Поняв, что я не сопротивляюсь, парень разочарованно взглянул на мое спокойное лицо, но пошел рядом сильной молодцеватой походкой. Хмурый большеглазый часовой молча открыл калитку. Едва мы миновали ее, как нам навстречу поспешил высокий сухощавый сержант.
- Привет дружинникам, - внушительно поздоровался он, пожав руку парня своей жилистой шершавой ладонью. - Задержал, что ли, Павел?
- Да вот разберись, товарищ Ландышев! - неопределенным тоном проговорил тот, махнув рукой куда-то в сторону.
Сержант вопросительно оглядел меня с ног до головы пристальным взглядом. Я предъявил паспорт и сказал, что хотел бы видеть начальника заставы. Ландышев перевел мечтательные глаза с фотокарточки на мое лицо и улыбнулся:
- Все в порядке.
- Значит, свой? - неуверенно спросил Павел.
- А тебе как хотелось? - поинтересовался я.
- Так ведь он думал, что вы будете одиннадцатым, - ответил за Павла Ландышев. - У него уже десять на счету.
- Вы уж извините, у нас так заведено, - отвернувшись, проговорил Павел.
- Правильно действуешь, - пожал я ему руку. - Мы еще встретимся. Рассказывать ты мастер, не хуже того режиссера. И отличный дипломат. Кстати, и с Нюрой меня познакомишь.
- С какой Нюрой? - удивился он, но тут же спохватился. - А, вон вы про кого. Только ее не Нюрой, а Валей зовут. И не невеста она мне пока что.
Он еще больше раскраснелся и замолчал.
- Да сюда ли я попал? - спохватился я. - Может, ты меня на другую заставу завез? Кто здесь начальник?
- Капитан Нагорный.
- Ну, спасибо за доставку.
Павел направился к подводе.
- Если можно, я подожду здесь, - попросил я.
- Хорошо. Я сейчас доложу начальнику заставы, - согласился Ландышев.
Я сел на скамейку и с интересом осмотрелся вокруг. Двор заставы, огороженный невысоким дощатым забором, радовал своей чистотой и уютом. С обеих сторон под окнами были посажены цветы. Издали они напоминали искусно сотканный коврик. Вся территория заставы была использована по-хозяйски, ни один квадратный метр ее не пустовал. Слева от жилого здания, сразу же за невысокими складскими помещениями, я увидел совсем еще молоденький сад. Вокруг сада росли ягодные кусты, образуя живую изгородь.
Вернулся дежурный.
- Капитан сейчас придет, - сказал он.
- Хороший у вас сад, - заметил я Ландышеву.
- К нам даже на экскурсию ездят. С других застав, - не без гордости произнес он. - А секрет простой. Капитан порядок завел: каждый пограничник должен о себе память оставить - фруктовое дерево посадить. Скоро здесь места не будет, за территорией сажать начнем.
- Недурно бы такой порядок на всей земле завести, - поддержал я сержанта. - Говорят, в одной восточной стране человек не имеет права жениться, пока не вырастит дерева.
- Здорово! - восхищенно воскликнул Ландышев. - Разумная инициатива!
Ландышева позвали, и он ушел в помещение. Я продолжал рассматривать все, что было вокруг меня.
У самого крыльца висел большой плакат. На нем была изображена мачта высоковольтной линии. Возле нее - пограничник с автоматом. Снизу к мачте тянутся крючковатые хищные лапы империалистов, но их грозно предупреждает надпись:
"Не трогать. Опасно! Ясно?"
Меня удивила тишина. Окна жилого здания были закрыты ставнями. И если бы не часовой, то можно было подумать, что все здешние люди куда-то ушли и неизвестно, когда вернутся. Ни одного звука не было слышно вокруг. Только на чердаке конюшни время от времени вкрадчиво и нежно ворковали голуби.
Неожиданно за моей спиной раздались быстрые, уверенные шаги. Я обернулся. Ко мне подошел совсем еще молодой капитан. Его выразительные серые глаза смотрели на меня со спокойной сдержанностью и едва уловимой грустью. Они были так чисты и глубоки, что мне на миг почудилось, будто я заглянул в тихие лесные роднички. Тщательно отутюженная гимнастерка сидела на нем ладно и красиво, плотно облегая некрупное, но сильное тело.
Во внешности этого человека я не приметил ничего мужественного. Правда, худощавое лицо его было сильно обветрено и словно прокалено жарким солнцем. Можно было подумать, что он всю жизнь провел в среднеазиатской пустыне. Но взгляд его был слишком мягок и задумчив.
Кое-что я сразу же успел отнести к его достоинствам: в жестах капитана не чувствовалось той чересчур пружинистой и резкой собранности, которая сразу же выдает пунктуального и педантичного служаку; не заметил я и щегольства, присущего тем, особенно молодым, офицерам, которые хотят произвести на нового человека наиболее эффектное впечатление и блеснуть "военной косточкой".
И все же мне казалось, что этих достоинств было мало.
- Капитан Нагорный, начальник заставы, - отрекомендовался он, приложив руку к козырьку новенькой фуражки с зеленым верхом.
