Дежурный ушел, и я вспомнил, как подтрунивал на рыбалке над Костей, вспомнил и пожалел. Не нужно было мне говорить о Зойке, совсем не нужно.
- Ну вот, дождались и ЧП, - этими словами встретил меня Колосков, когда я на другой день утром пришел в канцелярию заставы.
- Что случилось? - с тревогой спросил я. Колосков усмехнулся:
- Знаменитый Уваров напился до чертиков. Из самоволки явился как зюзя. Вот вам и методы Макаренко. Все эти разговоры о том, что человека надо воспитывать в коллективе, через коллектив и для коллектива, чудесно звучат только в устах преподавателей. А на деле прежде всего нужна железная рука.
Тон, которым была произнесена эта тирада, не понравился мне: иронизировать по поводу происшествия на той заставе, где он сам же и служит! Колосков сразу же понял мое настроение.
- Не сердитесь, - примирительным тоном продолжал он. - Я сам возмущаюсь тем, что Уварова испортили. Да, да! Испортили мягкостью, либерализмом. Человек совершает проступок, а ему читают проповедь. В конце концов, армия - не школьный интернат. Есть уставы, законы, которым должны подчиняться все без исключения.
- И какие же методы воспитания вы считаете наилучшими? - спросил я.
- Железная требовательность. Суровость! Вот что нам нужно для армии.
- Гауптвахта и трибунал! - в тон ему продолжил я.
- А вы что думаете? - загорячился Колосков. - И гауптвахта, и трибунал. Уваров своими пререканиями может вывести из терпения железного человека. И тут лучшее лекарство - гауптвахта.
- И это говорите вы, человек, любящий искусство?
Колосков вдруг покраснел и растерянно заморгал возбужденными глазами. Я еще не видел его таким.
- А пререкания Уварова вы вызвали по существу искусственно. Вспомните занятия по физподготовке.
- Уговаривать я не стану, - угрюмо, но уже не так резко сказал Колосков. - И не могу. Нужно учить не словом, а делом.
- Вернее: и словом и делом, - поправил его я. - Как это странно и противоречиво: часто вы рассуждаете правильно, а делаете совсем по-другому. Сколько раз вы сажали Уварова на гауптвахту?
- Два раза.
- И все за пререкания?
- Да. А что?
- А изменился он к лучшему?
Колосков хотел что-то ответить мне, но в это время вошел дежурный и доложил:
- Товарищ лейтенант! К вам пришли.
Порог несмело переступила старушка лет шестидесяти. Она поправила на голове выгоревший на солнце клетчатый платок и поздоровалась с нами.
- К тебе я, сынок. Не откажи, - обратилась она к Колоскову.
- Слушаю, мамаша. Садитесь, - не очень приветливо указал на стул Колосков.
- Спасибо, сынок.
Старушка села и посмотрела на лейтенанта добрыми выцветшими глазами.
- Из поселка я. Коровку имею. Сено-то мне колхоз помог накосить, а теперича перевезти надо. Дай, сынок, подводу.
- Подводу? - удивленно переспросил Колосков. - Может быть, ты заблудилась, мамаша? Тут застава.
- Понимаю, застава. Павел Фомич мне посоветовал, бригадир наш. Сходи, говорит, Климовна, там не откажут.
- Мудрый у вас бригадир, - усмехнулся Колосков, с любопытством разглядывая старушку. - Сам-то почему не перевезет?
- Подводы все в разгоне. На ферме работают.
- Вот-вот. И у нас, бабушка, в разгоне. Граница, служба. Никак не могу.
Старушка встала:
- Так чего ж ты меня на стуло сажал? Что я тебе, больная какая? А теперича "не могу".
Она опять поправила платок и, еще раз неодобрительно посмотрев на Колоскова, не попрощавшись, вышла за дверь.
- Идут, как в горсобес, - словно оправдываясь, проговорил Колосков, проводив ее взглядом, и вдруг его глаза загорелись живым огоньком: - Вы хорошо рассмотрели ее лицо? Это же вылитая Арина Родионовна, няня Пушкина. У нее такой умиротворенный мудрый взгляд. Ни хитрости, ни лукавства. Только тихая, ясная мудрость. Я бы взялся ее рисовать.
- И вы не захотели помочь ей?
- Поймите, застава…
В комнату быстро вошел Нагорный.
- Товарищ Колосков!
Тот встал.
- Я приказал Смолякову перевезти сено старушке. Почему вы отказали?
Колосков недоуменно пожал плечами.
- Я не могу делать этого без вашего разрешения. Откуда мне знать, что вы приказали?
- Надо было спросить.
- Скажу прямо, - нахмурился Колосков. - По-моему, граница важнее сена, а…
- Верховых коней мы не трогаем, - перебил его Нагорный. - Кстати, вы что-либо знаете об этой старушке?
- А что я должен о ней знать? Знаю, что зовут ее, кажется, Климовна. Живет в поселке.
- И только? Мало. Так вот. Сын у нее на Памире. Такую же фуражку носит, как и вы. Но дело не только в этом. У нее двое приемных детей. И главное… с народом нужно жить дружно, товарищ Колосков, помогать ему, а народ вам во сто раз больше поможет. Прошу вас проверить, выехал ли Смоляков.
