Шел плотный, тихий, ни на минуту не стихающий осенний дождь, такой обычный для берлинских пригородов в это время года. Трава была не только мокрой, она тонула в высокой воде, не успевающей впитаться в перенасыщенную влагой землю. По обильной мокрети машина проследовала до первого ряда деревьев, наткнулась на них, осторожно обошла, углубилась в лес. Но не намного. На первой же полянке остановилась и утихла. Теперь дверца, наконец, отхлопнулась и, пригибаясь, из "оппеля" вылезли два человека.
- Долго не задерживайтесь, - прозвучал голос изнутри.
- Как управимся, - ответил вылезший первым.
- Часа достаточно?
- Вряд ли… Этот сын праха пьянеет медленно… Во всяком случае, вы сможете хорошо подремать…
- Разве уснешь?
- Попытайтесь, эффенди. В такую погоду снятся приятные сны.
- Если бы…
- Пожелайте нам удачи, эффенди!
- С вами бог…
Он не понял, что умирает. Ему показалось, будто голова упала на подушку и не может подняться. Какое-то мгновение руки боролись, слабые, непослушные руки, пытаясь избавиться от душного плена. Не хватало воздуха. Он, кажется, закричал, позвал кого-то, но звук погас, не оторвавшись от губ. Его никто не услышал. Голова все глубже и глубже погружалась в духоту, пока не застыла там, с выкатившимися в диком ужасе глазами.
Так, вдавленного в поросшую густой травой и наполненную дождем выбоину, его продержали минут пятнадцать, потом осторожно приподняли. Он не шевелился…
Машина все еще стояла на полянке, под кронами дубов. Двое вернулись, и один, шедший впереди, постучал ногтем в смотровое стекло.
- Это мы, эффенди.
Дверца отворилась, высунулась голова в высокой фуражке.
- Все в порядке?
- А разве когда-нибудь было иначе.
- Я слышал крик в чаще, не то человека, не то птицы…
- Птица, эффенди… Здесь же лес.
- Конечно, конечно… Влезайте, дождь ужасный.
- Что вы, эффенди, чудесный дождь. Он умывает мир.
- Главное, дорогу, - уточнил второй из подошедших и подтолкнул товарища в машину.
- Выстрела не было… Вообще не было никакого шума, - пояснил Фельске. - Мы с Матильдой сидели у окна и ждали возвращения квартиранта. Он же сказал уходя: "Я провожу друзей", а товарищ, смеясь, добавил: "Приготовьте ему горячего кофе, он немного пьян". Мягко сказано - пьян, ноги его едва переступали, а язык заплетался на каждом слове. Кофе, конечно, мы не стали готовить в такое время, да и желания не было услуживать унтерштурмфюреру. Терпение наше кончилось, и я ждал лишь утра, чтобы поехать в Берлин и найти там капитана. Петлю надо было разорвать.
- Томас сидел очень долго, - вставила в рассказ свое уточнение фрау Кнехель. - Я не выдержала и пошла спать, в конце концов мы тоже люди и нам полагалось отдохнуть, к тому же в шесть утра должны были привезти пиво… И что вы думаете, я встала в полшестого и вижу Томаса у окна… Боже мой…
- Ничего особенного, я тоже уснул… Не заметил, как пришел сон… - Фельске почему-то улыбнулся, вспомнив давно минувшее событие. В нем кроме трагического, видно, было и что-то смешное. - Я уснул и попал локтем в чашку с холодным кофе, попал и не заметил…
- Еще бы, до утра пялить глаза в окно, так не в кофе, а в суп попадешь и не почувствуешь… Но ты опять не то говоришь, - рассердилась фрау Матильда. - При чем тут кофе…
- Я уже не знаю, о чем надо говорить… Дай мне закурить, пожалуйста. - Ему разрешили закурить и не только разрешили - хозяйка сама зажгла спичку и поднесла ее к трубке. - Кофе действительно ни при чем… Я уснул перед утром, все надеялся, что наш унтерштурмфюрер постучит в дверь. Вначале меня сердила его беспечность - нельзя все-таки заставлять ждать. Потом стал беспокоиться: ушел пьяный, где-нибудь упал и лежит под дождем, мокнет… Пропадет человек, жаль, как ни говорите… В сущности, он не сделал нам ничего плохого, жил смирно, вел себя прилично, ну, бывали иногда друзья, выпивали - с кем это не случается. Притом, молодость. Нет, я искренне беспокоился за унтерштурмфюрера…
- Он был преступник, - вынесла приговор фрау Кнехель.
- Глупости, - отверг обвинение жены Фельске. - Такой же кролик, как и мы, и с такой же петлей на шее… Нам не успели ее затянуть, унтерштурмфюрер поторопился и переступил порог раньше времени… Обратной дороги уже нет…
На рассвете, позднем в это время года, унтерштурмфюрера обнаружил патруль, объезжавший кольцевую трассу. Солдаты сошли с мотоциклов, чтобы облегчиться, к увидели мертвого человека. Он лежал, уткнувшись лицом в выбоину, наполненную дождем, раскинув руки и стиснув пальцами мокрую жухлую траву.
Через полчаса о происшествии доложили в комендатуру, а затем в полицию и Главное управление СС, - на убитом была эсэсовская форма и документы, подтверждающие его принадлежность к ведомству Кальтенбруннера.
