* * *
Они двигались, спокойно поджидая в неподвижности ее, явленность. - Которая, однако, не приходит. - Которая, однако, никогда не бывает уже пришедшей. - Из которой, однако, приходит любое грядущее. - В которой, однако, стирается всякое настоящее.
"Через что пролегает дорога?" - "Через предоставленное вами тело, ваше бегло пройденное напоследок тело".
Столкновение с присутствием. Столкнувшиеся с пространством и присутствием. Это медлительное движение, в котором она - поглощенная тем, что говорит, соскальзывающая, падающая в то, что говорит - отдается на волю рассеивающейся в ней речи, вплотную к нему, ступая за ним шаг в шаг, пока он ее приводит, схватывает, жадно по ней пробегает, сам, не дожидаясь, пока она прекратит говорить, навязывает ей безмолвие.
"Я боюсь, я вспоминаю страх". - "Ничего, доверьтесь своему страху". И они продолжали продвигаться вперед.
Как он неподвижен, тот, за кем она следует.
Как мало говорите вы, подавая напоследок знак.
"Когда я прямо перед тобой и мне хочется на тебя смотреть, с тобой разговаривать…" - "Он захватывает ее и влечет, увлекая вне присутствия". - "Когда я, не двигаясь, приближаюсь, мой шаг связан с твоим - спокойный, поспешный…" - "Она откидывается на него, удерживаясь и поддаваясь". - "Когда ты идешь впереди, прокладывая мне к себе дорогу…" - "Она скользит, приподнимаясь в ту, которой он касается". - "Когда мы расхаживаем взад-вперед по комнате и на мгновение в себя вглядываемся…" - "Она удерживается в ней, отступив вне ее, ожидая, пока то, что произошло, произойдет". - "Когда мы удаляемся друг от друга, а также и от нас самих, и тем самым сближаемся, но от нас вдалеке…" - "Это непоседливость ожидания: его заминка". - "Когда мы помним и когда забываем, соединены разлученными…" - "Это непоколебимость ожидания, зыбче любой зыбкости". - "Но когда ты говоришь "Приди", и я прихожу в это влекущее место…" - "Она падает, отдаваясь наружу, безмятежно открыв глаза". - "Когда ты оборачиваешься и подаешь мне знак…" - "Она уклоняется от всего зримого и всего незримого". - "Опрокидываясь и показываясь". - "Лицом к лицу в этой спокойной уклончивости". - "Не здесь, где она, и не здесь, где он, но между ними". - "Между ними, словно само это внушительно застывшее в неподвижности место, сдержанность пребывающего непроявленным".
Приложение
Эммануэль Левинас. Служанка и ее господин
I
Художественная практика подводит художника к сознанию, что он не является автором своих произведений. Действующая причинность, которая в делах повседневных безо всяких двусмысленностей связывает работника с его продукцией - позволяя оценить долю вложенной в нее материи, искомую цель и формальные и законные потребности преследуемой им затеи, - оказывается среди художников на службе у пронизывающего ее до мозга костей призвания; тут она подчиняется таинственным в своей несравнимости с голосом, каким пользуется обычное сотрудничество, голосам; тут она снедаема искривляющими саму прямизну ее продвижения призывами.
Это сознание постороннего вмешательства в человеческую причинность, этот старинный опыт вдохновения - вид на который и открывает, возможно, "Ожидание забвение" , - опыт, которому с радостью отдается художник и который столько оптимистов среди занимающихся искусством философов нашей эпохи приветствует как преодоление самого себя - хотя такой человек, как, например, Валери, чувствовал себя этим униженным, - приобретает исключительную важность, стоит задаться вопросом, не скрывается ли на дне любой деятельности, даже и под исконной активностью сознания и языка, энтузиазм или одержимость; не поддерживаема ли мысль неким более глубоким, чем она, бредом; не является ли язык, выдающий себя за деяние и исток, "безапелляционную" речь и как бы возможность, буде такое возможно, прервать и кончить, закоренелой пассивностью, пережевыванием старой, не имеющей ни начала, ни конца, истории, безличным и глубоким водоворотом, схватываемым восприятием лишь как поверхностное волнение.
Дискредитация, наносящая как в мысли, так и в нравах Запада удар по сверхъестественному, не затрагивает тайну вдохновения. Еще совсем недавно в поэтическом произведении различали пришедшее от интеллекта, владыки намерений, долю мыслителя, контролирующего свои мысли, - возможно, лишенную интереса, но неотъемлемую; и лучшую долю - гения, демона, музы, бессознательного. Несмотря на всю его дерзость и оригинальность, сюрреализм в своей теории автоматического письма, которое следовало освободить от сознательной мысли, представлял все еще эту стадию. Но тем самым он распознал недремлющего соперника вдохновения, которого надлежало предварительно усыпить. В "Аминадаве" Бланшо Тома скован с напарником, чьим пленником он является, как и тот является его пленником. Так и в "Ожидании забвении": "Наряду с тем, что она говорила, и словно бы чуть позади… он начал различать другую речь, не имевшую почти ничего общего с ее собственной". Словно персонажи, по мере того как становятся тождественными, удваиваются; словно сознание, несмотря на свою свободу, практикует функции, которых никогда на себя не принимало.
"Все, однако, осталось неизменным". Другое - лишь повторение того же, и другая речь оказывается, несмотря на свое отличие, эхом первой. Абсурд посреди абсурда: отчуждение сознания не освобождает его от самого себя. Не происходит ничего экстраординарного. Язык обязан продолжать в тех условиях, на которые пошел. Его движение вовне навсегда парализовано обязательствами, подразумеваемыми этими первыми словами и безмолвно продлеваемыми каждым новым словом. Идея, что Бог удалился из мира или же умер, может быть, и выражает эту множащуюся и расширяющуюся посредством бесконечных вариаций монотонность и неспособное остаться спокойным в своей тождественности "Я". "Оно беспрестанно колышется". В своем творчестве Бланшо пытается развязать этот двойной узел бессмыслицы, эту вплоть до него невыразимую чудовищность тождественности, наподобие раковой клетки пускающейся безудержно размножаться, производя единственно повторение и тавтологию. "Нет ли там все время, даже когда темно, все того же света?"