Капитан поморщился. Вся эта канитель ему не нравилась. Медицина, оказывается, не способна быстро решать задачи, которые перед ней ставят. Сколько времени ведутся в лагерях опыты по выработке эффективных сывороток против тяжелых инфекционных заболеваний, и ничего в сущности не достигнуто. Десятки тысяч заключенных подверглись экспериментам, больше половины из них отправлено на тот свет, а конца затеи не видно.
- Баумкеттер явно перестарался, - проворчал капитан.
- Не рассчитал заряд? - догадался больной.
- Не то чтобы не рассчитал… Побоялся, как бы смерть не оказалась слишком короткой и воскрешение не произошло в Заксенхаузене. Дозу следовало уменьшить…
- Теперь все в прошлом, - облегченно вздохнул больной.
- Да, кажется…
Осторожно, словно боясь что-либо задеть, Ольшер опустился на табурет около койки и положил ладонь на руку больного. Почувствовал ее тепло, едва уловимое, но все же тепло: жизнь билась в этом много раз поверженном человеке и даже давала о себе знать этим, пока робким, проявлением тепла.
- Хватит ли сил? - вслух подумал капитан. - Не преувеличиваем ли мы свои возможности. Пока мы здесь, в этой лесной тишине, наши шаги произвольны. Мы имеем право остановиться и даже отдохнуть. Но за порогом палаты такой возможности уже не будет… Война навязала страшный темп и страшное напряжение. Кто падает, того затаптывают…
- Убивают, - так же подумал вслух больной. Он вспомнил Заксенхаузен.
- Вы это видели? - понял Ольшер.
- Да… Посчастливилось.
- Если видели, значит, понимаете - упасть нельзя. Там, за этими стенами, упавший уже не встанет.
Все эти обобщенные рассуждения понадобились Ольшеру только для того, чтобы дать больному практический совет:
- Лучше подождать здесь, подождать еще немного и набраться сил!
- Позже силы могут не понадобиться.
- Ну что ж, тогда с благословением всевышнего, - вдруг вспомнил о боге и вмешал его в собственные дела Ольшер. - Аллах биз билан!
- Я неверующий.
- Мы все неверующие до поры, - заметил капитан. - Я прикажу вас одеть…
- Не стоит беспокоить персонал… Вещи находятся здесь, в шкафу.
- Тогда одевайтесь… Я подожду вас у дежурного врача.
Через двадцать минут к дежурному постучал молодой человек в поношенном костюме, настолько поношенном, что локти едва не просвечивали сквозь ткань, а обшлага брюк махрились.
- Я готов, - сказал он, пересиливая слабость.
- О, мы выглядим молодцом, - стараясь изобразить радость, выдавил из себя врач и почему-то испуганно посмотрел на гауптштурмфюрера.
Тот нахмурился.
- Да, молодцом… по нынешнему времени… Спасибо за старания.
Они вышли с молодым человеком из барака, именовавшегося почему-то клиническим корпусом № 3, хотя он был единственным на лесной поляне, и направились к машине, что стояла в тени деревьев и была почти не видна. Ольшер шел впереди, больной на шаг или два сзади. Тяжелое дыхание молодого человека было хорошо слышно капитану, и тот озабоченно морщился. Отворив дверцу, Ольшер предупредил больного.
- Тут, на сиденье, шинель, накиньте ее… В дороге переоблачитесь фундаментально.
Свет не понадобился капитану. Он не хотел, видимо, привлекать к машине внимание. Включил мотор и мягко, даже изящно вывел "оппель" из тени на дорогу, усыпанную гравием. Около ворот, вернее, у будочки вахтера, остановился, тихо просигналил, показал вышедшему из укрытия дежурному - хромому солдату в форме, но без нашивок - пропуск. Тот козырнул, отворил ворота и стал в сторонку, освобождая проезд. "Оппель" напружинился как перед стартом, фыркнул и сразу, с места, метнулся на шоссе.
Через два часа "оппель" остановился у тихой лесной сторожки уже с другой, противоположной стороны Берлина и из него вышли двое мужчин - Ольшер и молодой офицер в чине унтерштурмфюрера. Едва они сделали несколько шагов в направлении небольшого деревянного дома с застекленной террасой, как раздался лай собаки - глухой, басистый, втиснутый в стены. Потом скрипнула дверь и открылся светлый квадрат и на фоне этого розово-желтого квадрата - силуэт женщины.
- Кто? - спросила она вкрадчиво.
- Это мы, фрау Зоммер, - ответил Ольшер. - Извините за позднее вторжение.
- Ничего, ничего… Я ждала.
Ольшер взял унтерштурмфюрера под руку и помог ему подняться на крыльцо.
- Это тот самый офицер, о котором я говорил вам… Он после ранения…
- Да, да… Проходите.
Ольшер пропустил офицера вперед, в комнату, а сам задержался с хозяйкой на террасе.
- Зовите его Искандер… Я думаю это имя легко запомнить, - сказал капитан.
Женщина угодливо улыбнулась.