- Вы - Нагорный? - вырвалось у меня. До последней секунды меня не покидала надежда на то, что ко мне подошел другой офицер заставы и что встреча с Нагорным будет впереди.
Я тут же спохватился. Слишком уж заметен был оттенок разочарования в моем тоне.
- Да, я, - подтвердил он застенчиво.
Мне не понравилась эта застенчивость. Я мечтал увидеть человека неспокойного, кипучего, охваченного неутомимой жаждой деятельности, порывистого и стремительного, в каждом движении которого чувствуется воля хорошего организатора, знающего счет секундам. Человека, который сразу же зажег бы в моей душе чувство границы, радостную и волнующую тревогу, заставил жить вечным и счастливым ожиданием чего-то необыкновенного, романтического и увлекательного. Я был уже почти убежден, что Нагорный не способен сделать это. Он держался слишком неприметно и слишком спокойно, кажется, даже несколько бесстрастно. Терпеливо ожидал моих вопросов и несмело поглядывал на меня.
"Вот тебе и Перепелкин, - с досадой подумал я. - Нашел ветерана. Тут похоже, что он не так уж давно с училищем распрощался".
И я, откровенно говоря, подумал о том, что через денек-другой придется просить Перепелкина, чтобы он послал меня к более умудренному жизнью человеку.
- Мне уже звонили из отряда, - сообщил Нагорный. - Ночные наряды сейчас спят. Пойдемте, я вас устрою. Жить будете у меня.
- А нельзя ли в казарме?
- Нет у нас, нет у нас! - услышал я вдруг тоненький детский голосок.
Мы обернулись. Возле нас стояла девочка лет пяти или шести, с круглым, искрящимся от любопытства лицом. Коротенькая косичка, бронзовая, как колос переспелой пшеницы, расплелась и смешно высовывалась из-под белой панамки. Девочка смотрела на меня своими блестящими глазами и как-то беспомощно и доверчиво моргала пушистыми ресницами. Я не мог не улыбнуться.
- Здравствуй, дочка!
Девочка смешно вскинула правую руку к панамке и поприветствовала меня по-военному. Это получилось у нее как у настоящего солдата. Потом она смело пожала протянутую мной руку.
- Ого! - воскликнул я, смеясь, и поднял ее на руки. - Тут, оказывается, растут кадры пограничников. Но ведь девочек, насколько мне известно, не принимают.
- А я буду пограничницей, - певуче ответила она. - Меня папа примет.
- А кто твой папа?
- Вы же знаете, - улыбнулась девочка. Она произнесла эти слова таким тоном, будто уличила меня в преднамеренной хитрости. - Папа стоит рядом с вами, а вы спрашиваете. А почему у вас погонов нет? Старшина не выдал?
- Старшина! - воскликнул я. - Он мне так сказал: на заставе послужи и погоны заслужи. Давай сначала знакомиться. Как зовут тебя?
- Света. А солдаты зовут Светланкой.
- Значит, Светлячок. Вот и я буду тебя так называть.
- А что такое светлячок?
- О, это такой чудесный жучок. Самый удивительный на свете. Он летает и светится ночью, как раскаленный уголек. Или как маленький летающий фонарик.
- Тогда согласна. Только живите у нас.
Она выскользнула из моих рук и побежала по дорожке.
- Играть ей не с кем, - будто извиняясь передо мной, сказал Нагорный, и по взгляду, которым он проводил дочку, мне стало ясно, что он ее очень любит. - Целый день за солдатами бегает. На мальчишку больше похожа. А малышей больше нет.
Света уже отбежала далеко от нас, неожиданно обернулась, сложила ладошки рупором и протяжно крикнула:
- А у нас мама опять ушла!
Едва приметная тень пробежала по лицу Нагорного, но это длилось всего лишь мгновение.
Я забрал свой рюкзак и пошел вслед за Нагорным.
С левой стороны тропинки, по которой мы шли, вскоре показался огород. Среди грядок капусты, огурцов, лука и других овощей я увидел высокого стройного человека в полосатой пижаме. Он был широкоплеч и крепкогруд. Закатанные выше локтей рукава открывали мускулистые загорелые руки. По виду этот человек был хорошим физкультурником. Он аппетитно хрустел только что сорванным огурцом. Рядом с ним стояла беленькая женщина в китайском халате и чему-то улыбалась жизнерадостной и в то же время наивной улыбкой.
Я услышал часть их разговора.
- Ты сорвал мой огурец, - нарочито обиженным тоном сказала женщина. Щеки ее разгорелись, точно их подожгли.
- Самый обыкновенный огурец, - хрипловатым баском откликнулся мужчина. - Ничего особенного.
- Ничего особенного! - возмущенно повторила она его слова. - А еще говоришь, что у каждого художника зоркие глаза. Огурец был такой свежий. Как новорожденный. Весь в пупырышках. И капельки росы на нем ледяные, прямо рот обжигают. И как ты мог съесть его! Он сам просился в натюрморт.
Я не расслышал, что он ответил ей, а видел только, что мужчина взял ее за плечи. Их лиц уже не было видно, но мне показалось, что они поцеловались.