Больше фамилия начальника "Тюркостштелле" не упоминалась. Донесений от резидента "Сикрет интеллидженс сервис" было несколько. Последнее поступило в начале 1942 года. Потом Чокаев смолк. Он был убран своими сообщниками по борьбе за установление нового порядка на Востоке - нацистского порядка. Смолк Чокаев, и докладывать о начальнике "Тюркостштелле" стало некому. Правда, игра в двойника Саида Исламбека не прошла мимо английской разведки, но агенты секретной службы не догадались, что это имеет какое-то отношение к "Сикрет интеллидженс сервис". "26-й" не был известен британскому бюро в Европе - он просто не существовал для него, а то, что в объявлении Исламбек именовался английским шпионом, только настораживало агентов бюро. Ольшер открыл для Корпса и его шефов "26-го" - Саида Исламбека. Он связал "двадцать шестого" с Мустафой Чокаевым, а Чокаев являлся резидентом "Сикрет интеллидженс сервис" - в этом уж Ольшера переубедить нельзя, начальник "Тюркостштелле" лично вербовал Чокаева в Париже, а до этого Дитрих ознакомил его с досье лидера тюркских эмигрантов: в досье точно сказано, что Чокаев служит английской разведке с 1918 года. Иначе говоря, Ольшер лучше осведомлен о резиденте британской секретной службы, чем сами англичане, и возражать ему бессмысленно…
Две недели Лондон уточнял, выяснял, проверял и, наконец, передал на континент ответ - никакого пакета не поступало, хотя такой пакет весьма интересует "Сикрет интеллидженс сервис". Появись он, Лондон уплатил бы не только свободой Ольшера, но и фунтами стерлингов, щедрыми фунтами.
Не значился нигде и агент по кличке "Исламбек" или другой, связанный с Мустафой Чокаевым. Видимо, Чокаев завербовал его перед самой смертью и сообщить не успел. Не упоминалась нигде и Надие Аминова - переводчица капитана Ольшера…
Вторая встреча Корпса с интернированным начальником "Тюркостштелле" протекала уже в более скучной обстановке. Майор смотрел на Ольшера с недоверием, а в конце беседы - с сожалением. Возможно, Ольшер в самом деле направил секретные документы на "Запад" - слишком убежденно и горячо говорит он, слишком подробны его сведения о содержании пакета, но цель не достигнута, и этим все сказано, все безутешное и горькое.
Эсэсовец сидел на скамье, голой, выкрашенной в противно-серый, безнадежно пустой цвет, и тер виски.
- Я ни на минуту не сомневался, - говорил он уже потерявшим уверенность голосом. - Ни на минуту…
Что мог ответить Корпс? Согласиться с пленным. Кивнуть сочувственно: да, бывает. И только… И все же Корпс ответил:
- А если… если он не взял… Не сумел отнять пакет у того, второго…
Неожиданное сомнение. Оно на какую-то долю секунды поразило Ольшера, заставило почувствовать обреченность. Но он тотчас вырвался из этого неприятного состояния, и не потому, что оно было страшным, напоминало о безнадежности, а потому, что гауптштурмфюрер не поверил Корпсу. Самой возможности не поверил.
- Вы не знаете этого человека… Он все мог. И все может. - Ольшер перенес Исламбека в настоящее.
- Разве Исламбек жив? - удивился Корпс.
Новое сомнение! Откуда взял его этот розоволицый майор? Откуда вообще он берет сомнения? Или напичкан ими, словно бочка сельдью. Да, да, бочка. Майор очень похож на исландские бочонки с сельдью. Крашеные бочонки.
- Вы ничего не знаете об Исламбеке? - с недоверием посмотрел на Корпса гауптштурмфюрер. - Ничего?
- Ничего… Однако он не дошел до нас. Не смог. Или не захотел…
Снова сомнение.
- Черт знает что! - вспылил Ольшер. Он уже не мог не злиться, хотя раздражение и мешало этой сдержанной беседе. - Не смог, могу еще поверить: человек падает, такова судьба всего живого в нашем мире. Но он не из тех, кто падает первым. Он падает последним! Вы поняли меня, господин майор?
- Пытаюсь…
- Так вот, он мог упасть лишь последним… Вслед за мной. - Ольшер бросил оценивающий взгляд на розовощекого, пышущего здоровьем Корпса. - И даже вслед за вами… Иначе говоря, в это я могу поверить. Но не захотел - исключается! Он действовал не ради меня и даже не ради вас, заметьте. Ради себя! А другой дороги у него не было…
Корпс не умел существовать без сомнений, это противоречило его сущности. Он сказал:
- Отчего же не было?
- А?! - отшатнулся от майора Ольшер. Как он сам не подумал о другой дороге. Главное, почему не подумал, ведь было столько времени для этого. Или не мог - слишком верил в начертанное Дитрихом, верил Исламбеку с его таинственным и таким заманчивым вторым километром Берлинер ринга. Верил англичанам, именно англичанам, и ничего другого в голову не приходило, абсолютно ничего. Ломая все внутри - привычное, ставшее обязательным и даже необходимым, Ольшер со стоном признался. Корпсу признался, а может, самому себе: - Была другая дорога…
- Несколько, - помог гауптштурмфюреру Корпс. И опять внес сомнение.
