Содержание:
ДАВИД САМОЙЛОВ - ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ - Том первый 1
О времени слышнее весть 1
Ближние страны - (1938-1958) 4
Второй перевал - (1958-1963) 7
Дни - (1963-1979) 10
Волна и камень - (1970-1974) 14
Весть - (1974-1978) 18
Залив - (1978-1981) 20
Голоса за холмами - (1981-1985) 26
Горсть - (1985-1987) 33
ДАВИД САМОЙЛОВ
ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Том первый
О времени слышнее весть
У Давида Самойлова между стихами, которыми он начинал, которые первыми напечатал и теми, вслед которым пришла известность,- немалый срок.
Начинал в ИФЛИ вместе с поколением, молодым, талантливым и еще не знавшим, что оно - военное:
Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет - одни деревья.
("Перебирая наши даты...")
Послевоенные судьбы тех, что вернулись, складывались различно. Выход их первых книжек растянулся на полтора десятилетия. Промежутки между ними, как паузы,- молчание ушедших.
Самойлов не торопился. Не торопил себя, чтобы себе не изменить. Попробовал голос и замолчал, ушел в перевод. Вот почему запоздала первая книга 1958 года. Запоздала, чтобы появиться вовремя, в свой срок.
Растет известность. Не быстро, как не быстро за "Ближними странами" следуют сборники: "Второй перевал" в 1963-ем, спустя еще семь лет - "Дни".
Уже есть свой читатель, есть имя, но не такое, которое, как молва, бежит впереди стихов. Резонанс имени - критерий успеха в годы "поэтического бума". Меняется тогда форма вопроса о новой книге: вместо "вы читали?" - "вы достали?"
Самойлова не достают, его читают. Я помню, как первое небольшое избранное - "Равноденствие" (1971), мгновенно исчезнувшее с московских прилавков, и год спустя можно было вдруг заметить в стопке поэтических книг за пределами столицы. Последующие сборники, однако, и на нестоличных прилавках попадались редко - как случайность и удача: "Волна и камень", "Весть"...
Названия для книг выбирают по-разному. Один автор спешит объявить, что читатель вправе ожидать, и выносит на обложку краткий тезис, понятный без дальнейших объяснений. Другой в качестве тезиса - к поэтическому сборнику - возьмет название одного из вошедших в него стихотворений. Третий...
Почему Самойлов называет свою книгу - "Весть"? Весть от кого или о чем?
Начинаешь читать стихи и помнишь об этом пока что непонятном, неразгаданном названии. И думаешь, что автор наверняка рассчитал так, чтобы оно не забылось, не ушло, отложившись в памяти. И в первом же стихотворении (или небольшой поэме?) "Снегопад" наталкиваешься на строку: "Но зрелости слышнее весть..."
Разгадка? С одной стороны, как будто бы да: ведь в поэме - взгляд в собственную или похожую на свою молодость. И завершается она признанием в том, что если лета и не клонят к суровой прозе, то заставляют внимательнее вслушиваться в ее уроки:
Учусь писать у русской прозы,
Влюблен в ее просторный слог,
Чтобы потом, как речь сквозь слезы,
Я сам в стихи пробиться мог.
Но, с другой стороны,- весть о зрелости слышится в поэме не лирическому герою, а героине, и нужно ли в этих словах немедленно различать автобиографический смысл? Тем более, что в стихах Д. Самойлова эта весть прозвучала давно и внятно. А тут еще во втором стихотворении книги, то ли помогая понять название, то ли еще более запутывая, вновь повторяется, окончательно убеждая в неслучайности своего появления, то же слово:
И смутный мой рассказ,
И весть о нас двоих...
Это уже совсем о другом!
Теперь думаешь, насколько это вообще в манере Д. Самойлова не настаивать на своей мысли, не подкреплять ее бьющим в глаза тезисом, а подать незаметной, невыделенной строкой, где ее легко пропустить, невнимательно пробегая глазами. Автор как будто не опасается быть непонятым из-за невнимания, то ли рассчитывая на внимательного читателя, то ли полагая, что стихи сами скажут за себя без формулировок и тезисов. Даже без окончательно разгаданного названия.
Однако, пусть и без окончательной разгадки, тема сборника возникла, и мы не ошибемся, ожидая услышать в нем лирическую весть, постоянную в поэзии Самойлова, весть, которой настойчиво сопутствует мысль об уходящем времени, чреватая почти навязчивыми воспоминаниями.