- О да…
6
- Вы устали, фрау Найгоф, я это понимаю и сочувствую вам, однако одна деталь заставила меня снова побеспокоить вас…
Так начался третий допрос Рут Хенкель, или, как она теперь именовалась, - баронессы Найгоф.
Она увидела на столе полковника папку, ту самую папку, которая привлекла ее внимание при первой встрече и из которой были извлечены тогда фотографии. Противная серая папка с белыми тесемками. Значит, будет знакомый разговор, будут знакомые вопросы, уже осточертевшие баронессе, главное, доставившие ей столько неприятных переживаний. Она считала, что с ними покончено, и вот теперь полковник снова возвращается к пройденному.
- Какая деталь? - спросила Найгоф, усаживаясь поудобнее и закидывая ногу за ногу: ей надо было показать свое равнодушие ко всему, что делается в этом кабинете. Она здесь гость, случайный человек, в силу нелепостей, существующих в Восточном секторе, оказавшийся на положении допрашиваемого и благодаря своему благородству и воспитанности терпеливо переносящий насилие. Но она остается баронессой и женщиной, и этого никто у нее отнять не может. Даже строгий полковник, вызывающий ее на скучные и нелепые допросы. Кстати, каков он, этот седой контрразведчик. Первый раз она не придала никакого значения его внешности, только оценила характер. Сейчас потребовалось более полное исследование.
Лицо! Что в нем? Ну, конечно, разве могла бы она заинтересоваться таким лицом, прогуливаясь по Шонгаузераллей. И не потому, что оно лишено привлекательности. Черты приятны, во всяком случае, правильны. Раздвоенный подбородок, значит, упорство, твердость. Но не то упорство, которое ведет к великим целям. Это - служение долгу. А долг - уже миссия для подчиненных, для исполнителей. Глаза спокойные - проявление того же качества. У Каюмхана, например, в глазах была жадность и лицемерие - великолепные данные для взлета. Пусть временного, но взлета. К тому же Каюмхан красив, его можно было показывать, представлять и даже возносить, как образец благородства. Перед массой, конечно, перед теми, кто служит идеям и долгу. Перед полковниками в настоящем и простыми парнями с Шонгаузераллей в прошлом…
Все это прочел полковник в глазах Рут, все принял, не оскорбился и не испытал разочарования в самом себе. Ему хотелось улыбнуться, насмешливо, с ехидцей, но слова, что предстояло сейчас произнести не вязались с улыбкой. Поэтому он сохранил спокойную хмурость и сказал сухо и деловито:
- Нет никаких свидетельств, что ценности в сорок тысяч марок исчезли из дома президента. Не фигурировали они и на бракоразводном процессе. Не обнаружены следы драгоценностей и у ваших родственников - все награбленное в оккупированных областях осталось при вас. Имеется список украшений, находившихся у бывшего президента ТНК в 1943 году и в момент развода - списки почти идентичны. Какие же сокровища в сорок тысяч марок вы потеряли на втором километре?
Рут ожидала более неприятного вопроса, хотя этот тоже не доставил ей удовольствия. Он заставил работать воображение.
- Драгоценности, которые вы, господин полковник, условно называете ценностями в сорок тысяч марок, я никогда не надевала во время войны… На людях, я имею в виду. Лишь иногда в одиночестве, перед трюмо, разрешала себе это удовольствие. Единственное удовольствие, которого не мог меня лишить никто, даже муж…
- Чем была вызвана подобная конспирация? - не для любопытства, а ради того, чтобы заставить Найгоф подробнее рассказать обо всем, задал вопрос полковник.
- Ответ вы дали уже… - произнесла Рут обиженно. - Драгоценности привезли из Украины и Польши… Надеюсь, остальное объяснять не нужно?
- Спасибо за справку. Не совсем ясна только бескорыстность вашего мужа, не включившего столь значительную ценность в список принадлежавших ему предметов. И почему он не попытался отыскать пропажу?
- По той же самой причине. Подарки не следовало рекламировать. Вы же знаете - все поступления драгоценных камней, платины, золота и серебра с Востока и из концлагерей подлежали учету и передаче в Рейхсбанк, в так называемый патриотический фонд "Адольфа Гитлера".
Полковник сморщился, словно на него пахнуло чем-то смрадным.
- Поступления из гетто и лагерей смерти?.. Но ваши подарки, видимо, имели другой адрес.
- Безусловно, но все же это трофеи, - пояснила Рут.
- Взятые не в бою… - Полковник опять сморщился. - Насколько мне известно, национальные легионы не участвовали в боях с противником, а если бы и участвовали, то вряд ли нашли бы у убитых и пленных колье, серьги и браслеты.
Рут Найгоф рассмеялась:
- Вы не лишены остроумия, господин полковник. И все же легионеры добывали трофеи. Они привозили своему президенту даже сало… Великолепное украинское сало с чесночком! Вы когда-нибудь пробовали его, господин полковник?
Он вздрогнул от кощунственного намека.
- Я не служил в карательных батальонах…