Вахтенный офицер нажимает кнопку секундомера и вслед за штурманом идет в рубку, бережно неся секундомер на ладони. Так носят чашку с чаем. И мне почему-то ужасно хочется сейчас чаю. Крепкого, без сахара.
В это время набегает большая волна, корабль медленно взбирается на нее и вдруг стремительно рушится вниз. Все мои внутренности подступают к горлу, я чувствую, что сейчас из меня вылезут все потроха. Зажимаю рот ладонью и бегу к обрезу. Меня рвет долго и мучительно. Я стою спиной к тем, кто находится на мостике, но мне кажется, что все сейчас смотрят на меня и посмеиваются. Хочется удрать отсюда подальше, забиться куда-нибудь в темный угол. Но надо возвращаться на свой пост. Медленно оборачиваюсь и окидываю взглядом мостик. На меня никто не обращает внимания. Или притворяются? Жалеют. А я не люблю жалости, считаю, что жалостью человека можно только унизить. Вежливо говорю старшине первой статьи Смирнову:
- Извините.
Старшина непонимающе смотрит на меня. Наконец догадывается:
- Ах, это. Не обращайте внимания. Обычное житейское дело. - Вынимает из кармана воблу и протягивает мне: - Вот, пососите, помогает.
Я беру воблу, но чистить не решаюсь, не знаю, можно ли есть на мостике да еще в присутствии всего корабельного начальства.
- Вы только подчиненных угощаете? - спрашивает командир корабля капитан 2 ранга Николаев у старшины. Все-таки заметил!
- Для вас есть вяленая, - говорит старшина и вынимает из другого кармана вяленую воблу.
Командир берет рыбу за хвост и долго стучит ею о ботинок. Затем сдирает кожу и впивается зубами в воблу. Потом эту операцию повторяют остальные - старшина уже успел одарить всех находящихся на мостике. Я чистить воблу не решаюсь, потихоньку отгрызаю голову и сосу ее.
- Вот ведь, черти, достают где-то, - говорит командир. - В городе не продавали ее лет пять, на корабль не получали месяцев восемь, а все сосут.
- Не имей сто рублей, а имей сто друзей, - самодовольно говорит старшина.
- Я вот проверю ваших друзей, - обещает командир. - Эти интенданты, как мыши, в каждом углу у них что-нибудь припрятано.
- Так ведь они все законно получили. Перловку матросы не едят, вот и выменяли на складе. Не у спекулянтов же!
- Дайте еще одну, - просит инженер-капитан 3 ранга Солониченко. - Пивца бы к ней, тогда прозвучало бы.
- А говорят, что механики пьют одну газированную воду, да и то без сиропа, - говорит штурман.
- И парное молоко, - добавляет старпом.
Под шумок очищаю воблу. И верно, от соленого становится немного легче.
- Цель, правый борт двадцать, дистанция сто восемьдесят два, - слышится голос радиометриста.
- Боевая тревога!
Пронзительная трель колоколов громкого боя, топот ног.
- А вы что стоите? - спрашивает старшина.
Только теперь вспоминаю, что по тревоге мое место в румпельном отделении.
19
Дядя Егор прижимает мою голову к груди и тихо поет:
Баю-баюшки-баю!
Стоит хата на краю,
Мы живем в ней, как в раю,
Хоть клянем судьбу свою…
Сатиновая рубашка дяди Егора пахнет табаком и потом. Но я люблю эту рубашку, она тонкая и гладкая. По праздникам дядя Егор вынимает из сундука другую - зеленую. Та тоже пахнет табаком, потому что, когда ее кладут в сундук, засыпают махоркой. Но она шершавая, толстая и холодная, потому что сквозь нее не проходит тепло от дяди Егора.
Я чувствую, что уже засыпаю. Но дядя Егор вдруг сгибается и стонет. Осторожно кладет меня на лавку, хочет разогнуться и не может.
- Вот ты, грех неровный, опять прострел!
У него иногда что-то стреляет в пояснице.
- Ты проглотил ружье? - спрашиваю я.
Дядя Егор хохочет. Он так хохочет, что изба начинает трястись, стены шатаются, я сваливаюсь с лавки.
* * *
…И просыпаюсь.
Сначала не могу понять, что произошло и где я. Потом вижу Гогу. Он наискось лежит на рундуке, ноги свесились. Но Гога не падает, потому что пристегнулся ремнем к трубе.
А я свалился на палубу. Хочу встать, но в это время раздается грохот, кубрик валится, меня снова бросает на палубу, и я больно стукаюсь головой о переборку.
- Во дает! - говорит дневальный матрос Голованов. Обняв стойку, он сидит на трапе и читает книжку. Вместо того чтобы встать, я вспоминаю инструкцию. На дневальстве читать книжки запрещается. "Застукает" дежурный по низам, Голованову попадет.