В "Вести", как и в других книгах Самойлова, много стихов, написанных по памяти. И по собственной, биографической памяти, по памяти литературной и исторической. Их нельзя делить, как нельзя делить опыт поэта на пережитое и прочитанное, потому что культура и история для него в равной мере пережитое, свое. Будь о лирический герой военного "Снегопада", или Дон Жуан, или Дельвиг или Арап Петра Великого... Я бы даже сказал, что только окончательно отступая в прошлое, делаясь необратимыми, события становятся для Самойлова поэтическим поводом. А приобретают значение, "как только станут в стих".
Если и можно как-то делить стихи Самойлова, то не по сюжетному признаку: написанные на темы личные или историко-литературные, а по отношению ко времени: стихи, продиктованные воспоминанием и рожденные настоящим моментом, подтолкнувшим мысль, ощущение. Эти сиюминутные стихи - по большей части беглые наброски, фрагменты, где мелькает обрывок неопределившейся интонации, проговаривается сомнение, мысль... Кстати, часто сомнение в возможностях самой поэзии, тютчевское сомнение в том, можно ли понять и быть понятым с помощью слова:
Вдруг странный стих во мне родится,
Я не могу его поймать.
Какие-то слова и лица.
И время тает или длится.
Нет! Невозможно научиться
Себя и ближних понимать!
("Вдруг странный стих во мне родится...")
Странно слышать сомнение в поэтическом слове, признание в затрудненности поэтической речи от поэта, который открывает сборник "Снегопадом", где властвует столь для Самойлова характерная свободно льющаяся интонация. Я не поручусь за точность термина "поэма" по отношению к целому ряду его стихотворных произведений, но, как только в стихи Самойлова входит воспоминание, пропадает сомнение в слове, возникает влекущая, требующая пространства интонация. Она именно требует пространства, чтобы читатель мог вслушаться в легкую поступь русских ямбов во всем разнообразии меняющегося способа рифмовки и получить впечатление строгого и сложного поэтического порядка, который то создается, то разрушается с предусмотренной небрежностью. Внося постоянные поправки в классическую форму, автор напоминает о свободном и дружеском своем отношении с традицией.
О своем праве принадлежать ей, войти в нее и о никогда его не покидающем чувстве дистанции между великим и современным. Так в самой интонации родится ирония.
Но виднее всего поэт в выборе слова. Давно уже Самойловым сказано: "И ветер необыкновенней, //Когда он ветер, а не ветр". Встречая у него же такую строку - "И парного тумана душистое млеко...",- невольно думаешь, не есть ли те давние слова о ветре предупреждение самому себе против излишней поэтичности. От него же, однако, слышишь и другое:
Поэзия пусть отстает
От просторечья -
И не на день, и не на год -
На полстолетья.
("Поэзия пусть отстает...")
И, невзирая на эти предупреждения, Самойлов пользуется и разговорным и высоким поэтическим словом. Не только пользуется, но ставит рядом. Вот почти мальчик, но уже фронтовик, оказавшийся в отпуске, объясняется в любви случайно встреченной женщине, и поэт говорит: "Его несло. Она внимала..." Есть ли расчет на комически снижающий, пародийный эффект от сближения этих далеких слов?
Естественно предположить, что в такого рода странном сближении пострадает поэтическое слово, в него ударит пародийный разряд, сбивая ложную красивость. Но ложной красивости нет, поэтому нет и ожидаемого снижения. Если и родится разряд, то не пародийный, а иронический, ударяющий в просторечное слово и в героя, к которому относится. Когда у Самойлова жизненная проза сталкивается с поэзией, то побеждает поэзия, но не отстраняя от себя обыденного, а вовлекая его в свою орбиту.
Особенно заманчиво проследить, наметить путь от первоначального впечатления, ставшего поводом, к сложившемуся образу, за которым развертывается повествование. У Д. Самойлова в цикле стихов "Пярнуские элегии" об эстонском городе Пярну, где живет поэт, есть маленький фрагмент:
И жалко всех и вся. И жалко
Закушенного полушалка,
Когда одна, вдоль дюн, бегом -
Душа - несчастная гречанка...
А перед ней взлетает чайка.
И больше никого кругом.
("И жалко всех и вся. И жалко...")