В ресторан "Тройка" Ольшер попал где-то в начале восьмого, когда уже зажглись огни и зал наполнился гостями. За столиками сидели старые знакомые гауптштурмфюрера - так ему показалось на первый взгляд, вокруг были те же унылые лица и те же пустые глаза, что встречал он в последние годы войны на улицах Берлина. Мало что изменилось в облике эмигрантов, если не считать седины и морщин, так решительно и беспощадно напоминавших о времени. Быстро бегущем времени. Все стареют, и он, Ольшер, тоже. Неприятное напоминание. Но что поделаешь!
Личных знакомых капитан не нашел в зале, правда, у окна мелькнула физиономия Паремского, одного из активистов белогвардейского союза, однако ручаться, что это именно он, Ольшер не мог. "Не затерялся Владимир Дмитриевич, - только подумал капитан. - Живуч и удачлив, как всегда". Мысль была короткой, не задержала Ольшера, хотя и оставила крошечную занозу в сердце - он теперь завидовал всем, кто легко перешагнул грань старого и нового. Ольшер споткнулся на ней и теперь с трудом выкарабкивался наверх.
Он шел по залу, предупредительно огибая столики и чуть склоняясь каждый раз, когда замечал на себе чей-нибудь внимательный взгляд. И получалось это у него пластично, как на сцене, и доставляло самому Ольшеру удовольствие - он еще в форме, еще свеж и бодр, он еще в строю, хотя ему и перевалило уже за пятьдесят. Путешествия сквозь лес столиков при всей занятости Ольшера собственной игрой не отвлекало его от главной цели. Он искал: торопливо выхватывал из массы то одно, то другое лицо, выхватывал, разглядывал и отбрасывал. Отбрасывал потому, что это были не те лица, которые нужны. Ему нужен лишь Галицын, старый, непохожий на русского русский князь. Бритое лицо под копной седых волос, синевато-белое, худое и морщинистое. Таким обрисовал Галицына Ганс Майер и добавил при этом: "Князь уже не тот. Нет, в общем, князя…"
Пусть нет князя. В конце концов Ольшера не интересует титул Галицына. Он хочет видеть "профессора" спецдела "Ораниенбурга", подручного Отто Скорцени. Ему нужен бывший князь и бывший профессор, а это должно сохраниться - прошлого не вычеркнешь.
Столик, где, по описанию Майера, обычно сидел Галицын, - пустовал. Второй столик от угла. Значит, князь еще не явился. Надо немедленно занять место, предупредить попытку захвата позиции со стороны набегавших волнами эмигрантов. Ольшер сел и, не глядя в карточку, позвал официанта. Только крепость из тарелок и бутылок способна отразить натиск претендентов на свободное место, так рассудил капитан и заказал две стопки коньяка, бутылку минеральной воды, салат из свежих овощей и русскую солянку. Здесь все было русское, начиная от кухни и кончая обоями. Ресторан не случайно назывался "Тройкой" - оркестр исполнял старинные русские и цыганские романсы, песенки Лещенко и Вертинского. Правда, песенки эти оставлялись на конец программы, когда зал пустел и задерживалась лишь избранная публика, сохранявшая эмигрантские традиции двадцатых годов. Избранные умели слушать русские романсы со слезами на глазах и потом бросать в оркестр небрежным купеческим жестом немецкие марки. Марки, полученные в виде пособия от американских и английских разведывательных служб.
"Когда-то они получали эти марки от меня, - с брезгливостью подумал Ольшер. - Теперь нам выдают их из общей кассы…"
Галицына долго не было. Уже схлынула случайная публика, - столики пустели так же быстро, как и заполнялись до этого, лишь полукольцо у эстрады оставалось плотным. Там сидели завсегдатаи - кондовые эмигранты, самая деловая и самая состоятельная часть белогвардейского союза. "Как все знакомо, - усмехнулся Ольшер, - как верны себе люди. Они не замечают, что время идет. В 1938 году в Берлине было так же, как и сегодня во Франкфурте, только тогда они вели себя скромнее".
Зазвенела гитара, и низкий, берущий за душу голос, пропел, нет, проговорил почти шепотом, оттеняя каждый звук тоской:
Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить…
Полукольцо стихло в каком-то скорбном молчании, головы склонились, будто песня придавила их, легла непомерной тяжестью.
Появился Галицын. Именно в эту минуту появился. Ждал, кажется, за дверью и вошел, едва только зазвенела гитара. Замер на пороге и стал слушать…
Да, он был стар, ужасно стар с виду. Невольная растерянность и даже жалость пришла к Ольшеру. Князя нет в самом деле. Есть тень его, жалкая тень. Может быть, не следовало ждать Галицына, сооружать эту крепость из тарелок и бутылок!
Галицын подошел к столу и недоуменно уставился на сервировку - она показалась ему неожиданной и необъяснимой.
- Извините! - сказал он. - Я ошибся, кажется…
- Нет, - торопливо возразил Ольшер. - Это я должен извиниться. Прошу разделить со мной скромный ужин за вашим столом, князь!
Галицын поднял глаза: если человек называет его князем, то знает, с кем говорит.