Колосков надел фуражку и молча вышел. Нагорный повернулся к окну, распахнул его и выглянул во двор.
- Товарищ капитан! Можно к вам? - послышался голос Зойки, и через минуту она была уже в комнате.
- Что скажешь, быстроглазая? - улыбнулся Нагорный, но, взглянув на расстроенное Зойкино лицо, сразу согнал улыбку и молча указал на стул.
- Про Костика я, товарищ капитан, - заговорила Зойка, смущенно поглядывая то на меня, то на Нагорного и теребя пальцами кончик голубого шарфа, накинутого на узенькие покатые плечи. - Пришел он вчера. Я спросила: "Кто тебя отпустил?" Никогда не спрашивала раньше, а тут как сердце подсказало. Никто, говорит. Сам ушел. Ну, я и обозлилась. Интересно мне, чтобы его, дурака, посадили, что ли? Взяла его за руку - и на заставу. Ничего, идет, даже не упрямится. А возле заставы я ему и говорю: "Видеть тебя больше не хочу. Слыхала про тебя, хватит. Да и какой из тебя пограничник, когда ты из-за девчонки службу готов бросить?" Высказала ему все, высказала и убежала. А он с горя-то вон что - напился. Из-за меня это, Аркадий Сергеевич. Я виновата. Не надо его под трибунал.
И Зойка во весь голос разревелась.
- Вот тебе и на!.. А я думал, ты и плакать-то не умеешь, - тепло улыбнулся Нагорный, обнял Зойку за плечи и повел к двери. - Иди-ка к Марии Петровне, к Светланке. А мы тут что-нибудь придумаем.
Всхлипывающая Зойка ушла, а мы еще долго сидели вдвоем с Нагорным и говорили о Косте, о Зойке, о человеческих характерах, которые иной раз вот так неожиданно открываются перед тобою.
И я подумал о Нагорном: какую силу воли и какое сердце нужно иметь, чтобы, переживая сильнейшую душевную драму, вот так щедро помогать людям стать лучше, чем они есть?
10
Тихим теплым вечером мы с Колосковым стояли во дворе заставы. Было слышно, как в конюшне жуют сено уставшие кони. Я думал о Косте. Передо мной как бы всплыло его наивное и добродушное лицо с зеленоватыми, под цвет весенней травы, глазами. Нет, не может быть, чтобы этот застенчивый паренек вдруг оказался неисправимым нарушителем дисциплины. Словно угадывая, о ком я думаю, Колосков сказал:
- Человек променял границу на бабий подол, и с ним столько церемоний. Не укладывается это в мою бедную извилинами башку.
- Разве человек создан для того, чтобы его сгибали? Хорошо, когда человек выпрямляется, растет.
- Это верно, - согласился Колосков.
- А вы любите свою профессию? - напрямик спросил я.
- Почему вы так спрашиваете? - удивился он. - Если бы не любил, я бы не служил здесь. Но к чему этот вопрос? Вы, наверное, из тех людей, которые создают свое собственное мнение о человеке и потом уже не принимают во внимание мнение других. Что же, вы рискуете так и остаться слепым. Извините, вы старше меня, но я вынужден вам это сказать.
Я не стал переубеждать его. Хотелось помолчать.
В темноте мелькнуло белое платье, и к нам легко подбежала молодая женщина. Это была Юля, жена Колоскова.
- Я вам помешала? - спросила она, весело здороваясь с нами. - А я только что из леса. Стемнело, стало страшно. Но каких я набрала грибков! Белых! Целое лукошко.
- Хорошо в лесу? - спросил я.
- Ой, очень! - обрадованно воскликнула Юля, словно давно уже ждала этого вопроса. - Я же сибирячка. Только мне хочется, чтобы лес был дикий-дикий. Чтобы еще никто-никто там не ходил, а я первая. Хорошо быть первой! И чтоб грибов, малины было видимо-невидимо. Правда?
И она начала с восхищением рассказывать о сибирских лесах на берегах Оби. Потом, будто вспомнив что-то, спросила:
- А вы любитель грибов?
- Жареных? Да, - улыбнулся я.
- Знаете что? Пойдемте к нам ужинать. Я на вас сердита. Столько живете и ни разу не зашли. Ленечка, что ж ты не зовешь? Пойдемте, я грибов нажарю. Со сметаной. Вкусно! - И Юля от удовольствия прищелкнула языком.
- И правда, пойдемте! - поддержал ее Колосков.
Я охотно согласился.
Колосковы жили в маленьких уютных комнатках. Обставлены обе комнаты были просто, из мебели здесь было только самое необходимое. Наиболее внушительной вещью было пианино. Рядом с ним на подставке стоял проигрыватель. Юля включила его и поставила пластинку.
- Люблю музыку, и сама петь люблю, - призналась она.
- Не только петь, но, кажется, и плясать? - сказал я, вспомнив, как иногда за стеной раздается дробный перестук женских каблучков.
- Неужели слышно? - спросила Юля. - Вот никогда не думала!
- Ты, кажется, пообещала нам жареных грибов в сметане? - напомнил Колосков. - Может, тебе помочь?