- А ты привяжись, - советует Голованов, не отрываясь от книжки. - Вон как Казашвили.
Гога наискось лежит на рундуке, только теперь у него свесилась голова, а не ноги.
Мои ботинки самостоятельно гуляют по кубрику. При каждом ударе волны они продвигаются сантиметров на двадцать. Причем левый идет к носу, а правый к корме.
- Слушай, почему они идут в разные стороны? - спрашиваю у Голованова.
- Кто?
- Мои ботинки.
Голованов поднимает голову, смотрит сначала на один ботинок, потом на другой.
- И верно, в разные стороны. Действительно, почему?
Это явление заинтересовывает Голованова, он захлопывает книжку, подходит к левому ботинку и приседает над ним на корточки. В это время корабль сильно встряхивает, я лечу к носу, а Голованов ударяется лбом о кормовую переборку. Поднявшись, он потирает лоб и озадаченно говорит:
- А знаешь, мы с тобой тоже в разные стороны летели. Почему?
Вероятно, у Голованова сугубо аналитический ум.
- Сколько в тебе живого веса? - спрашивает он.
- Шестьдесят четыре.
- А во мне пятьдесят восемь триста. Видимо, в этом все дело.
- Но ботинки одинаковые. Если и есть разница, то в десяток граммов.
- Как знать. Слушай, ты тут посмотри, а я сейчас вернусь.
Минуты через три он возвратился в кубрик с весами. Мы положили на одну чашу левый ботинок, на вторую - правый. Левый перетянул.
- Что я говорил? - торжествующе произнес Голованов.
- Да, но он еле-еле перетянул. Несколько граммов не имеют значения.
- Вот черт, забыл взять гири! Я сейчас.
Голованов ушел за гирями. Я сидел на палубе и смотрел на весы. Теперь перетягивал правый ботинок. Потом опять левый и снова правый. Весь фокус, конечно, в качке.
Я снял ботинки с весов и собрался было надеть их, по тут увидел Казашвили. Он сидел на рундуке и подозрительно смотрел на меня. Я снова бросил ботинки на тарелки весов и достаточно громко зашептал:
- Часы - весы, пуля - дуля, триод - идиот. - Я жестом фокусника провел ладонями над весами, воздел руки к небу и уже громко заговорил: - Море - горе, кибернетика - косметика, кинжал - визжал.
Вероятно, упоминание о кинжале Казашвили расценил как недвусмысленный намек. Глаза Гоги наполнились ужасом.
- Снимем с волка шкуру, сошьем шубу, дадим Гоге дуба. Трах-тиби-дох! (Прости, старик Хоттабыч, за плагиат.)
Гога отстегнулся от трубы, сполз с рундука и начал осторожно пробираться к трапу. Но едва он встал на первую ступеньку, как сверху на него свалился Голованов. Гога отступил.
- Путешествие - сумасшествие, гири таскай, Гогу не пускай! - громко заклинал я.
Голованов разинул рот, да так и замер. Пользуясь тем, что Гога стоит ко мне спиной, я попытался жестами объяснить Голованову, в чем дело. Но тот упорно не понимал меня.
- Название - наказание, грач - врач, галлюцинация - профанация…
Наконец Голованов сообразил, в чем дело. Он подмигнул мне, поднял гири над головой и громогласно заговорил:
- Я Луиджи Сьера де Кон-Тики, первый корсар страны Трепанации Черепов, прибыл с великой миссией справедливости и возмездия. Вес мозга среднего животного равен корню квадратному из веса акулы, умноженному на пи эр в кубе плюс единица в восьмой степени…
Гога бросился в угол, прыгнул на верхнюю койку, закрылся, как щитом, подушкой и тоскливо завыл.
Мы с Головановым сели на пол и стали взвешивать мои ботинки. Левый потянул шестьсот пятьдесят граммов, правый шестьсот граммов, четыре пятака и три гривенника. В тот момент, когда результат был зафиксирован и единогласно утвержден корсаром страны Трепанации Черепов, сверху, из люка, раздался вопль:
- Что вы делаете? Мало того, что весы сперли, еще ботинки на них ставите. Я же на них продукты вешаю!
Кок матрос Гришин скатился по трапу, сгреб весы в охапку и гневно спросил;
- Вы что, чокнутые?
- Да. А что?
В это время по трапу загрохотали Гогины ботинки. Воспользовавшись нашей дискуссией с коком, Гога улизнул.
- Упустили, - с сожалением сказал Голованов.
- Побежал к доктору.
- А что с ним? - поинтересовался Гришин.
- Симптоматическая фигувыкусикардия с дуэпистолярной непроходимостью прямой кишки.
- Запор, что ли? - не понял кок.
- Вроде этого.
- Ладно, я пошел, мне ужин готовить надо, - сказал Гришин и ушел, несколько озадаченный нашей осведомленностью в медицине.