Когда Мирабо подъехал ближе, целая группа рабочих была уже занята чтением воззвания, делая при этом свои, по большей части, благоприятные замечания.
Скоро присутствие его было замечено. Один из рабочих выступил вперед и, почтительно кланяясь, сказал:
– Это вы хорошо сделали, господин граф, и мы все благодарим вас. Теперь все это прочно, когда вы велели ваши золотые слова, сказанные нам этой ночью, отпечатать прекрасными большими буквами нам на память.
Мирабо узнал по голосу своего друга Лорана.
Когда после сердечных слов к рабочим Мирабо хотел ехать далее, Лоран еще раз взялся за повод лошади и попросил небольшого объяснения для себя и других.
– Говорите ли вы серьезно там, в этой речи, наклеенной на стене, так много про короля, требуя, чтобы мы не огорчали этого доброго человека, но, как сказано в вашем воззвании, "помнили о его доброте и любви к нам и при мысли о радости, доставленной ему нашим послушанием и порядком, проливали слезы"? Ночью вы тоже упоминали нам о короле, что многих из нас весьма удивило.
– Отчего это могло удивить вас? – произнес Мирабо серьезно и значительно. – Король стоит во главе нации, как голова вверху всех членов тела. В эту бурную ночь, видя вас кругом себя волнующимися, с вашими факелами, я опять стал несколько монархистом. Поймите меня, дети мои. Мое мнение, что когда король и народ любят друг друга, это создает прекрасные и полезные отношения. А потому говорю вам, любите короля, призывайте его во всех ваших нуждах, потому что он должен любить вас, как самого себя; его интересы с вашими связаны неразрывно.
Слова эти были выслушаны молча. Мирабо, вежливо откланявшись, продолжал свой путь. Вслед ему раздались отдельные восклицания: "Да здравствует король!". Мирабо в задумчивости возвратился опять в центр города и подъехал к дому графа де Карамана в надежде найти его уже вставшим.
Граф вышел к нему навстречу с расстроенным и озабоченным лицом, тогда как Мирабо ожидал от него радостных изъявлений благодарности.
– Вы еще не знаете, что все благополучно у вас в Марселе? – спросил Мирабо с некоторым раздражением.
– Знаю все, – отвечал граф де Караман. – Вы отлично действовали, граф, и мы вам обязаны восстановлением спокойствия в нашем городе. К тому же дух, в котором вы действовали, будет, без сомнения, с удовольствием и благодарностью признан в Париже, потому что вы сумели укрепить любовь народа к нашему доброму королю. В Париже это дорого оценят; я сделаю для этого все, что в моей власти. Но пришли новые тревожные известия, наводящие на меня ужас. В Эксе разразилась такая же катастрофа, принимающая, по-видимому, те же размеры, что и в Марселе. Одновременно пришло известие из Тулона, что там королевские войска были сильно избиты народными массами. Боюсь, что настают несчастные времена.
– Нет, граф, – возразил живо и с уверенностью Мирабо, – наступающие времена не несчастны, но настоящее время бросает еще свою несчастную и тяжелую тень на наши головы! В Экс, где весь народ – мои друзья, еду тотчас же, хотя с минуты моего выезда оттуда я еще не отдыхал и с прибытием в Марсель буквально еще не сходил с лошади. Но я восстановлю порядок в Эксе сегодня же; можете в этом смело на меня положиться.
– Однако вину восстания в Эксе приписывают вам, – сказал комендант, бросая полунедоверчивый взгляд на Мирабо. – Мне доносят, что поддерживаемые вами там сношения с народом весьма возбуждающего свойства, что страсти толпы вами разжигаются и направляются к известной цели.
– Знаю, это донесли вам местные ленные владельцы! – возразил Мирабо, смеясь. – Эти ослепленные, близорукие господа заставили меня облечься ролью народного трибуна. Но если я играю эту роль против них, то это прежде всего в интересах порядка и правды. Прощайте, господин комендант. Буду иметь честь сегодня вечером или не позже как завтра утром прислать вам успокоительное донесение из Экса.
После такого прощального приветствия Мирабо поспешил в свой отель, чтобы заказать почтовых лошадей. Однако, желая прибыть поскорее, он предпочел ехать верхом и через несколько минут помчался на хорошем крепком скакуне по большой дороге из Марселя в Экс.
Был базарный день. Продажа на рынке съестных припасов как раз должна была начаться, когда Мирабо въехал в Экс. Глядя на толпы народа, стоявшие на улицах, Мирабо своим зорким глазом тотчас увидел, что здесь рассчитывалось, воспользовавшись базарной суматохой, открыто воспротивиться высоким ценам на хлеб и мясо, что, как и в Марселе, было главным поводом к неудовольствию. Встретил он также на улицах войска.