- Иохим Шефер, если изволите, - назвал свою новую фамилию Галицын. - Иохим Шефер, частный адвокат…
Ольшер усмехнулся понимающе и показал на стул.
- Для федеральной полиции Иохим Шефер, для меня князь Галицын. Прошу, ваша светлость!
Галицын не страдал недугом тщеславия и не оценил поэтому эпитеты в свой адрес, как проявление лести. Он давно порвал с прошлым, давно перестал кичиться своим происхождением, и только тоска по утраченному связывала князя с эмигрантской средой. С годами тоска росла, заполняла Галицына, требовала выхода. Вот он и наведывался в "Тройку" или "Дон" и слушал цыганские романсы, говорил по-русски - отводил душу. О России, новой России, не думал. Не мог думать, слишком велика была пропасть, отделявшая его от Родины. Пропасть эту расширял всю жизнь Галицын - своей ненавистью, своей тайной и явной борьбой расширял, и теперь ему страшно было глянуть на дно.
- Кто вы? - спросил князь и всмотрелся в лицо незнакомца. Опровергать услышанное только что не стал, не попытался и объяснять, почему он Иохим Шефер.
- Прежде садитесь, князь! - повторил Ольшер и пододвинул стул. - Мы знакомы… Хорошо знакомы. К тому же, я не менял фамилии. Не успел, да и не потребовалось, честно говоря. Пять лет лагеря по приговору трибунала…
- Пять лет?! - все еще не зная с кем говорит, произнес сочувственно Галицын. - Целых пять…
- Ну, не все пять, конечно, дело пересмотрели, но поглядеть на мир через колючую проволочку пришлось. Она не была к тому же такой густой и высокой, как в Заксенхаузене…
При упоминании Заксенхаузена Галицын вздрогнул и, кажется, попытался даже подняться со стула, на который только что сел. Но взгляд Ольшера, требовательный и предупреждающий, заставил князя отказаться от своего намерения. Серые искорки за золотыми ободками очков показались Галицыну знакомыми. Однако он все же не узнал капитана, поэтому сказал недоуменно:
- Я не сидел в Заксенхаузене.
- Боже упаси! - воскликнул Ольшер, и получилось это у него удивительно искренне. - Я имел в виду вашу работу в Ораниенбурге, в специальной школе особого назначения.
- Вы - Ольшер! - вспомнил наконец князь. - Гауптштурмфюрер Ольшер из Главного управления СС. Кто бы мог подумать!.. Не жалуюсь на зрение, но вас узнать почти невозможно…
- Будем считать, что это к лучшему… Хотя, честно говоря, меняться в нашем возрасте не так уж приятно… Рюмочку, князь! За встречу!.. - Ольшер пододвинул коньяк к Галицыну. - За приятную встречу!
Они выпили, не морщась и не изображая особенного удовольствия. Просто выпили и этим утвердили сказанное капитаном. Галицын положил в рот ломтик лимона, высосал его, так же не морщась, потом сказал:
- Будем считать, что встреча приятная, хотя и не случайная… Вы ждали меня?
- Да.
- Тогда вопросов больше не будет. Я слушаю…
- Еще коньяку?
- Пожалуй. И что-нибудь на закуску. Лучше не острое. Я уже избегаю резких контрастов…
- Понимаю…
Ольшер позвал официанта и заказал холодное мясо, сардины, сыр, салат…
- Разговор будет долгим, - понял Галицын.
- Во всяком случае, не скучным, - уклончиво ответил Ольшер, когда официант ушел. - Я знаю, вы не любитель пресных блюд и пользуетесь ими лишь в силу некоторых обстоятельств и… возраста. Но забудем о возрасте.
- Я знаю о вас меньше, - заметил князь.
- Что ж, мы только начинаем путь… Итак, первое. Осенью 1943 года на втором километре Берлинер ринга у поворота на Потсдам был убит туркестанец… Курсант из Фриденталя… Ваш курсант. Вы еще обратили внимание на его странное поведение перед отправкой на аэродром…
- Саид Исламбек, - уточнил Галицын.
Ольшер удивленно и даже испуганно поднял брови.
- Вы помните его?
После рюмки коньяка князь обрел силы для шутки: обычно он не шутил и редко кто видел его улыбающимся. Чаще всего Галицын бывал хмурым и грубым.
- Для случайных имен моя кладовая не приспособлена. - Он тронул пальцем свой высокий бледный лоб, пересеченный двумя глубокими морщинами. - Напомнили недавно…
Брови Ольшера поднялись еще выше: теперь он не только удивлялся, к нему пришла растерянность - кто-то второй ворошит историю с пакетом, кому-то нужен унтерштурмфюрер, его, Ольшера, унтерштурмфюрер.
- Кто? - кинул он вопрос Галицыну. Кинул так поспешно, что выдал себя, свое беспокойство.
- Эти! - скривил рот Галицын, намекая на эмигрантов, что сидели у эстрады и пили, как хмельное вино, слова цыганской песни. - Они все помнят и все знают. Они работают лучше нас, господин гауптштурмфюрер.