Он стоял все там же, над рядами начерченных им бороздок, но весь словно осел и был иссиня-бледен. Остекленевшие глаза глядели куда-то поверх зародов. Посох, еще упертый концом в одну из черточек, заметно трясся.
Он будто не увидел подбежавшей Милуши и на ее вопросы не ответил ничего.
Она крепко схватила Зотика за оттопыренное ухо и, низко к нему нагнувшись, просвистела в самое лицо:
- Чего?
Заика, вытянув тощую шею, завалив набок голову, глядел на нее с ужасом и молчал.
Она прикрутила ухо так, что слезы пошли у него из глаз:
- Говори… затерзаю!..
- Князь!.. - захлебнулся дурачок. - Гюрги!.. Великая рать!..
На слове "рать" он заикнулся так, что чуть язык не проглотил.
Она не отпустила уха, покуда он не объяснил, что ходил на вершину речки Напрудной бить бобров и там с горы увидел вдалеке на дороге огромную княжескую рать. Передовой отрок наскакал на него и спросил, где ближе проехать на боярский двор. Зотик вырвался у него из рук, нырнул в лес и глухими, ему одному известными тропами с звериной прытью примчался сюда, чтобы сказать "дитятке" - так почему-то величал он всегда боярина. С тех пор, что Кучко подарил ему однажды в прощеное воскресенье свою старую лисью шапку, дурачок, не избалованный людской лаской, полюбил боярина на всю жизнь нежной любовью.
- Батюшко! - мягко вымолвила Милуша. - Идем скорей в хоромы: чай, успеем еще прибраться.
Кучко вдруг очнулся. Кровь разом кинулась ему в лицо. На любимую сноху взглянул с бешенством.
- Не пойду! - прохрипел он.
Она овладела собой и выговорила спокойно:
- Приневолят пойти, батюшко.
- Не дамся! В лес уйду!
- Сыщут, - тихо произнесла она. - Хуже будет, батюшко.
Он грубо отпихнул ее в сторону и нетвердым, но размашистым шагом пошел мимо зародов под гору, к ближнему березовому островку, что горел золотым осенним листом в низинке, на том берегу Неглинной.
Милуша, низко наклонив набок голову, проводила его косым затуманенным взором, потом, перекинув глаза на красное ухо Зотика, сказала:
- Ступай за ним, дурак. Доглядывай, чтобы чего над собой не сделал.
И, покачивая полными плечами, поплыла к дому.
VI
Крохотное слюдяное оконце девичьей светелки было едва отволочено - будто для прохлады. Из соседнего подкровелья просачивался пряный запах яблок, доходивших там на соломе.
Параня, не переставая низать жемчуг, видела, как брат Иван, покончив с обдиркой зайцев, натыкал в земляную крышу погреба развилков и распялил на них свежие шкуры. Заячьих было одиннадцать да одна лисья.
"И у меня одиннадцать волосков нанизано мелкого да один крупного", подумала Параня. Она была суеверна и привыкла загадывать на числа.
Потом Иванова жена, некрасивая, коренастая Дарьица, принесла лохань. Оба, Иван и она, мыли в ней обмазанные кровью руки. Солнышко играло в мутной, покрасневшей воде, и муж с женой весело перешучивались. Они жили ладно. Параня любила тихую Дарьицу. И любила их дочурку Липаньку, которая, забыв про заячьи лапки, тоже совала ручонки в лохань.
Потом въехали верхами брат Яким со своим приезжим другом, с несносным пересмешником - с Петром. И надо же, чтобы в это самое время вошла, как на грех, в светелку Паранина мамушка, чтобы похвастать новыми теплыми чоботами, какие справила себе к зиме! Когда мамушка ушла и Параня снова глянула в щелку, конюх уж уводил верховых лошадей, а Петр и Яким разглядывали Ивановы шкуры и что-то говорили Дарьице.
Паране чудилось, что даже эту тихоню и скромницу смущает Петрова цветистая красота. Он был дороден, румян, чернобров, и на вишневых губах всегда играла снисходительная усмешечка.
Очень хотелось услышать, что он говорит Дарьице, да не удалось, потому что волосок с иглой выскользнул из рук и мелкие жемчужинки раскатились слезинками по дубовым половицам. Пока Параня выбирала их ноготком из щелей и, по привычке, гадала, будет ли их больше или меньше одиннадцати, Дарьица с лоханью успела уже уйти. Петр, положив большие белые руки на плечи Ивану и Якиму, рассказывал им вполголоса что-то, видимо, забавное. Все трое громко смеялись, когда во двор вплыла постылая Милуша, покачивая на ходу полными плечами.
Она приостановилась около них и что-то тихо им сказала. Все трое мужчин разом изменились в лице.
Милуша быстро прошла в дом и увела с собой растерянного Якима. Иван бестолково засуетился, стал снимать зачем-то шкуры с развилков и все о чем-то спрашивал Петра. А Петр, не слушая его, стоял в оцепенении.
Румянец сошел у него с лица. Вишневые губы скривились. Наконец, решившись на что-то, он двинулся к конюшне. В это время во двор вскакало четверо незнакомых вооруженных всадников.
