– Черное платье предписано лишь для мещан третьего сословия, – возразил Шамфор. – Мирабо к тому же не любит менять костюма. Но зато шествует он под руку с Жераром, этим геркулесом, крестьянином-бретонцем, сделавшимся апостолом свободы своего края. Сегодня Мирабо празднует одновременно торжество всех своих страданий. Смотрите, как народ со всех сторон теснится, чтобы видеть его, и только его. Еще издали его искали и высматривали. Народ пальцами указывает на него, а устами шепчет его имя. Браво, Мирабо! Наконец-то ты достиг солнечной высоты, на которой мы давно хотели тебя видеть. Чего только не пришлось тебе вынести! Но во всех твоих страданиях ты был вместе с тем товарищем по страданию народа, и теперь он делает из своего товарища по несчастью своего героя. Будь счастлив, Мирабо!
– Несомненно, что его имя сделалось самым популярным во Франции, – сказал аббат, следя глазами за проходившим Мирабо. – Обо всех его приключениях молодости, о борьбе с тираном-отцом, о его заточениях и тюремных муках, о его любовных похождениях в народе рассказываются замечательные истории, подобные тем, что приписываются сказочным героям и рыцарям. Мирабо неизвестно как стал национальной фигурой, и, конечно, величайшие деяния этого столетия будут связаны с его именем.
– Многое на свете зависит от имени, – возразил Шамфор задумчиво. – Имя "Мирабо" стало любимым и ненавидимым. И то, и другое поможет ему попасть в историю. Еще третьего дня он опять дал аристократам повод себя возненавидеть. Когда, согласно предписанию, три сословия должны были представляться королю в замке, Мирабо был первым, выразившим неудовольствие третьего сословия по поводу сделанной крайне оскорбительным для народа образом разницы между сословиями. В то время как дворянство и духовенство были приняты в кабинете короля, а депутаты общин – после долгого ожидания в темном и узком коридоре – в особой зале, Мирабо тотчас же, с крайнею горячностью, предложил повергнуть к подножию трона протест против такого обидного различия. Когда же король вошел в залу и, обращаясь к депутатам с речью, покрыл голову, Мирабо первый также надел шляпу и этим подал всем многозначительный сигнал о наступлении нового времени общей свободы, так как до сих пор покрывать голову в присутствии короля было преимуществом лишь двух первых сословий.
– Я слышал об этом, – ответил Черутти. – Согласно полученным от избирателей инструкциям третье сословие не должно было допускать никакого преимущества двух первых сословий ни во время церемоний, ни по этикету. Но мужество положить начало требовало, конечно, такого Мирабо. Смотрите, вот уже сверкает, приближаясь к нам, дворянство! Это настоящая демаркационная линия, протянувшаяся между благоразумным черным третьим сословием и расшитым золотом, покрытым кружевами и с перьями на шляпах дворянством.
Сто пятьдесят депутатов дворянства проходили теперь в своих пышных рыцарских костюмах, но громкие крики толпы "Да здравствует третье сословие!" все еще не умолкали. Когда же вполне развернулось шествие дворян, то водворились полные, почти грозные тишина и молчание, сопровождая прохождение разодетых господ.
– Здесь кишит маркизами, графами, виконтами, баронами, маршалами, генералами и президентами! – сказал Шамфор, с улыбкой глядя на сияющие ряды этого сословия. – И кто же идет во главе их во всем великолепии, как не Людовик-Филипп-Иосиф Бурбонский, герцог Орлеанский, депутат округа Креспи в Валуа, первый англоман королевства, изучавший в Лондоне свободу и клубы и сделавшийся своим последним путешествием в Англию столь подозрительным для двора.
Слова Шамфора были заглушены громовыми восклицаниями толпы при виде герцога Орлеанского. "Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствуют Орлеаны!" – раздавалось со всех сторон и вызвало улыбку удовольствия на лице герцога.
– Этот герцог оргии гальванизирует себя теперь свободой Франции, а народ ликует при виде этого нового фокуса с его стороны. Дело в том, что он возненавидел королеву и в этом подал руку Неккеру – другому злейшему врагу прекрасной Марии-Антуанетты. Да, если во Франции будет революция, то ею наш добрый король Людовик XVI будет обязан врагам королевы.
– А если бы вы, Шамфор, захотели обрести заслугу перед всей нацией, то сблизили бы Мирабо с Орлеаном и Неккером. Они бы приняли его с распростертыми объятиями, в этом я вам ручаюсь.
– Мне кажется, я вас понял, – возразил Шамфор. – Но знайте, мой друг, что я сватовством не занимаюсь. Глядите, вот идет теперь ваше сословие, духовенство, во всем своем священническом блеске.
Члены духовенства двигались торжественно, со Святыми Дарами во главе, сверкавшими в руках архиепископа, который, сопутствуемый королем и королевой, нес их под великолепным балдахином, шнуры которого держали с одной стороны граф Прованский и граф д’Артуа, а с другой – герцоги Ангулэмский и Беррийский.