В управлении СС выразили недовольство тем, что труп отправлен в полицию. Какой-то гауптштурмфюрер отчитал дежурного по комендатуре за слишком высокую оперативность, назвал патрульных олухами.
- Неужели вы до сих пор не знаете, что мертвых оставляют на месте преступления, чтобы зафиксировать обстановку и снять следы. Черт знает, что такое!
Дежурный извинился и сказал, что примет замечания к сведению и исполнению.
Через какие-нибудь полчаса гауптштурмфюрер Ольшер примчался в полицию и потребовал, чтобы ему показали труп.
Убитый валялся на цементном полу, хотя по званию ему следовало лежать хотя бы на скамейке - все-таки офицер СС.
- Обыскивали? - спросил унтерштурмфюрер.
- Да, еще там, в лесу… патрульные, - ответил инспектор и подал Ольшеру удостоверение.
- Еще!
- Больше нет… Вернее, не было, - поправился инспектор. - Удостоверение передал старший по наряду.
- Я обыщу сам. - Гауптштурмфюрер опустился на колени и стал расстегивать на мертвеце китель. Делал он это с лихорадочным нетерпением, почти вырывал из петель пуговицы и отпахивал мокрые полы. - Помогите снять мундир!
Инспектор без охоты, с откровенной брезгливостью дотронулся до мертвого и сейчас же отстранил руку.
- Ну, тяните же! - прикрикнул на полицейского гауптштурмфюрер.
Вместе они раздели убитого, сняли все, вплоть до нижнего белья. Ольшер обшарил карманы, прощупал подкладку. И чем меньше оставалось непроверенных уголков в одежде, тем тревожнее и растеряннее становилось лицо гауптштурмфюрера. Отбросив мундир, он принялся за белье. Ничего не нашел. Впился глазами в мертвеца, словно хотел выпытать у него тайну.
- Дьявольщина!
- Пропало что-то? - нерешительно спросил инспектор.
- Да, то есть нет, - опомнился Ольшер. - Где обнаружили труп? Точное место!
Инспектор подал донесение патрульного офицера и стал объяснять, как лучше найти участок дороги с путевым знаком.
- Ясно, - оборвал гауптштурмфюрер. - Два километра до поворота…
- Как? - переспросил инспектор - Почему два?
Губы Ольшера искривились от досады - он не то хотел сказать инспектору, вернее, ничего не собирался говорить. Но уже было сказано, поэтому эсэсовец поправился:
- По моим подсчетам…
- А?!
Фельске все рассказал Ольшеру, все до мельчайших подробностей, даже упомянул свой локоть, попавший в чашку с кофе. Гауптштурмфюрер слушал рассеянно и только кивком головы подтверждал, что слова хозяина гаштетта до него доходят. Когда, наконец, запас сведений и предложений иссяк и Фельске смолк, Ольшер спросил:
- Кто был у него?
- Каждый раз новые люди…
- Этой ночью!
- Одного разглядел, когда он советовал приготовить крепкий кофе. Такой чернявый, похож на моего постояльца. Второй в форме?
- Эсэс?
- Нет, вермахта… А вот лицо не видел, козырек заслонял… Но вы не огорчайтесь, господин гауптштурмфюрер… Их найдут.
- С чего вы решили, что я огорчаюсь?
- Простите, мне так показалось…
Ольшер осмотрел комнату, где жил Исламбек. Долго стоял у маленького шкафа для белья, потом резко повернулся к хозяину.
- Оставьте меня одного.
- Хорошо, хорошо, господин гауптштурмфюрер… - Фельске попятился, протиснул свое рыхлое тело сквозь узкую дверь. Захлопнул створку и застыл у нее.
- Уйдите! - крикнул Ольшер, догадываясь, что хозяин собирается подсматривать в замочную скважину.
Громко шаркая туфлями, Фельске исчез.
Еще некоторое время Ольшер стоял неподвижно у шкафа и вдруг бросился к нему, отвернул дверцу и принялся шарить руками внутри. Не обыскивал, не уточнял, как бывает при проверке помещения, не перебирал встречающиеся вещи, а отбрасывал их: не то, не то! Ему нужен был только пакет. Пакет в тонкой клеенчатой обертке. И ничего больше. Пальцами, горячими, чуть вздрагивающими от напряжения, он угадал бы сразу холодную, скользкую ткань. Но она не попадалась, все - тряпки, картонки, даже стекло. А клеенки нет, лакированной клеенки пальцы не находят.
Дважды пробежал он руками по полкам шкафа и замер, прошла минута, другая, прежде чем гауптштурмфюрер отстранился от распахнутого настежь дощатого ящика и шагнул на середину комнаты. Как когда-то, в страшный для него день, и, кажется, единственный, напомнивший начальнику "Тюркостштелле" о бренности всего существующего, рука его потянулась к пистолету. Во внутреннем кармане кителя лежал подаренный ему Шелленбергом "вальтер". Зачем-то подаренный. За заслуги? Тогда гауптштурмфюрер еще ничем себя не проявил, ничего не сделал полезного.
Символическое преподношение, оно говорило не о начале, а о конце.
- Господин гауптштурмфюрер, - пропищал где-то за дверью хозяин.
Ольшер сморщился, будто его настигла зубная боль.
- Господин гауптштурмфюрер!