на заставе, - сообщил мне Нагорный, заметив, что я с любопытством разглядываю тонкие кисти рук солдата, - люди с десятилетним образованием не редкость. Вот, к примеру, у рядового Мончика, - он кивнул на солдата, - аттестат зрелости.
Мончик еще пуще покраснел.
Повар принес жирные щи в алюминиевых мисках. Я дотронулся до этой посудины и сразу же отдернул руку.
- Напиши-ка, Мончик, пограничную песню, - снова заговорил Нагорный. - Для своей заставы. Да такую, чтоб за душу хватала. Ты слышал "Я люблю тебя, жизнь"? Вот такую. Напишешь, мечтатель?
- Попробую, - неуверенно ответил Мончик, - вдохновение не приходит.
- Так где ж еще быть вдохновению, как не на границе? Люди сюда специально за ним приезжают. А ты - не приходит!
Когда мы вышли из столовой, застава строилась на занятия.
Старшина Рыжиков, веселый человек с орлиным носом, выравнивал шеренги, готовясь вести людей на огневую подготовку. И тут, неизвестно откуда, возле строя появилась Светланка. Она независимо прошлась вдоль рядов и, подражая старшине, озабоченно вглядывалась в лица пограничников.
- Смоляков! - вдруг сердито воскликнула она, не останавливаясь. - Почему фуражка набок? Третий год служишь!
Солдаты засмеялись. Громко, на весь двор захохотал Рыжиков.
Смоляков - Светланкин любимец. Он учит ее читать, играть на баяне. Но Светланка непреклонна. Она любит порядок. Дружба дружбой, а служба службой.
- Видите, - невесело сказал Нагорный. - Не девочка, а второй старшина.
- Разрешите вести людей на занятия? - подошел к нему Колосков.
- Ведите, - отозвался Нагорный. - Мы подойдем к вам немного позже. Я сейчас беседовал с народом, и мы решили, что с сегодняшнего дня каждый пограничник будет отправляться на границу через учебную следовую полосу и оставлять на ней свои следы. А потом их изучать. Как на них действует дождь, солнце, ветер. И соревнования по следопытству нам надо проводить чаще, хорошо бы раз в неделю. Евдокимов обсудит этот вопрос на комсомольском бюро.
- Ясно, - сказал Колосков.
Лицо его, как мне показалось, оставалось безучастным и равнодушным. Я ожидал от него предложений и большей заинтересованности в том важном вопросе, о котором говорил Нагорный.
Через несколько минут строй пограничников миновал арку и скрылся в лесу. Оттуда донеслась песня:
И улыбка, без сомненья,
Вдруг коснется ваших глаз,
И хорошее настроение
Не покинет больше вас!
- Черт знает что! - возмутился Нагорный, прислушиваясь к песне. - Скажите, что вы пели в строю, когда были солдатом? "Дальневосточная, даешь отпор" пели? "Броня крепка и танки наши быстры" тоже пели? А потом: "До свиданья, города и хаты". И мы пели. И о границе пели. А это же фокстрот! И Колосков ничего, шагает, да еще, наверное, радуется.
- Вы что же, против лирики?
- Нет. Лирику я люблю. Но строевая песня должна звать в бой, чтобы от нее сердце горело. Помните: "И сегодня, как прежде, сердце пылает боевым огнем!" - пропел он тихо, задушевно.
Он словно ожил.
6
Однажды я проснулся среди ночи. Стоило приоткрыть глаза, как мне почудилось, что я тихо и неслышно лечу на сказочном корабле совсем близко возле луны и таинственно мигающих звезд. Приподнявшись, я наконец понял, что вся комната залита лунным светом. Луна плыла прямо в окно, словно ей не терпелось получше рассмотреть все, что происходило в комнате.
Я прислушался. Кто-то почти неслышно ходил неподалеку от меня. Время от времени осторожные шаги затихали. Немного позже в соседней комнате послышались голоса. Видно, разговор начался уже давно.
- И к чему эти прогулки возле самой границы? - медленно, как бы ощупью находя нужные слова, говорил Нагорный. - Ты знаешь, что это не разрешается. Даже жене начальника заставы.
- Ревность? - нервно, отрывисто спросила женщина, голос которой я слышал впервые. - Так скажи прямо. Все гораздо проще и яснее. Ромуальду Ксенофонтовичу хотелось настроить себя, ощутить чувство границы. Предстоит самая ответственная съемка. А ты… У Сервантеса, кажется, сказано, что ревнивцы вечно смотрят в подзорную трубу, которая вещи малые превращает в большие, карликов - в гигантов, догадки - в истину. Режиссер не может творить без вдохновения. Творчество - это не то что высылать наряды и проверять, как они несут службу.
- Пограничная служба - это тоже творчество, - упрямо возразил Нагорный. - В ней тоже есть своя красота. Но кто виноват, что не каждому дано ее видеть? Дело не в этом. Мне бы не хотелось в следующий раз посылать тревожную группу, чтобы выдворить нарушителей режима из пограничной полосы.
- Этого делать не придется, - с чувством превосходства сказала женщина. - Скоро некого будет выдворять. Я уже говорила тебе, что уеду. Я проверяла себя. И, кажется, экзамен выдержан. Сомнениям и колебаниям приходит конец.
- Значит, юность забыта? Значит, все, чем мы жили, - украдено?
- Не нужно громких слов. Я не переношу их даже на сцене. Пойми, искусство повелевает человеком.
- Раньше ты говорила другое.
- Раньше… Человек растет, совершенствуется. Меняются его взгляды, привычки, мечты. Кажется, только ты постоянен. Ты предан своей заставе, как идолу. - Женщина помолчала и добавила тише и мягче: - Пусть все, что я тебе сегодня рассказала, для тебя не будет неожиданностью. Я люблю честность.
- С твоей честностью опасно оставаться один на один, - после долгой паузы вдруг сказал Нагорный. Спокойные, убеждающие интонации его голоса исчезли, и он произнес эти слова неожиданно грубо и резко.
И тут же по полу простучали каблучки туфель, хлопнула дверь, вдали послышался мягкий приглушенный гул автомашины, и установилась прежняя умиротворенная и торжественная тишина.
Прошло не меньше часа, прежде чем дверь открылась снова. В комнату, где я спал, вошел Нагорный. Он тихо опустился на стул возле окна. Я пошевелился сильнее и кашлянул, чтобы дать понять ему, что не сплю.
- Вы, кажется, бодрствуете? - обрадованно спросил он. - Хотите папиросу?
Я бросил курить с полгода назад. Но сейчас не посмел отказаться.
- Давайте испорчу, - сказал я, взял папиросу и сел на кровати, свесив ноги.
Дым в комнате не застаивался - его тут же выживал свежий бодрящий воздух, льющийся через окно. Он приносил с собой терпкий запах полевых цветов, лесных тропинок, дыхание едва приметных облаков, сопровождавших сияющую счастьем, как невеста, луну.
Нагорный долго молчал, потушил окурок, снова закурил. Потом решительно встал со стула.
- Нет, - сказал он с ожесточением. - Не могу не рассказать правду. Она собирается уехать. Навсегда.
- Кто?
- Нонна. Жена.
Я насторожился. По едва приметным признакам, по немногословному рассказу Марии Петровны, по догадкам я чувствовал, что в семье Нагорного происходит что-то неладное. Это подтверждал и только что происшедший разговор Нагорного и Нонны.