Пока таинственная бытность
моя в том доме длилась, я
его старухам полюбилась
по милости житья-бытья.В печальном лифте престарелом
мы поднимались, говоря
о том, как тяжко старым телом
терпеть погоду декабря.В том декабре и в том пространстве
душа моя отвергла зло,
и все казались мне прекрасны,
и быть иначе не могло.Любовь к любимому есть нежность
ко всем вблизи и вдалеке.
Пульсировала бесконечность
в груди, в запястье и в виске.Я шла, ущелья коридоров
меня заманивали в глубь
чужих печалей, свадеб, вздоров,
в плач кошек, в лепет детских губ.Мне – выше, мне – туда, где должен
пришелец взмыть под крайний свод,
где я была, где жил художник,
где нынче я, где он живет.Его диковинные вещи
воспитаны, как существа.
Глаголет их немое вече
о чистой тайне волшебства.Тот, кто собрал их воедино,
был не корыстен, не богат.
Возвышенная вещь родима
душе, как верный пёс иль брат.Со свалки времени былого
возвращены и спасены,
они печально и беззлобно
глядят на спешку новизны.О, для раската громового
так широко открыт раструб.
Четыре вещих граммофона
во тьме причудливо растут.Я им родня, я погибаю
от нежности, когда вхожу,
я так же шею выгибаю,
я так же голову держу.Я, как они, витиевата,
и горла обнажен проём.
Звук незапамятного вальса
сохранен в голосе моём.Не их ли зов меня окликнул
и не они ль меня влекли
очнуться в грозном и великом
недоумении любви?Как добр, кто любит, как огромен,
как зряч к значенью красоты!
Мой город, словно новый город,
мне предъявил свои черты.Смуглей великого арапа
восходит ночь. За что мне честь -
в окно увидеть два Арбата:
и тот, что был, и тот, что есть!Лиловой гроздью виснет сумрак.
Вот стул – капризник и чудак.
Художник мой портрет рисует
и смотрит остро, как чужак.Уже считая катастрофой
уют, столь полный и смешной,
ямб примеряю пятистопный
к лицу, что так любимо мной.Я знаю истину простую:
любить – вот верный путь к тому,
чтоб человечество вплотную
приблизить к сердцу и уму.Всегда быть не хитрей, чем дети,
не злей, чем дерево в саду,
благословляя жизнь на свете
заботливей, чем жизнь свою.Так я жила былой зимою.
Ночь разрасталась, как сирень,
и всё играла надо мною
печали сильная свирель.Был дом на берегу бульвара.
Не только был, но ныне есть.
Зачем твержу: я здесь бывала,
а не твержу: я ныне здесь?Ещё жива, ещё любима,
всё это мне сейчас дано,
а кажется, что это было
и кончилось давным-давно…1974
"Потом я вспомню, что была жива…"
Борису Мессереру
Потом я вспомню, что была жива,
зима была и падал снег, жара
стесняла сердце, влюблена была -
в кого? во что?
Был дом на Поварской
(теперь зовут иначе)… День-деньской,
ночь напролёт я влюблена была -
в кого? во что?
В тот дом на Поварской,
в пространство, что зовётся мастерской
художника.
Художника дела
влекли наружу, в стужу. Я ждала
его шагов. Смеркался день в окне.
Потом я вспомню, что казался мне
труд ожиданья целью бытия,
но и тогда соотносила я
насущность чудной нежности – с тоской
грядущего… А дом на Поварской -
с немыслимым и неизбежным днём,
когда я буду вспоминать о нём…1974
Приметы мастерской
Борису Мессереру
О гость грядущий, гость любезный!
Под этой крышей поднебесной,
которая одной лишь бездной
всевышней мглы превзойдена,
там, где четыре граммофона
взирают на тебя с амвона,
пируй и пей за время оно,
за граммофоны, за меня!В какой немыслимой отлучке
я ныне пребываю, – лучше
не думать! Ломаной полушки
жаль на помин души моей,
коль не смогу твой пир обильный
потешить шуткой замогильной
и, как всеведущий Вергилий,
тебя не встречу у дверей.Войди же в дом неимоверный,
где быт – в соседях со вселенной,
где вечности озноб мгновенный
был ведом людям и вещам
и всплеск серебряных сердечек
о сквозняке пространств нездешних
гостей, когда-то здесь сидевших,
таинственно оповещал.У ног, взошедших на Голгофу,
доверься моему глаголу
и, возведя себя на гору
поверх шестого этажа,
благослови любую малость,
почти предметов небывалость,
не смей, чтобы тебя боялась
шарманки детская душа.Сверкнёт ли в окнах луч закатный,
всплакнёт ли ящик музыкальный
иль призрак севера печальный
вдруг вздыбит желтизну седин -
пусть реет над юдолью скушной
дом, как заблудший шар воздушный,
чтоб ты, о гость мой простодушный,
чужбину неба посетил…1976
"Когда жалела я Бориса…"
Борису Мессереру
Когда жалела я Бориса,
а он меня в больницу вёз,
стихотворение "Больница"
в глазах стояло вместо слёз.И думалось: уж коль поэта
мы сами отпустили в смерть
и как-то вытерпели это, -
всё остальное можно снесть.И от минуты многотрудной
как бы рассудок ни устал, -
ему одной достанет чудной
строки про перстень и футляр.Так ею любовалась память,
как будто это мой алмаз,
готовый в чёрный бархат прянуть,
с меня востребуют сейчас.Не тут-то было! Лишь от улиц
меня отъединил забор,
жизнь удивлённая очнулась,
воззрилась на больничный двор.Двор ей понравился. Не меньше
ей нравились кровать, и суп,
столь вкусный, и больных насмешки
над тем, как бледен он и скуп.Опробовав свою сохранность,
жизнь стала складывать слова
о том, что во дворе – о радость! -
два возлежат чугунных льва.Львы одичавшие – привыкли,
что кто-то к ним щекою льнёт.
Податливые их загривки
клялись в ответном чувстве львов.За все черты, чуть-чуть иные,
чем принято, за не вполне
разумный вид – врачи, больные -
все были ласковы ко мне.Профессор, коей все боялись,
войдёт со свитой, скажет: "Ну-с,
как ваши львы?" – и все смеялись,
что я боюсь и не смеюсь.Все люди мне казались правы,
я вникла в судьбы, в имена,
и стук ужасной их забавы
в саду – не раздражал меня.Я видела упадок плоти
и грубо повреждённый дух,
но помышляла о субботе,
когда родные к ним придут.Пакеты с вредоносно-сильной
едой, объятья на скамье -
весь этот праздник некрасивый
был близок и понятен мне.Как будто ничего вселенной
не обещала, не должна -
в алмазик бытия бесценный
вцепилась жадная душа.Всё ярче над небесным краем
двух зорь единый пламень рос.
– Неужто всё ещё играет
со львами? – слышался вопрос.Как напоследок жизнь играла,
смотрел суровый окуляр.
Но это не опровергало
строки про перстень и футляр.Июнь 1984
Ленинград
Изгнание Ёлки
Борису Мессереру