Спешно и прежде всего направился Мирабо к главному начальнику стоящих в Эксе войск и силою своего неотразимого красноречия постарался убедить его отозвать войска с публичных мест. Указав на все, что так счастливо было им совершено в Марселе, ему удалось добиться, чтобы безопасность города и рынка была поручена ему и чтобы взамен военной силы была им образована гражданская милиция, которую он с поразительной быстротой умел организовать на улицах.
Мирабо отправился по домам к некоторым известным гражданам, доверием которых пользовался, и красноречиво требовал их помощи для образования гражданских пикетов.
Образовав маленькие отряды и предоставив им самим избрать себе предводителей, он разместил их частью у ворот города, частью в самом городе и мог, таким образом, в короткий промежуток времени считать уже город Экс в своей власти. Тем не менее в некоторых частях города возникали беспорядки. Народ мешал свободному подвозу зерна к рынку, желая непосредственно завладеть прибывающими подводами.
Мирабо появился пешком и вмешался в самые беспокойные народные массы, вступая в разговор с каждым в отдельности и требуя обещания быть благоразумным и справедливым. Потом стал обращаться с речью уже к целым скопищам народа и, что в особенности льстило им, требовал от них честного слова, что они не станут даже пробовать нарушать мир и тишину. Летая от одного места к другому, подбодряя и распоряжаясь, он устранял всякое возникающее затруднение. Узнав, что многие окрестные общины идут на помощь жителям Экса, он бросился на большую дорогу, им навстречу, и заставил их одним лишь своим словом тотчас вернуться восвояси. Наравне с неотразимой силой, с которою Мирабо неизвестно как действовал на народ, почти трогательное впечатление его личного самопожертвования и воодушевленной преданности привлекало к нему все сердца и приковывало народ к каждому его слову и жесту. Необозримые толпы народа окружили его наконец на базарной площади, и все было забыто: рынок, цены на хлеб и мясо, возмущение, – одного только его, друга народа, отца своего, как многие рабочие сердечно называли его сегодня, хотели они видеть и слышать. Мужчины, женщины и дети теснились к нему как только могли, обливая его руки и платье слезами, следуя за ним по пятам и не переставая называть его своим богом, своим спасителем, который, если бы он всегда был с ними, помог бы им добиться своих прав и защитил бы их от насилия и голода.
В то же время несколько господ дворян, запасшись оружием, появились перед гражданскими пикетами и с шумом и бранью требовали себе в этой гражданской гвардии офицерских мест, подобающих их званию и положению. Между ними был маркиз де Мариньян и некоторые другие господа, бывшие главными действующими лицами при исключении Мирабо из провансальского дворянского собрания.
Мирабо отрядил к ним своего друга и компаньона – суконщика Ле-Телье с приказанием передать им, чтобы они вернулись туда, где провели последние двадцать четыре часа этих волнений и опасности, а именно: спрятавшись у себя по домам и в погребах, куда снесли и свои сокровища.
Считая, наконец, свое дело конченным, Мирабо направился к себе в отель поздороваться с Генриеттой, которую еще не видел. С сияющими глазами вышла она к нему навстречу, благоговейно склонилась перед ним и стала покрывать поцелуями его руки.
– Молва уже донесла мне обо всем великом и прекрасном, совершенном тобою, Мирабо, – сказала она. – И я только что хотела отправиться на улицу, чтобы смешаться с ликующей, благодарной и восхищающейся тобою толпой. Но ты здесь, и я готова пасть перед тобою на колени!
– Нет, мое сокровище, – возразил он, обнимая ее, – теперь настает лучшее время, когда ни один человек не должен перед другим становиться на колени, потому что все делаются равными силою любви и свободы. А теперь не будем терять с тобою времени, Иетт-Ли, и, кончив все здесь, едем немедленно в Париж. То, что я здесь сделал, поможет мне, я думаю, лучше устроить там мои дела.
– Как, – воскликнула Генриетта, – ты думаешь о том, чтобы сейчас вновь пуститься в путь, когда ты в течение тридцати шести часов не отдыхал и, быть может, не ел?
– Это правда, – сказал Мирабо, – я все время почти не сходил с лошади, а пища моя состояла из случайно выпитого стакана красного вина и белого хлебца. Но я чувствую себя по-прежнему сильным и предприимчивым, как юный бог, и не понимаю, как можно терять время на отдых и сон, когда враги в Париже хотят мне преградить путь в национальное собрание. Нет, Иетт-Ли, теперь надо ехать как можно скорее. Через полчаса почтовая карета должна быть у дверей.
– Ничего этого не будет, – возразила Генриетта твердо, повелительно, как иногда умела противостоять Мирабо. – Ты останешься здесь, мой друг, а завтра утром, в назначенный час, наша почтовая карета будет у дверей. Силы твои исчерпаны, говори, что хочешь, и если ты не побережешься, то заболеешь и будешь лежать в постели в то время, как будут происходить заседания национального собрания, к которому обращены все твои помыслы. Одним словом, я тебя сегодня в дорогу не пущу.