- Нет! - отбросил сомнения Ольшер. - Две! Всего лишь две. И вы знаете вторую…
Под золотой оправой ольшеровских очков родилось незнакомое Корпсу, но привычное для тех, кто видел гауптштурмфюрера прежде, - тепло удовлетворения, даже надежды. Оно всегда было едва уловимым и походило на отзвук умиления. Корпс понял это, как порог истерики - ему почудились слезы на ресницах капитана. Да, положение эсэсовца трагическое!
- Дановен!
- Что? - не разобрал майор слова, произнесенные почти шепотом.
- Уильям Джозеф Дановен, - повторил Ольшер теперь уже четко. - Мне нужен генерал-майор Дановен.
Откуда эсэсовец узнал имя начальника Управления стратегических служб США? Впрочем, это не так уж удивительно - немцы могли знать своих противников. Корпс допускал подобную осведомленность. Но требовать к себе "бога разведки" - предел наивности и даже наглости. Конечно, эсэсовец потерял чувство реальности. Бедняга просто жалок!
- Вы забыли, господин Ольшер, что я английский офицер, - заметил Корпс и встал, чтобы дать понять собеседнику о своем намерении уйти.
- Нет, нет! - схватил его за локоть Ольшер. - Я ничего не забыл. Умоляю вас, останьтесь! Вы один лишь можете помочь мне…
Корпс брезгливо отстранился от эсэсовца. Ольшер заметил жест, заметил выражение лица майора, и ему стало не по себе. От него отшатывались, как от чумы!
- Простите! - сказал он упавшим голосом и убрал руку, которая только что цепко держала локоть майора. - Я действительно забыл… Простите!..
Жалость, одну лишь жалость к обреченному унес с собой Корпс из лагеря. И еще нелепые, уже не нужны никому слова гауптштурмфюрера:
- А я шел к вам… Все было предназначено для вас. Ключи от завтрашнего дня…
2
Поезд Берлин - Вена пересек бывшую чешскую границу поздно вечером, часов в одиннадцать. Последний немецкой станцией был Дрезден.
Во время небольшой остановки к третьему вагону подошел эсэсовский офицер без багажа, в руке он держал лишь иллюстрированный журнал, и показал проводнику проездные документы. Озябший на холодном и сыром весеннем ветре проводник скучно глянул на штамп военного коменданта и кивнул офицеру - поднимайтесь! Лицо эсэсовца не заинтересовало железнодорожника и даже не удивило, хотя он мог поразиться слишком смуглому тону кожи и слишком необычному разрезу глаз унтерштурмфюрера. Не поразился, видимо, потому, что все, почти все пассажиры его вагона были смуглы и имели такой же разрез глаз, кроме нескольких берлинцев, тоже офицеров, и одной дамы. Еще один смуглый не нарушит общей картины.
Эсэсовец поднялся на ступеньки, и поезд тотчас тронулся.
В тамбуре унтерштурмфюрер долго разглядывал что-то через стекло двери.
- Вас проводить в купе? - спросил проводник.
- Нет, - ответил офицер. - Я скоро сойду…
Проводник кивнул и прошел к себе в дежурку.
Еще минуту, а может и больше, проторчал в тамбуре унтерштурмфюрер, наверное, больше, потому что уже миновали маскированные огни Дрездена, утонул сбоку глазок семафора и поезд набрал скорость, когда офицер осторожно отворил дверь и шагнул в проход. Проход был пуст - все, кто спускался на перрон Дрездена, а таких оказалось немного, вернулись в свои купе и закрылись, наступило время сна. Естественное время сна. Но вагон не спал. Во всяком случае, большая половина его гудела голосами, приглушенными ледериновой обивкой дверей и драпировкой окон. Гудела возбужденно и даже хмельно.
Унтерштурмфюрер проследовал вдоль прохода, задерживая шаг у каждого купе и вслушиваясь. Двери пропускали сквозь себя то сонную тишину, то легкий говорок, то смех, то громкий выкрик: кто спал, кто таинственно переговаривался, кто спорил, а кто веселился. Вагон собрал совсем разных людей и по характеру, и по возрасту, и по положению, и они, укрывшись в купе, раскрывали себя. Раскрывали себя, как допустимо это в военное время, в дороге, ночью. Они были пьяны, почти все. И те, кто спал, и те, кто, приглушив голоса, разговаривал. Ну, а там, где раздавались выкрики и смех, попойка продолжалась.
Смех! Унтерштурмфюрера привлек именно смех. Не просто смех. Смеялась женщина - низкий, грудной, чуть возбужденный голос. Знакомый голос. Женщина смеялась заливисто, веселости в смехе, правда, не было - так смеются взволнованные люди, их беспокоит чье-то внимание, слишком откровенное и настойчивое, или тревожит близкая опасность, или наконец, необходимость скрывать тайну, свое истинное настроение. Иногда так смеются перед слезами.
Унтерштурмфюреру показалось, что причина взволнованности - внимание. Женщина в компании мужчин. И они хмельны. Хмельны и поэтому хотят быть смелыми. Звякают стаканы под горлышками бутылок - неуверенные руки никак не могут удержать стекло на весу. Вино, должно быть, проливается, и женщина пугливо вскрикивает:
- Ай! Ай! Мое платье…
Вскрикивает и смеется. А ее утешает хрипловатый голос: