И она вспоминала сейчас о том же, пока глядела, как Неждан, опираясь на черемуховый посошок, ковыляет к Боровицким воротам.
Князю-то Андрею не сама она за Неждана челом била: ей с Андреем Юрьевичем так и не привелось больше говаривать с того самого дня, как встретила его ненароком зимой на Яузе.
Объяснила мужу, что без Неждана, мол, в хозяйстве не обойтись - не то что на всю округу первый бортник и медовар, а и под Ростовом такого не сыщешь: в их липняке любую пчелу по голосу признает. Петр и сам понимал, - разгорелся Неждана переманить. Однако, по своему обычаю, пошел не прямьем, а околом - через баб. Пошептался с Милушей. Так кланялась будто княгине, а может, и нет. Только Петр, как приехал после того на Москву, буркнул жене, на нее не глядя:
- Надо нового бортника найти: Неждана не дадут.
Кучковну досада взяла на мужа: в кой-то век его попросила, а он… Но ни слова не выговорила. А тут вскоре после Замятнича явился оттуда Прокопий.
Тонкие пальцы боярыни, крутя веретено, будто сбились со счета. Словно легкое облачко пробежало по белому лбу.
Да, Прокопий… Как это было-то?.. Кучковна помнила Прокопия во Владимире еще худым полонянником. Так звали людей, взятых в плен и тем самым попавших в неволю. Он тогда холостой был, и девки владимирские над ним смеялись: звали кощеем. То ли он был из Киева, то ли из Вышгорода, где княжил одно время Андрей, пока не сбежал от отца в Залесье. А потом на ее же глазах вошел кощей к князю в милость, женился, подобрел, побогател и мало-помалу стал Андрею Юрьевичу первым советчиком и первым другом. И посейчас так. Люди сказывают: князь без Прокопия шагу не ступит. В опочивальню уходит, а Прокопия у порога кладет. Только княгине-булгарке пришелся Прокопий не по душе. Да она кого любит? Разве вот только Петра Замятнича…
Приехал тогда Прокопий на Москву будто за каким-то княжим делом к посаднику. А Кучковне и ни к чему. Мало ль кто ездит? Только под вечер, уж в сумерках, стучится Прокопий к ней в дом. Она вышла, объяснила, что Петра, дескать, нет. А он говорит:
- Знаю, что нет. Я к тебе, боярыня.
Она кланяется, отвечает:
- Твоя слуга. Только ежели что по хозяйству, так время позднее: лучше бы с утра.
А он в половицы глядит, пояс перебирает и говорит:
- Нет, боярыня, не по хозяйству. Дозволь сейчас: мне в ночь назад ехать. А дело у меня к тебе не свое.
- Чье же?
- Княжое.
V
Кучковну отвлекли от воспоминаний соседские, посадничьи, голуби. Звеня и свистя белыми крыльями, поднялись почти разом со всех трех голубятен, слетелись в одну стаю и пошли кружить над Москвой, забирая всё выше и выше. И сразу же за частоколом раздался звучный женский смех. Это смеялась посадница.
"Старая, а перед гостями как жемчужится!" подумала Кучковна.
Впрочем, не такая уж и старая. Тогда же, как Прокопий-то приезжал, годов двенадцать назад, была еще хоть куда. А уж говорлива, а уж смешлива! И певунья, и плясунья, и голубятница. Пуще же всего любопытна: все-то ей надо знать. Да и за это как осудишь? Город-то малый: не считая воротников да дворовой челяди, во всем городе только три семьи - посадничья, огнищанинова да их, боярская. Да еще поп с попадьей, дьякон с дьяконицей, вдовый пономарь, старуха-проскурня - вот и все жители. И в посаде всего десятка четыре дворов. А с посадскими-то черными людьми посаднице дружить и непригоже.
До чего же распалилось у посадницы любопытство тогда-то, после того, как Прокопий у Кучковны побывал! Прибежала ни свет ни заря, напрямки расспросить не смеет, кругом да около ходит, а глазами так и рыскает по всем углам. Ушла ни с чем.
Ни одной боярской девки потом в покое не оставила: всех к себе на двор зазывала. И выведывала и выпытывала на все лады. А девки что могут сказать? Что видели? Что слышали?
Видели только, как вышла боярыня с Прокопием из клети в сени. Он в дорогу собирается, говорит:
- Не помяни меня, боярыня-голубушка, лихом.
А боярыня низко ему поклонилась, как в церкви, - в пояс, правой рукой пол достала и отвечает:
- Лихом не помяну: не твоя воля. О чем говорено, про то забудем, и никому того знать не надобно. Мои уста - могила. И свои замкни. Одно попомни: о Неждане-бортнике. Пускай не по моему челобитью на волю выйдет, а в батюшкину память. За пролитую кровь.
Тут Прокопий, ни слова не промолвив, отдал боярыне поклон большим обычаем и вышел.
- Неужто в ноги поклонился? - не верила посадница. - Это ей-то?
Вскоре после того к московскому княжому огнищанину пришел из Владимира приказ: Неждана в закупах больше не держать, отпустить на вольную волю.
Вернулись с неба голуби. На голубятнях стало суматошливо и бело. Под свесом кровли по узкой полочке один мохноногий воркун все ходил за пугливой голубкой, и приплясывал, и кружился сам вокруг себя, и, вздувая зоб пузырем, все что-то ей пел.
А за частоколом, на посадничьем дворе, было шумно. Собирали, слыхать, в дорогу чей-то поезд. Лошади фыркали, пятясь в оглобли. Конюхи перебранивались. Потом опять раскатился громкий смех посадницы. Что-то бубнили сдержанные мужские голоса. Наконец завизжали петли ворот (о, как хорошо знала Кучковна этот ржавый, вызывающий звук: сколько раз слышала его за долгие годы со своего опрятного, безлюдного двора!). Поезд тронулся. Затарахтели колеса. Что-то крикнула вслед посадница, что-то ответили уезжавшие гости. Опять взвизгнули петли. Полотна ворот легко захлопнулись, и стало тихо. Только зобастый воркун все наговаривал что-то своей пугливой голубке.
Кучковна едва успела приняться за брошенную пряжу, как по ступенькам рундука вспорхнула посадница. Пятый десяток давно пошел, полнота одолела, а все прытка и легка, будто нет и двадцати годов. Обдала мятными вихрями необъятного летника (от нее всегда пахло мятой) и опустилась колоколом на лавку. Перевела дух: вздынулись и поникли обтянутые шелком круглые плечи. Принагнулась, чтоб искоса заглянуть Кучковне в лицо, шаловливо тронула пальцем ее колено, рванула коротким русалочьим смешком и сказала:
- Ну, чего притворяешься?
Боярыня молча подняла на нее взгляд, полный недоуменья.
- Не лги, Паша! (Одна посадница звала Кучковну Пашей.) Не поверю! Лучше меня, небось, знаешь!
- Чего лгать-то? Что знаю?
- Да про своего-то! Про Петра!
- Что - про Петра?
Посадница прочитала на строгом лице Кучковны такую усталую тоску, что поверила: нет, не знает, не притворяется.
Посадница сощурила глаза. Глаза были светлые, всегда очень влажные, словно только что вынутые из рассола молодые грузди.
И завела издалека:
- Князь-то наш батюшка, Андрей-то Юрьевич, господь его храни, под старость лет до тех пор взблаговался, как и смолоду не благовал…
Под старость лет! Неужто он старик? Кучковна прикинула в уме: да, за шестьдесят уж, верно, перевалило. Не видела его лет пять или шесть. Последний раз не успела толком разглядеть издали со своего верха. Андрей похаживал по городской площади с хромым на обе ноги посадником, да с ее Петром, да с Прокопием, да с черноусым Анбалом. Были и еще какие-то новые, незнакомые Кучковне люди. Ни на кого не похожий. На голову выше всех. Еще не горбился, и маленькая голова с прежней надменностью откинута назад и вбок. Клинышек бородки стал совсем белый. А глаза… Когда он, по привычке, обмахнул беглым взглядом окна ее терема, Кучковна успела рассмотреть все ту же нестерпимую синеву. Старик!
- Всех как есть лучших отцовых слуг перебрал, - продолжала посадница, - да и не их одних! Кого услал в Ярославль, кого в Устюг, кого на Белозеро. А кого и в поруб кинул. А кому и голову прочь! Вашего-то суздальского свата… Сказывать ли?
- Говори.
- Посылал в Суздаль его схватить. Анбал туды ездил. Да, видать, упустил. Ушел куды-то ваш сват: толкуют - в мордву. А вотчину его и все животы князь на себя отписал.
Кучковна уронила веретено. Суздальский сват, тамошний первый боярин, - это был свекор ее меньшой дочери. А с ней-то что?
- А с Груней что? - спросила сама не своя.
- Не ведаю, Паша, и врать не стану.
Посадница вздохнула. Потом, задумчиво подняв редкие брови, стала размышлять вслух:
- В Суздале им, уж конечно, не живать. Чай, и Груне судьба под матернее крыло воротиться.
И меньшой не далось счастье! За чьи грехи такой ответ? Старшая, Гаша, уж как ладно жила с молодым мужем на их просторном владимирском дворе, под старыми рябинами и вишнями. А как проводила мужа в поход, так больше его и не встретила. Это был тот злополучный новгородский поход, когда Андреева рать, не добыв Новгорода, позорно попятилась назад и вся истаяла, как вешний снег, на ею же опустошенных новгородских полях. И продавали потом новгородцы пленных суздальцев по две ногаты человека, втрое дешевле овцы. С той поры уж четвертый год тоскует Гаша в материнском терему, обливает вдовьими слезами сиротку-сына. А теперь и до меньшой дошел черед.