При виде короля, серьезного и бледного, но шествовавшего непринужденно и спокойно, народные массы разразились оживленными и радостными восклицаниями, производившими, по-видимому, приятное впечатление на монарха. Однако при многочисленных возгласах "Да здравствует король!" не слышалось ни одного возгласа в честь королевы.
Ни один привет, ни один звук любви и восхищения, какие ранее так часто слышались при появлении перед публикой Марии-Антуанетты, не встретили ее сегодня.
Видно было, что Мария-Антуанетта испытывала всю тягость настоящей минуты самым глубоким образом. Это страшное молчание, которым встречал ее народ и в котором неизвестно почему чувствовалось такое враждебное настроение, понималось ею как относящееся лично к ее особе. Королева старалась и теперь, как не раз уже раньше, скрыть свою боль и свое волнение в презрительных насмешливых взглядах, бросаемых ею на народ. Но вдруг она покачнулась, лицо покрылось бледностью, и казалось, что она сейчас упадет без чувств. Герцогиня Ламбаль, шедшая всех ближе к королеве, поспешила поддержать ее. Одну минуту думали, что вся процессия должна быть прервана. Однако Мария-Антуанетта скоро вновь нашла в себе силы продолжать путь.
Новое потрясение королевы было вызвано несколькими женщинами из народа, которые со страшными, полными ненависти лицами старались дать себя заметить королеве, крича: "Да здравствует герцог Орлеанский! Орлеаны навсегда!" Глаза герцогини Орлеанской, с которыми встретились взоры королевы в эту минуту, засветились торжествующей улыбкой, заставившей Марию-Антуанетту еще сильнее почувствовать свою рану. Шествие замыкалось кортежем придворных, кавалеров и дам, в драгоценных костюмах, как бы сверкающим золотом и бриллиантами хвостом.
Шамфор соскочил со своего шахматного стола и сказал, обращаясь к аббату Черутти:
– Теперь, мой друг, бежим скорее, чтобы заблаговременно поспеть к церкви Святого Людовика и занять места, имеющиеся у нас по вашей милости. Если мы нашими быстрыми ногами направимся по боковым улочкам, то дойдем до ворот церкви ранее короля и государственных чинов.
Друзья с трудом стали пробираться сквозь толпу. В одном месте они были плотно прижаты к угловому дому, где на балконе сидели красивые, богато разодетые дамы.
– Вот так удача! – сказал Шамфор, ближе разглядывая дам. – Одна из них не дочь ли Неккера, прекрасная, умная госпожа Сталь-Гольстейв; в другой же узнаю, кажется, прелестную госпожу де Монморэн? Теперь, если мы станем подслушивать у стены, то каждое слово их оживленной беседы дойдет до нас.
– Ни разу за всю мою жизнь я не испытывала такой радости, как сегодня, – произнесла дочь Неккера оживленно, с горящими глазами. – Это великое, прекрасное зрелище, полное самых возвышенных мыслей! Нация и король, соединяясь, идут вместе молиться о том, чтобы союз их стал возрождением отечества, – не есть ли это зрелище, способное вызвать слезы восторга?
– Она выражается всегда несколько экзальтированно, эта дочь Неккера, – шепнул Шамфор своему другу. – Говорят, что отец под башмаком своей умной дочери.
– Послушаем, что говорит красивая госпожа де Монморэн, – возразил Черутти. – Она, кажется, упрекает госпожу Сталь в том, что та слишком сильно предается радости.
– Как можешь ты, – слышались теперь на балконе слова госпожи де Монморэн, – возлагать на сегодняшний день столь радостные надежды? Нет, ты неправа, величайшее бедствие для Франции и для нас будет следствием того, что мы сегодня видим.
Госпожа Сталь побледнела и задрожала при этих словах. Она схватила руки госпожи де Монморэн и с выступившими на глазах слезами поднесла к своим губам. Тут народная волна согнала обоих приятелей с их места. Хоры музыки и пение духовенства приближались, и Шамфор и Черутти, оттесненные в боковую улицу, стремительно направились к церкви.
По прибытии в церковь Святого Людовика чины трех сословий расположились на скамьях среди церкви. Король же и королева, окруженные свитой, заняли место под балдахином из лилового бархата, усеянного золотыми лилиями. Королева была бледна и расстроена, а король, державшийся просто и непринужденно, казалось, был только озабочен состоянием своей супруги, на которую и были обращены его взоры и внимание.
Шамфор и Черутти заняли места на одной из трибун для публики, получившей заранее билеты.
– Здесь мы отлично все увидим, – сказал Шамфор, – а это для меня очень важно, потому что я обещал Мирабо составить ему сообщение обо всем для газеты, которую он начал издавать о заседаниях государственных чинов. Здесь я могу хорошо видеть королеву и изучить черты тайной печали на прекрасном лице, печали, ставшей достоянием всемирной истории.