- Эй, молодцы, где хозяин? - странно резким, павлиньим голосом крикнул передовой, осаживая перед красным крыльцом страшного пегого жеребца. - Да это, никак, ты, Петряйка? Вот куда схоронился, мил дружок! А батюшка тебя спрашивал, да как серчал! А это чей? Кучков сын? Ну-тка, парень, зови отца.
Все было странно в приезжем витязе: никогда не виданная Параней высокая желтая кругловерхая шапка с бобровой оторочкой, густо зашитый серебром и золотом темно-малиновый плащ, который закрывал всю левую сторону его непомерно длинного тела со вздернутыми плечами, и неестественно маленькая голова, заносчиво откинутая назад и вбок. Он казался еще молод, немного старше Параниных братьев, - лет тридцати с небольшим. Острый клинышек бородки был светлее скуластого худого лица с крупными, преувеличенно мужескими чертами.
Параня так загляделась на него, что не заметила, как толкнула рукой раздвижную оконницу. Слюда блеснула на солнце, и взгляд девичьих глаз поник под пристальным взглядом других, таких голубых, что зрачка в них было не видать.
Она не догадалась, что это суздальский княжич Андрей, Юрьев сын, Мономахов внук.
Но сразу поняла, что в дом вступила гибель.
VII
Юрий налез на Кучковы слободы попутно.
Он шел большим походом на Козельск - выручать своего нового союзника, северского князя Святослава. За ним лесными дорогами, растянувшись версты на четыре, скрипя колесами обозных телег, двигалась без малого вся его сила: не одна княжеская конная дружина, а и все пешие городовые полки - ростовцы, суздальцы, владимирцы, ярославцы и белозерцы. Зотик не ошибся: рать была и впрямь великая.
Беда грозила не только союзнику, но и самому Долгорукому. По наущению Юрьева племянника, нового киевского князя, в соседней, Северской земле творился неистовый военный грабеж: пылали жилые дворы и хлебные клади, тысячеголовые княжеские табуны угонялись в Киев. Южный край Суздальской волости, еще не укрепленный городами, самый уязвимый, был в явной опасности.
О дальнем Кучковом селе Юрий наслышался довольно. Дань, приходившая оттуда, была хороша, но самая исправность данника казалась подозрительной и давно уже наводила Юрия на мысль, что из москворецкого владельца можно бы выколотить и больше. Выступая из Суздаля в поход, он решил непременно к нему наведаться.
Подъезжая к Кучкову селу тою же дорогой, как некогда его отец, Юрий, подобно Мономаху, еще издали углядел возвышавшийся над всей окрестностью сосновый холм. Сына Андрея он отрядил вперед на боярский двор, а младшему сыну, Ивану, наказал дожидаться, пока подтянутся все полки и обозы, и велел расположить их станом на полях. Сам он тоже несколько позадержался, чтобы для большей внушительности нарядиться в боевой доспех, пока Андрей приготовит ему почетную встречу.
В Кучкову усадьбу он вступил торжественно, в сопровождении малой дружины, и прежде всего, ни на кого не глядя, проехал на самый край холма, к обрыву. Ему хотелось до разговора с боярином обозреть оттуда его села и слободы.
VIII
После всех подошел белозерский полк.
Князь Иван Юрьевич разместил его в том краю поля, где Кучкова челядь с утра молотила рожь.
Солому и жито белозерцы расхватали мигом, а людей отпустили домой. Взяв цепы на плечо, перестукиваясь их вислыми вальками, молотильщики всей артелью поплелись к усадьбе.
Боярский двор был окружен княжескими людьми. Кучковых челядников едва пропустили с задов. Однако же тощему холопу Истоме и его другу Третьяку удалось, отделясь от товарищей, проскользнуть между сараями и незаметно залечь в густых лопухах, откуда видно и слышно было все, что творится перед боярскими хоромами.
На Кучковом красном дворе чужих людей набилась целая толпа. Ближе к крыльцу держались княжеские дружинники - бояре. Их легко было отличить от других по долгополой одежде да по мечам, которыми все они были опоясаны. Младшие княжеские слуги, короткополые и без мечей, были вооружены кто копьем, кто луком, кто боевым топором.
На крыльце, где всего два дня назад отдыхал после бани сам Кучко, сидел теперь Юрий.
Сверкающая водяной рябью кольчуга обтягивала его огромное тело. Большое бледное лицо с орлиным, чуть кривоватым носом было совершенно неподвижно.
Около него, вздернув узкие плечи, вытянулся княжич Андрей. Он был на голову выше всех.
Перед Юрием стояли оба Кучкова сына, Милуша, Дарьица с Липой на руках, Петр и только что приведенная с поля боярыня.
- Глянь-ка, - шепнул Истома, - сама-то еле жива от страху.
- Все хороши, - ответил Третьяк, - и у парней ноги трясутся.
- Одной Милушеньке все нипочем.
- Ей что! На огне не горит, в воде не тонет.
Оба примолкли, услышав глухой голос Юрия:
- Как же ты, жена, не ведаешь, где муж?
Боярыня упала на колени и перекрестилась широким крестом: